Лишний человек

Если бы мне сказали, что на тридцать первом году жизни я решу свести счеты с жизнью, я бы покрутил пальцем у виска.

А виноват во всем оказался, как обычно, Мишка Шилов.

***

В вашей жизни был тот самый сын маминой подруги?

Если нет, то, поверьте мне, вы – счастливый человек.

Моим личным проклятием все детство и юность был Мишенька Шилов, золотой ребенок, который никогда не ломал игрушек, учился в музыкальной школе, приносил домой только пятерки, был ангелом во плоти, и матушка моя постоянно пеняла мне, не забывая горестно вздыхать, расписывая Мишины заслуги – Мишенька выиграл областную олимпиаду, сам, без напоминания, убирается в своей комнате, и в дневнике у него одни пятерки.

Мишенька был спортивным худощавым парнем – а я был чуть полноват. У Миши были ровные зубы – а я половину юности проходил с брекетами, Мише учеба давалась играючи – а я, дабы заслужить хотя бы тройку, часами зубрил ненавистные географии и биологии.

Отдельным пунктом было то, что у меня с проклятым Мишкой день рождения в один день, и матушка моя, дабы не ударить в грязь лицом перед тетей Мариной, Мишиной мамой и закадычной своей подругой, непременно покупала ему дорогой подарок, в то время как мне предлагалось довольствоваться чем-то попроще.

- Славочка, - увещевала мама, выводя меня в слезах из «Детского мира», где Мишке только что купили потрясающую машинку на радиоуправлении, а мне – маленькую модельку, у которой даже двери не открываются, - мы же не можем опозориться перед тетей Мариной.

Слова падали на благодатную почву – я рано начал задумываться, отчего моя мама так боится оскандалиться перед тетей Мариной, а та, наоборот, совсем не думает, что позорится перед моей мамой, и спокойно покупает мне в качестве подарков нечто дешевое, но приятное.

Выводы мне не нравились, но изменить ситуацию я не мог – матушка дружила с тетей Мариной, а мне предписывалось общаться с Мишкой. Я дружить по приказу не умел, но, дабы не огребать от матушки после каждых посиделок, научился скрывать неприязнь, мысленно с облегчением выдыхая каждый раз, как за гостями захлопывалась входная дверь.

После девятого класса я решил уйти из школы и подал документы в техникум, Мишка же остался в десятом, и через два года матушка не упустила возможности снова меня уколоть:

- Вот Мишенька поступил в университет, - укоризненно говорила она, - а ты.… Эх.

Это ее «эх» всегда резало ножом по моей и без того не самой высокой самооценке, тем более что бестолковым и бесталанным я не был. Окончил техникум, устроился на довольно неплохую работу, а потом жизнь закрутила, завертела, я встретил Лену, женился – и думать забыл об идеальном сыне маминой подруги.

Пока однажды не пошел на работу с температурой. По дороге я расклеился окончательно, и шеф отправил меня домой. Я кое-как добрался до дома в мареве простуды – и, как в дурном анекдоте, застукал в постели Ленку и его, Мишеньку Шилова.

И мир рухнул.

Лена бормотала что-то в стиле «ты не так понял», я не стал слушать, развернулся и пошел, куда глаза глядят, позабыв про жар и свою болезнь.

Обидным в этой ситуации было даже не то, что Ленка изменила – конечно, противно, но это бывает, не я первый и не я последний, кому жена наставила рога. Самым гадким было то, что любовник ее – Мишка Шилов, ненавистный Мишка, который всегда отнимал у меня все, до чего мог дотянуться.

А теперь ему понадобилась моя Лена.

Почему именно он?

Как они вообще встретились?

Намотав несколько кругов по городу, я забрел в бар и, чего уж там, напился знатно. Ноги еще стояли, но в голове плавал туман, а мир тихонько покачивался.

На ночевку я поехал к матери – не мог заставить себя вернуться домой. Впрочем, домом это уже не было – так, съемная квартира, в которой ждала неверная женщина. А может, и не ждала – звонить ей я не хотел и, от греха подальше, выключил телефон, дабы она не позвонила сама.

