Лик из мраморного круга

Часть первая. Камень из руин

А позвольте мне, мои читатели, погрузить вас в размышление о странной природе человеческого таланта? Ибо часто случается, что дар этот, ниспосланный свыше, подобно яркой комете, опаляет душу своего носителя, ввергая ее в пучину гордыни и мятежных помыслов.

Таким был и наш герой, Юлиан, скульптор, известный в художественных кругах Петербурга не столько мастерством, сколько вызывающим, эксцентричным нравом. Его творения то восхищали публику, то повергали ее в содрогание, будто являя собою не прекрасный лик Аполлона, а гримасу пойманного в сачок демона.

Может быть именно по этой причине, желая расшевелить и встряхнуть питерцев, вновь избранное руководство города, состоявшее из людей практичных, но, увы, лишённых дара прозрения, пригласило Юлиана создать необычный памятник основателю сего града.

Юлиан стремился создать нечто большее, чем просто монумент. Художник искал способ передать не только величие основателя города, но и его тёмную сторону, ту, что срывалась за фасадом величия.

И художник, снедаемый не столько рвением к работе, сколько смутным, еще не осознанным желанием отыскать нечто, что удовлетворило бы неизъяснимую тоску его души, отправился в командировку по поиску материала.

О, сколь тщетны замыслы человеческие! Он искал глыбу для монумента земной власти, а судьба, эта насмешница, уготовила ему встречу с иным, куда более страшным властителем.

Во время экспедиции в заброшенные каменоломни под Петербургом, в тех самых местах, о коих местные старожилы, крестясь и охая, рассказывали легенды, будто бы были они когда-то священными для древних, забытых ныне племён, нашёл он странный мраморный блок. И что-то в этом камне, не внешней формой, но неким внутренним, сокровенным трепетом, зацепило художника, заставило позабыть о первоначальном задании, пробудив в нем тот самый тёмный, сладострастный восторг, что знаком лишь душам, вкусившим запретного плода самолюбования...

Часть вторая. Возвращение в город.

Город встретил Юлиана осенней, низкой хмарью, запахом мокрого асфальта и гниющих листьев, которые, словно призраки минувшего лета, прилипли к стёклам его мастерской. Пальцы, застуженные дорогой и каким-то внутренним холодом, с трудом разжимали замок на дверях мастерской в мансарде старого питерского дома. Внутри пахло скипидаром, старыми досками и пылью: знакомый, уютный запах творческого хаоса. Но сегодня в нём витал ещё один, иной, принесённый с собой аромат — аромат влажной земли, плюща и чего-то древнего, уже физически неживого, но оттого не менее живого в своём упорном, назойливом существовании.

Художник, сбросив с себя дорожный плащ, дрожащею рукою достал из походного мешка свёрток. Ткань, отсыревшая от дождя, легко поддалась, обнажив находку.

Камень... Не просто обломок, а нечто завершённое, обкатанное веками, словно чьё-то безымянное тело, чья душа, изгнанная оттуда, томилась теперь в бесплотной тоске. Мраморные прожилки под пальцами Юлиана не были статичными; ему, одурманенному усталостью и жутким любопытством, казалось, что под гладкой, ледяной кожей камня пульсирует медленный, тяжёлый ритм, подобный биению сердца, замурованного в каменный склеп заживо. Он провёл ладонью по поверхности, и странное тепло, исходящее изнутри, вступило в противостояние с внешним холодом. Это было похоже на прикосновение к спящему зверю: опасному и неотразимо притягательному.

И вот, одержимый некоей темной силой, что уже начала прорастать в его сердце корнями ядовитого растения, Юлиан взял в руки кисть и палитру...

О, какое это было странное, унизительное и сладостное зрелище! Краски на холсте вели себя как одержимые, будто в каждую из них капнули каплю адского зелья. Алый, ультрамарин, золото — все они сливались в формы, которые разум Юлиана не выстраивал. Кисть была лишь продолжением руки, дрожащей от непонятного возбуждения, словно ею водила не его воля, но чья-то иная, могущественная и безжалостная рука.

И проступающий лик… Он был одновременно чужим и до боли знакомым, как лицо из забытого, но сладострастного сна, что преследует тебя годами, наполняя стыдом и трепетом. Глубина его глаз была физической, почти осязаемой бездной, в которую тянуло рухнуть, как рушится в пропасть грешник, уставший бороться с искушением. Юлиан чувствовал, как под этим взглядом обнажаются не только душевные тайны, но и потаённые, стыдные желания, что он хоронил в себе годами, как схоронил бы труп, боясь света Божьего.

Воздух в студии сгустился, наполнившись запахом его собственного пота и каким-то наэлектризованным предвкушением, будто перед грозою, когда сама природа замирает в ожидании кары небесной.

Часть третья. Зеркало Самайна

И с этого рокового дня началось в душе Юлиана самое страшное — раздвоение. С одной стороны, он, как и всякий человек, носил в себе образ Божий, страх и совесть; с другой же — в нем поселился некий тёмный двойник, нашёптывающий ему на ухо льстивые речи о силе и могуществе. Художник чувствовал, что камень хранит в себе какую-то тайну, и эта тайна жгла его изнутри, как незаживающая язва. Страстное, болезненное желание ни на минуту не покидало Юлиана: раскрыть эту тайну, высвободить то, что было спрятано внутри камня, даже если это погубит его собственную душу. Ибо гордыня есть мать всех пороков, и она-то и толкает нас в объятия диавольские.

