Лирический заступ

Чтобы от чего-нибудь художественно избавиться, следует это что-нибудь хорошенько зарыть. Лучше в чужие головы. Жестоко, однако иного средства для отягощённых мiра сего не было, нет и, верно, не будет.

Для того и заступ могильщику. Вад эр клоккен, дружище Йорик?

***

Однажды под Рождество, в Амстердаме, случаем, повстречал я Михаила Евграфовича Салтыкова (Щедрина), собственной его персоной, в пальто и шляпе, бороде лопатой. Дело было при начале третьего тысячелетия, сразу после Нового, 2000-го года, который пришлось проскучать в Берлине, единственным стоящим воспоминанием о коем в тот раз остались золотые небеса на портретах католических святых (иконами язык не поворачивается назвать) да фантастической техники картинка великого Рембрандта, и перед нею-то я едва не с час протоптался, ища разгадки поразительного фокуса, каковым картинка эта исполнена. Так вот – в золотых небесах да с мерцанием самоцветов укатил я тогда на Рембрандтову родину – в Нидерланды, в Амстердам, не лучшее, признаюсь, место для русского Рождества, но и всё же.

Пару дней проплутав по тамошним музеям разного толка и содержания, я снова заскучал, а с тем и сдался на милость новообретённого приятеля-туземца, много старшего меня летами, однако бог весть с какого перепугу да с моего приезда пылко изъявлявшего желание от души почичеронить. Будь что будет, решил я, гостеприимство и не такие крепости берёт: сдаёмсу, начальника…

В первый же вечер чичерон вологодских кровей, нидерландского подданства свёл капитулянта в обитель амстердамских интеллектуалов («левых», как было сообщено мне со всею возможной в таких случаях доверительностью, и я, конечно же, проникся, почуяв близость к некоему посвящению, ну – чуть не в масоны прошлых веков). Обитель оказалась неряшливой, шумной забегаловкой с океаном пива и клубами конопляного смога, густо подымавшегося из подвального заведения типа сортир. Ни черта толком не поняв из бурных-сумбурных на тарабарском, полунемецком-полуанглийском наречии «левых» дискуссий, полыхавших то в дальних концах зала, то в опасном соседстве, я в другой раз намеревался зевнуть, а может и на самом деле неприлично зевнул, что тут же, разумеется, было замечено моим гидом:

- Всё, довольно! Завтра покажу тебе настоящую Голландию, с утра. Позвоню, разбужу, заеду. И не спорь, не вздумай со мною спорить!..

Я, на беду свою, и не порывался спорить, сознавая бессмысленность сопротивления, а потому, верно, залогом наступления «завтра», был отвезён в ночь не к своей гостинице, чего я, честно, говоря, ожидал от нидерландского гостеприимства, но куда-то за город – в чорной машине, на чорной воды канал с чорными силуэтами мельниц по едва светящемуся горизонту, высажен на пронизывающий, чорный ветер и принужден выслушать концерт авторской песни из бессмертных творений Высоцкого – как положено, под вынутую из багажника плохо строенную чорную гитару, с хрипотцой и надрывом в голосе, роковым длением согласных и беспробудно чернушной тоской по родине.

- Худэн нахт.

- Худэн морэхен…

Так что утро грянуло скоро – я глаз не успел сомкнуть.

Утро настоящей Голландии.

***

Утро вышло голубонебым, по уши в солнце, с ветерком, но при пяти тепла; для января, по русской мерке, благодать немыслимая. Дорогою (мы ехали в той же, чернокожей машине) я силился угадать, что будет представлено образом «настоящей Голландии»; воображение бросало широкие мазки фантасмагорий, с клиповым мельканьем картинок; помню этнодеревню с пасущимися на морском дне коровами, парящими в бурной пене прибоя жирными селёдками, с пышнотелыми молочницами в чепчиках, но на ходулях, и плясовыми вприсядку уленшпигелями; за этнодеревней – верфь с Летучим Голландцем и двойником Петра Алексеева, долговязого, при топоре и плахе, но с астролябией; верфь сменялась плантацией вечноцветущих тюльпанов под аукционным молотком на фоне бодро зигующих биржевых графиков; из тюльпанов вырастал фарфоровый заводик с гигантской трубой опиекурильни, с тысячью китайчат и лиловым негром-надсмотрщиком; негр отхлёбывал яванский ром из глиняной бутыли, громообразно хохотал и выкрикивал на ломаном русском «Хахарин, хульдены, поехали!»…

Приехали.