Матушка от моего позднего визита осталась не в восторге, тем более что я, с пьяных глаз, выложил ей правду - мол, неверная у меня жена оказалась.

- Ну, а что ты хотел, - она поджала узкие губы, - Ты кто? Работяга, а вот Миша уже руководитель отдела, у него хорошая квартира...

- Хватит! – неожиданно для самого себя заорал я, - Хватит нас сравнивать! Кто вообще твой сын – я или он?

-Не ори, - рявкнула обычно выдержанная матушка, - ишь, что удумал, на мать орать! Ты, к сожалению, мой сын, и тебе раньше надо было думать о будущем! Миша – он перспективный. Не удивительно, что Лена твоя повелась, ей угол свой хочется, детишек, не в съемной же квартире их рожать!

Внезапно на меня навалилась пустота, я развернулся – и вышел в ночь.

***

Ночевал я в итоге на работе, куда, глядя на мое печальное состояние, впустил меня наш сторож Петрович. Мы с Петровичем никогда особо не общались, но и не конфликтовали, так что, заметив мое нетрезвое тело у проходной, он не стал вдаваться в расспросы, а втащил меня внутрь комнатушки охранника.

- Случилось чаво? – участливо спросил он, покусывая длинные седые усы.

- Ага, - промямлил я, - случилось. Жене – не нужен, матери – не нужен.

-Пройдет, - голос Петровича доносился уже откуда-то издалека, - поспи, все пройдет.

Утро встретило меня жестоким похмельем.

Кое-как продрав глаза, я попытался встать. Ноги не слушались, во рту устроили себе туалет сотни кошек, а по голове долбили кувалды.

- Куды ты, - замахал руками Петрович, глядя, что я направился к выходу из проходной, - на, вот, телефон, звони начальству, ври что-нибудь и поезжай домой.

- Некуда ехать, - прошамкал я.

- Незадача, - пробормотал сторож, - ладно, вот ключи, адрес, вызывай машину и езжай ко мне, я смену сдам и приеду. Живу я один, никому ты не помешаешь. А начальнику твоему сам передам, мол, разболелся, а то, не ровен час, по голосу поймет, что ты сегодня птица-перепел.

Сил спорить не было, я молча кивнул.

Через полчаса я озирался в уютной однокомнатной квартирке, небогатой, но чистенькой. Впрочем, моей энергии хватило ровно на то, чтобы выпить залпом три кружки воды из-под крана и рухнуть на диванчик.

Когда я проснулся во второй раз, то почувствовал себя лучше – головная боль отступила.

- Ну что, Славка, живой? – Петрович, в смешном клетчатом фартуке высунулся из кухни, - а я вот супчик готовлю. Супчик – он, знаешь, от похмелья верное средство.

-Петрович, а ванная у тебя есть? – я внезапно понял, что от меня воняет, как от вокзального бомжа.

- Есть, - усмехнулся тот, - полотенце и шорты я тебе уже положил.

Пока я плескался, приводя себя в порядок, и втискивался в маленькие для меня футболку и штаны с неприлично яркими ананасами, Петрович накрыл на стол. Куриный супчик пошел на «ура», а стопка ледяной водки окончательно меня воскресила.

На водку я даже смотреть не мог, но Петрович сурово заявил:

- Что не хочешь – хорошо, хвалю, но в твоем состоянии это лекарство. А то еще дня два болеть будешь. И – рассказывай, что у тебя приключилось.

Когда мое повествование подошло к концу, Петрович протянул:

-Мда. И что делать думаешь?

- Не знаю, - честно ответил я. – К матери точно не пойду. Могла бы поддержать, не так уж часто мне нужно ее участие, к жене тем более, видеть ее не могу. Наверное, сниму квартиру.…Знаешь, Петрович, тошнит от всего – от Ленки, от Мишеньки, даже от работы тошнит, каждый день одно и то же, как проклятый день сурка. Бросить бы все и уехать к черту на рога, на необитаемый остров.