И художник, отринув последние остатки рассудка, начал готовиться к ритуалу, который, как ему казалось, мог помочь пробудить силу камня.

В ночь Самайна, когда грань между мирами истончается, будто гнилая ткань, Юлиан стоял в круге из соли, чувствуя её кристаллическую остроту под босыми ногами. Тело его было напряжено, как струна, готовая лопнуть. Пламя двенадцати свечей отбрасывало на стены пляшущие тени, и в их хаотичном движении угадывались очертания конечностей, изгибы спин, будто сам адский театр устраивал в его мастерской свой балет.

Ритуал был тщательно продуман, с чёткой педантичностью безумца:

·Круг из морской соли, привезённой с далёких берегов, дабы отгородиться от мира сего.

·Двенадцать свечей, расставленных по сторонам света, словно часовые у ворот в иную реальность.

·Древние символы, начертанные красной тушью, коей цвет напоминал кровь.

·Амулеты, найденные в экспедиции, — безмолвные свидетели древних ужасов.

Юлиан начал обратный отсчёт от 12, и с каждым числом воздух становился гуще, тяжелее, словно насыщаясь свинцом томления.

12...

11...

10...

9 ...

8...

7...

6...

5...

4...

3...

И тут мрамор вдруг вздохнул.

Да, именно вздохнул, как вздыхает человек, пролежавший под землёй сто лет, вдруг ощутив приток свежего воздуха.

Юлиан взглянул на камень и безмолвно застыл, поражённый не ужасом, но каким-то восторгом самоуничтожения...

Из камня истекал образ, сотканный не из плоти и крови, а из самого света и тьмы его собственных картин. Но это была не бесплотная тень, а плотская, ощутимая форма, воплощение всего низменного, что копилось в душе художника. Холодное сияние обрисовало мощные плечи, сильные руки, смутные очертания торса. В воздухе запахло озоном, как после грозы, и нагретым камнем — запахом первозданного хаоса.

— Ты вдохнул в меня жизнь, — голос был низким, грудным гулом, который отозвался вибрацией в костях Юлиана, будто звучал не снаружи, а из самого его нутра.

— Я — то, что ты подавлял. Твоя тень. Твоя боль. Твоя похоть…

Холодные пальцы, сотканные из света и тени, коснулись груди художника. Юлиан ахнул: прикосновение было не призрачным, а обжигающе реальным, парализующим, как прикосновение греха, которое уже невозможно смыть. Его собственная кожа ответила мурашками, тело выгнулось в немом стоне, в котором смешались отвращение и невыразимое, греховное наслаждение. Юлиан чувствовал, как камень пульсирует в унисон с бешеным ритмом его сердца, выкачивая из него что-то сокровенное — последние остатки души, и наполняя тело художника взамен дикой, животной силой. Сознание уплывало, уступая место первобытному инстинкту, страху и вожделению, сплетённым в один тугой узел.

Юлиан ощущал тяжесть чужого тела, давящего на него, холод, пронизывающий до костей, и пьянящее тепло, поднимающееся изнутри и в ответ — тепло собственного падения.

Часть четвертая. Исчезновение

Утром соседи, встревоженные неестественной тишиной, нашли дверь в мастерскую Юлиана распахнутой настежь, будто оттуда вырвалось нечто большое и стремительное. Ветер гулял среди холстов, срывая с мольбертов незаконченные работы, которые теперь казались лишь бледными, жалкими копиями того ужаса, что здесь совершился. На столе лежал камень: гладкий, безмятежный и холодный, будто ничего и не произошло. Лик с него исчез, оставив лишь призрачную рябь в структуре мрамора, подобную морщинам на лице столетнего старца.

Но кое-что изменилось. Зеркало на стене, то самое, в коем Юлиан когда-то видел свое отражение, было покрыто густым инеем, сквозь который, как сквозь пелену забвения, проступало отражение, но не Юлиана, а кого-то другого: сильного, цельного, с глазами, полными древней, безбожной власти. И не было в том лике ни капли сомнения, ни искры совести — лишь спокойная, леденящая душу уверенность.

С тех пор каждую ночь Самайна в старой мансарде слышится не просто шёпот, а сдавленное дыхание и тихие стоны, доносящиеся из пустоты, — звуки вечной борьбы души, что не может обрести покой.

Сам же камень, о чудовищная ирония судьбы! - ныне пребывает в районом краеведческом музее. Он даже не под стеклом и порой согревается в ладонях у любопытных, задержавшихся возле витрины посетителей, кои и не ведают, какого джинна выпускают они из бутылки, поглаживая сей холодный, безмолвный свидетель человеческого падения.

И если смотреть на зеркальную поверхность камня достаточно долго, можно увидеть не своё отражение, а то, что скрыто в самых потаённых, тёмных и желанных уголках души. И почувствовать на коже призрачное, ледяное прикосновение того, кто стал твоим двойником и палачом.

Да, ещё ходят в тех местах смутные, тревожные слухи, будто бы посетители музея, подолгу смотревшие на мрамор, со временем бесследно исчезают. А в полнолуние, когда луна, как бледный, равнодушный страж, заглядывает в окна музея, из камня начинает сочиться призрачный свет, и в его отблесках, говорят, можно увидеть тени тех, кто когда-то заглянул слишком глубоко в его бездну и нашёл там не ответ, а вечную погибель души своей. Но кто ж придаёт ныне значение слухам, в наш-то практичный и неверующий век?

--------------------------------------------

ссылка на мой блог:

Тыквенный пирог / Yuri Vorobyev @YuriVorobyev.