«Настоящей Голландией» оказались дюны. Именно – дюны, невысокие песчаные холмики, густо поросшие низким каким-то кустарником, травой, кишевшими не то что упитанными – жирными, жирнющими, лениво поскокивающими там и сям кролями.

- ??!..

- Туристическая достопримечательность. Смотри, едва ведь день начался, а сколько народу понаехало!

Тут-то я наконец развеселился. Тут-то для меня и настал наконец мой миллениум, мой праздник. На «народе». «Народ» не только бродил по бережку, поддевая носками разнограничной обуви мелкую, мутную, селёдошную ламаншность воды, «народ» ещё и трахался, парами, спустив унисексовые штанцы, окомсомоленно улёгшись в серости песков и нисколько не смущаясь хождением тудой-сюдой турыстов с челюстеотпадшим обликом морале.

Я заржал, непроизвольно. Это не произвело в публике ни малейшего впечатления: ну, мало ли во граде всех вольностей укуренных, что с утра, что с полуночий? Одним больше, одним меньше – картины не меняет. Не правда ли, старина Босх?

Я заозирался, ища тени пропащего посмертно великого тайнописца, а обрёл…

Обрёл внутрикресельный контур, у самой кромки разухабистой селёдошницы. Неопределенная фигура, укутанная шубами, несмотря на теплую погоду. Тяжолый плед, по-женски надетый на голову, чутьь не совершенно закрывал лицо… Точь-в-точь по описанию князя Владимира Андреича Оболенского, будущего кадета, депутата Государственной думы, знакомца с «самим» Ильичом, эмигранта, и прочая, и прочая.

Батюшки-светы! То есть – свят, свят, свят! Михаил Евгафыч, разумеется. Сидит. Сидит неестественно прямо, уложивши граблевые кисти рук на выторчивающие из-под шуб тощие колени. Сидит недвижно. Тени живее, чем он. И вдруг на этом каменном лице дрогнуло, встряхнулось остатками живого, будто кто удалённый щолкнул тумблером, решающим подачу энергии в автомат, надёжно упрятанный в восковую куклу.

Признаюсь: ощутил себя артистом Безруковым в роли Александра Ульянова, удостоенного чести быть принятым его высокопревосходительством (шутка) действительным статским советником Салтыковым, – за пять месяцев до казни. Испугаться успел, заморгать – нет: кукла дёрнулась, захрипела и зарычала в меня:

- Спасибо, что зашли навестить. А матушке вашей передайте, что я… умираю.

- Матушке? – залепетал я, не стыдясь минутно-трусливого изумленья. – Как – матушке? И с чего вы взяли, что… того… умираете?

- Не говорите мне вздора! Я знаю, что умираю…

Кукла, показалось мне, слегка покачнулась в кресле, отчего плед, бабий, в шотландскую клетку, исчерна-зелёный, сполз с головы и открыл обтянутый землистой кожей лоб, впалые щоки, огромные стариковские уши, выпрастанные из поределой шевелюры, заостренный нос, переносицу в складках, взгляд!.. огромные, строгие и какие-то бесстрастно отвлечённые глаза, взгляд – мёртвый, мрачный, в одну точку, где-то на уровне моей груди.

- Я знаю, что умираю... Вот сижу за письменным столом, а писать больше не могу... Конец... У-у-у, – стонала кукла, – я умираю, а они...

Лицо страдальца гневно задергалось, и вдруг со страшной ненавистью в голосе он закричал:

- Гони их в шею, шаркунов проклятых! Ведь я у-ми-ра-ю!.. *

Фразы были рваные, злые, обрывались пыткой вобрать в грудь воздух. Голос дрожал и… оборвался...