Петрович пожевал губами.

-Ты, главное, дров не наломай. Молодой еще, все сложится, обождать просто надо. И уехать – хорошая мысль, голову проветришь. Необитаемый остров не обещаю, но вот тихую деревеньку со свежим воздухом посоветовать могу.

Я покачал головой.

- Петрович, птички-ежики, у меня миллионов нет, чтобы в эко-деревеньках жить.

Петрович засмеялся булькающим старческим смехом.

-Эко-деревенька? Ну, может и так. От Красноярска километров триста, там тебе и эко-воздух, и эко-тайга, и эко-комары, и даже настоящий эко-Енисей батюшка течет. И миллионов не нужно – в тайге медведи кредитки не принимают. Сестра у меня там, баба одинокая, так ей мужская помощь в доме летом за счастье будет, звонила недавно, жаловалась, что забор бы поправить, сараюшку подлатать, и еще кое-чего по мелочи. Скажешь, что прислан в помощь Семён Петровичем, и живи себе. Поверь старику, труд на свежем воздухе хорошо мозги прочищает.

Я уже было открыл рот, чтобы отказаться – но задумался.

А почему, собственно, нет?

Снять квартиру, оплакивать свою неудавшуюся семейную жизнь, проторчать все лето в нашем унылом городишке под Петербургом я всегда успею, а вот поехать в настоящую сибирскую глубинку – такой возможности больше может в жизни и не представиться. Я мысленно подсчитал деньги – откладывал потихоньку от Ленки, на первый взнос по ипотеке хотел накопить, только теперь ведь не нужна ипотека, а значит, можно потратиться на билеты.

Работа? У меня отпуск за два года не отгулян, а не отпустят – уволюсь, электрик на работу всегда найдет.

Деревенский быт – с руками у меня все в порядке, откуда надо растут.

И на одном дыхании я выпалил:

-Согласен!

***

Дальше было проще – выгадать время, когда Ленки не будет дома, забрать из квартиры вещи и документы, решить вопрос с работой. Петрович сходил на почту и послал сестре телеграмму – мол, встречай гостя, и я удивился, телеграммы в нашем веке казались мне пережитком прошлого.

-Так связи нет, - развел руками Петрович, - почтальон, по моим расчетам, доставит телеграмму аккурат к твоему приезду.

-А как же тогда сестра тебе звонила? – не понял я.

-Так в райцентр ездила, - объяснил Петрович, - там-то связь ловит, а в саму деревню по старинке, только письма да телеграммы.

И уже через три дня я ехал в поезде и смотрел, как за окнами проплывает огромная, незнакомая мне Россия. Состав мерно покачивался на стыках рельсов, сменяли одна другую станции с покосившимися на солнце табличками да облупленными зданиями с пустыми глазницами окон, светлячками мерцали во тьме редкие огоньки деревень.

Пересадка в Челябинске – и снова стук колес, крепкий чай, запах быстрорастворимой лапши.

Ехать было скучно, и я невольно прислушивался к разговорам попутчиков. Тем более, соседи у меня попались колоритные –дед с окладистой седой бородой, отзывавшийся на непонятное имя «Гнат», средних лет щупленький лысоватый мужичок, которого величали Михалыч, да совсем молодой парнишка, Саня. Поздоровавшись, они предложили «накатить по маленькой», я для приличия выпил с ними стопку, но от добавки отказался, забился на свою верхнюю полку и сделал вид, что уснул.

Мужики, меж тем, разложили на столике немудреную закуску и принялись травить байки.

-Дед, вот ты про избушку говорил, неужто правда есть такое? – тихонько спросил Саня.

-Тю, - ответил Гнат, закусывая очередную стопочку резаной колбасой, - это, вот, в 91-м году было, свата моего брательник, Васька, в Якутии тогда экспедицию вёл. Ну и наткнулись они на одинокую избушку посреди глухомани, сруб старый, гнилой кое-где, а под ним – самые что ни на есть курьи ножки.

-Брехня, - авторитетно заявил Михалыч, - наверное, бревна просто кривые были, а мужики, как водится, с перепою, вот и померещилось.

-А я говорю – ноги! – зашикал на него Гнат, - Как есть ноги, как у курицы, и когти острые. И дверь приоткрытая. И скрежет изнутри идет, словно кто гвоздем по металлу корябает. Ну, мужики в ружья, а проводник-якут как заорет: «Не смотреть!». И побежал прочь от избушки этой, ну и все за ним. А Васька-то любопытный был, и не робкого десятка, он в избу-то и заглянул.

-И что? – спросил Саня как можно равнодушнее.

- Говорит, лицо там было, огромное, лысое, и пасть на нем здоровенная раззявилась, а глаз нету, только дыры черные, пустые. Проводник им потом сказал – это не человеческое жилье, а рот. Земля там ест живых.

- Сказки это все, - вклинился в диалог Михалыч, - небось, обычное воздушное погребение нашли, как-то оно еще называется мудрено… Ангарас саха, вот, вспомнил, они и, правда, на избушки на курьих ножках похожи, а по сути –могила, в таких шаманов хоронили.

-А если и так, - продолжил Гнат, - с шаманами тоже шутки плохи. Вот, слыхал я от одного старого вахтовика, как в селе Эльгеске Верхоянского улуса аэродром решили строить, да прям на том месте, где шамана могила была. Жил там старичок, ходил все по властям да объяснял – нельзя, мол, только разве кто слушал? Начали стройку, а как подошли к захоронению, так словно черта невидимая – ни техника ее пересечь не может, ни строители, а старик одно твердит: «Шаман злится, что покой его тревожите». Ну, бригадир местный решил в героя сыграть, пошел сам на шаманскую могилу, обругал ее последними словами, еще и плюнул. На следующий день тот бригадир слепнуть начал, а через неделю умер, страшно мучился, голова болела, словно огнем ее кто жег. А ведь здоровый был мужик. Так и оставили ту идею с аэродромом, желающих шутить с шаманом больше не нашлось.

Мужики замолчали, потом раздался голос Михалыча:

-Тут не поспоришь. Я, вот, в начале 2000-х тоже на Севере работал, так там один старичок кое-чего умел.

-Что, например, - оживился Саня.

- Ну, скажем, без спичек костёр разжигал. Шепчет что-то, в бубен бьёт — и огонь из воздуха хватает прям рукой да на дровишки кладет. А ещё — больных лечил. У парня из нашей бригады грыжа была, так старик плюнул в ладонь, провел рукой, прошептал что-то там — и та рассосалась.

-Да уж, хорошо, что мы всего лишь под Красноярск едем, а не в Якутию или Хакасию, - хохотнул Саня, - не по душе мне эти ваши шаманы.

Гнат разлил по стаканчикам остатки водки, хитро прищурился.

- А ты что же, думаешь, под Красноярском тайга пустая? Видать, историю в школе не учил? Именно тут шли торговые пути, связывавшие Китай, Монголию, Алтай, Туву - и современный Красноярский край. Про идола в Усть-Тасеевске не слыхал? А он стоит, не просто так же его тут поставили, до сих пор к нему без нужды да без шамана люди стараются не соваться, недоброе это место.

Гнат помолчал, а потом добавил.

- Много тут народу ходило, и каждый со своими верованиями, оседали вдоль Енисея, дома строили. Многие и сейчас живут в тайге да поклоняются старым богам. Когда до ближайшего фельдшерского пункту сутки добираться, а шаман – вот он, рядом, и брату твоем помог, и свату, и тебе поможет, если ты с подношением да уважением придешь, так во что угодно поверишь.

Поезд качнулся и встал.

-Тьфу на вас, лучше выйду покурю, - послышался голос Сани.

-Дядя Гнат, напугали мы парнишку, - хохотнул Михалыч.