***

Я понял, что никакими словами утешения не облегчить страшной трагедии человека, уже сознающего себя мертвецом... Н-да-с! Зарыть забыли. Заступа не нашли. Лирического. Потому, как изрек бедоносный Угрюм-Бурчеев, история прекратила течение своё и пришла на Россию последняя погибель. И Русь восстала! Вся интеллигентная и интеллигибельная Русь высказалась в словах замечательного сценариста и так себе поэта, Юрия Арабова: «Собственно, в этом и причина, почему с 1990-х годов отечественная бюрократия уничтожает гуманитарное образование, а вместе с ним и Россию». Русь восхотела артикулировать «связи в мире»; артикулировать «окружающее», артикулировать блестяще и, как в стародавние, золотейшие времена артикулировали великие наши предки, бесплатно. Ну, или почти бесплатно, то есть не вполне даром. То есть – как у всех, но малость побольше; потому – у всех по три пальца на загребущих, а у нас – по пять. Лишние, кому надо-ненадо, обрубим. На Лобном месте. То есть – мы научим, потому эти-то прочие, неартикулянты, они без нас чистое говно на палочке. А мы – всё; с нами Бог! То есть, мы – чуть-чуть, а таки подбеременеем, но чтоб незаметно для окружающих, для мирка. Потому – сказано, изречено из вечно утреннего нутра нашей интеллигенции, во всей сенсибельности её красы: «Связи деньгами – слишком просто для нас».

И в этой точке сошлось всё. Для меня, про крайней мере. Сошлись «право», в котором весь человек, с червоточинкою «власти»; «власть», в которой тот же человек, но уже научающий, приказывающий, хотя с каверной «права»; и оба слабы друг дружкой, и оба готовы и лобызаться, и бить смертным боем в порыве любовененависти. «Любовь к отеческим гробам» вместе с горячей молитвой столпов нашего, русского «западничества» на смердоносную «страну святых чудес»…

И такая во мне решимость обнаружилась, что отвернулся я от куклы хрипящей на последнем издыхании заряда, поглядел на шаркунов негалантно на голландском пляжу совокупляющихся, а и решил исполнить последнюю волю болярина Салтыкова – гнать их в шею и в хвост, а с тем и во всё прочее. Восстал, короче.

…

Остаток дня провёл в полицейском участке. Мог бы и наподольше задержаться, да чичерон мой помешал. Или – призрак отца Гамлета. То есть, конечно, действительного статского советника Щедрина. Так или иначе, однако весьма познавательное вышло знакомство с настоящей Голландией. Штраф? Да что – штраф! Всего лишь деньги. Это для князя Оболенского «самой непривлекательной чертой в Салтыкове были, конечно, его жадность и зависть к деньгам; он завидовал не только богатым, но даже просто всякому, кому случалось заработать несколько больше обыкновенного, хотя бы это большее было много меньше его обыкновенного заработка». А для меня – нет, не жадность. Другое.

Артикуляция. Артикуляция и ещё тыщу раз артикуляция. Ведь «связи деньгами – слишком просто для нас»…

- Вад эр клоккен, старина Йорик?

- Allebei die klokken waren gestopt op…

Послеточие

Меня всё терзает, всё не покидает смутное сомнение, точно как в случае с квартирой ограбленного Шпака: мы все чего-то не доглядели, не высмотрели, не увидели в фантастического мастерства и изуверства полотне великой эпохи – России восемнадцатого и девятнадцатого веков. Ну, точно я дурак всё рассматривал выставленную в берлинском музее фантастической техники картинку великого Рембрандта, ища разгадки поразительного фокуса, каковым картинка эта исполнена. Так она и остаётся – Россия, которую мы «проходили», – тайною в золотых небесах да с мерцанием самоцветов из горки толчкового дерьмеца-с.

* В тексте использованы подлинные слова Михаила Евграфовича Салтыкова (Щедрина) в передаче помянутого князя Оболенского. При клавиации текста ни одно критическое животное клинически не пострадало. Или наоборот – клиническое животное критически не. Ну, вы поняли. Как я сам.