-А и пусть, - тихонько ответил Гнат. – Первая вахта у малого, осторожность не помешает. Тайга, она на возраст не смотрит, ошибок да глупости не прощает.

«Мда, наслушался, птички-ёжики», - подумал я, перевернулся на другой бок – и на этот раз действительно уснул.

***

Из Красноярска я добрался до Енисейска, потом почти сразу поймал автобус до Усть-Кеми, но на этом везение закончилось.

- Автобус или такси в Куржань? – со смешком спросила меня кассирша, дородная баба лет пятидесяти с неизменными синими тенями на веках, - Ты с луны, что ли, свалился? Сиди да жди, покуда Андрияшка не приедет, он тебя подбросит, предупреждал еще неделю назад, что пассажир в Куржань объявится, гостей тетка Зоя ждет.

-А во сколько он приедет? – поинтересовался я.

-Не поезд, по расписанию не ходит. Сегодня или завтра точно будет, почту-то надо забрать. Жди.

- А как мне…, - начал было я, но тётка развернулась и, не дослушав, куда-то ушла, оставив в окошке табличку с криво нацарапанным словом «Перерыв».

Подивившись про себя местным нравам – надо же, в Усть-Кеми в курсе, что некая тетка Зоя у черта на рогах ждет гостей, я пошел искать съестное. В привокзальном туалете, как мог, привел себя в порядок – умылся, почистил зубы, посмотрел в осколок зеркала на мрачноватого лохматого мужика и в голубоватой клетчатой рубашке и решил, что щетина мне, пожалуй, к лицу.

Не успел я выйти, как налетел на тетку из кассы:

-Где тя носит-то, - заорала она, глядя куда-то мимо меня за окно, Андрияшка-то, припылил, иди давай.

Андрияшкой оказался помятый жизнью мужик без возраста в футболке неопределенного цвета и с золотыми зубами, кои он и продемонстрировал в оскале, напоминающем улыбку.

-Ты, что ли, Славка? Садись, давай, темнеть скоро начнет. - С этими словами он кивнул на старый УАЗ.

Я крепко пожал протянутую мне жилистую руку, закинул рюкзак на заднее сиденье – и мы поехали.

***

Ехали долго, и до Куржани добрались только в первом часу ночи.

Баба Зоя представлялась мне кругленькой старушкой, что по выходным печет пирожки, а вечерами вяжет теплые носочки и варежки. В реальности же у ворот стояла длинная, костистая женщина в темном глухом платье, со строгим лицом и крупными, почти мужскими руками.

- Ты, что ли, от Семёна? – недоверчиво протянула она, разглядывая меня в неверном свете одинокой лампы, качающейся у ворот.

- Я, - почему-то робея, подошел к женщине, - он должен был вам телеграмму прислать.

-Прислал, конечно, - сухо ответила баба Зоя, - Андрияшка специально за тобой поехал. И вчера ездил, Семен, дурья голова, не догадался же номер поезда написать.

Не зная, что ответить, я молчал.

- Ну да ладно, - продолжала баба Зоя, - пойдем, ужинать будем.

С этими словами она посторонилась, пропуская меня вперед. Я, чуть помедлив, шагнул на темный двор.

-Птички-ёжики, ну и темень, - как можно веселее сказал я.

-Не жалуемся, - отрезала женщина, обгоняя меня, - аккуратнее, не зашибись в сенях с непривычки-то.

Я нырнул следом за ней в низкую дверь, стараясь не отставать, побрел среди незнакомо пахнущих, непонятных вещей – и, наконец, с облегчением шагнул в открывшийся прямоугольник, манящий теплым светом.

Внутри дом оказался без какой – либо покраски или штукатурки, просто гладко отесанные бревна, лоснящиеся в неярком, и оттого особенно уютном свете лампочки, которая покачивалась в патроне под потолком. Потолок, кстати, тоже оказался слажен из круглых бревен, я удивился – и посмотрел вниз.

Так и есть, пол тоже был деревянным.

«Ну точно, эко-деревня», - пронеслось в моей голове. Я оперся рукой на что-то приятно шершавое, чтобы разуться – и тут до меня дошло.

Это же печь!

Я присвистнул и пошел вдоль нее, исследуя многочисленные арки и неясного назначения задвижки.

Дальше обнаружилась приставленная к печке суковатая лестница, ведущая куда-то наверх, за ярко-голубые занавески в мелкий беленький цветочек. Следующая сторона была гладкой, к печному бочку прижималась железная кровать, украшенная горой подушек, стыдливо, будто невеста, прикрытых невесомой тюлевой накидкой.

- Где ты провалился-то, - ворчание бабы Зои прервало мои изыскания, и я поспешил обратно на звук ее голоса.

Она обнаружилась с последней стороны печи, там, где чернела арка печного устья. Разглядывая широкое подобие плиты и чугунок, я не сразу заметил, что баба Зоя улыбается, стоя у небольшого кухонного стола.

А там! Картошка круглая с укропом и чесноком, грибы какие-то маринованные, рыба, круглый, явно с хрустящей корочкой хлебец.

-Садись, - она указала на стульчик, - знакомиться будем.

- Будем, - ответил я и набросился на еду.

Через час я вытянулся на железной кровати, закрыл глаза и подумал, что все не так уж и плохо. Баба Зоя, поначалу пугавшая своей суровостью, оказалась человеком строгим, но не злым. За едой я рассказал ей о своих злоключениях, услышал в ответ емкое и короткое «вот лядь» в адрес Ленки и понял, что меня тут за бегство не осуждают.

- Ты, Славка, гости, сколько вздумается, - сказала она мне перед сном, - дом большой, живу я одна, и по хозяйству заодно поможешь, видно, парень-то ты неплохой, побитый только чуть жизнью-матушкой.

- Что ж, поживем, - сказал я сам себе и провалился в черное пространство вне снов и времени.

***

Под утро мне приснился Мишка Шилов, который сидел на моей кровати, нагло обнимал развратно улыбающуюся Ленку и орал:

-Ку-ка-ре-куууу!

Я разлепил глаза и уставился на видавший виды сервант, из которого на меня неодобрительно глядели пожелтевшие от времени фотографии незнакомых людей. Женщины были закутаны в черные платки, мужики, все как один, с суровым взглядом маленьких колючих глаз, носили бороды.

-Ку-ка-ре-куууу! - услышал я уже наяву и выглянул в окно.

На дороге, прямо напротив дома, стоял черный петух и злобно смотрел на меня, покачивая темно-красным гребнем.

-Ку-ка-ре-куууу! – еще раз проорал он во все горло и, не спеша, отправился куда-то по своим делам.

- Тьфу, ты, птички-ёжики, - пробормотал я себе под нос и пошел искать завтрак, бабу Зою и туалет.

Уборная ожидаемо обнаружилась во дворе, там же нашелся и умывальник. Пока я соображал, где взять воду, чтобы заправить это чудо техники, ворота открылись, и я увидел бабу Зою с ведром воды, которая искрилась на солнце.

- Доброе утро! – сказал я, но в ответ услышал:

- Утро нашел, десятый час. Умывайся, вода студёная, всколыхнёт душу, - бросила она и ловким движением опрокинула половину ведра в рукомойник.

Баба Зоя оказалась права - ледяная вода обожгла лицо, смывая остатки странного сна.

- Помощник, - пробормотала баба Зоя, - спит до обеда.

Но в ее словах я не уловил злости – лишь ворчание одинокой женщины, которой наконец-то есть на кого поругаться всласть.

- Чем помочь? – отозвался я.

- В сельпо сходи, - рубанула баба Зоя, - соль закончилась, заодно деревню посмотришь. Да спроси, когда газ привезут, а то на готовку печь топить будем, по такой-то жаре.

В ожиданиях Куржань представлялась мне маленькой деревушкой на десять-пятнадцать домов, с колодцем на одной стороне и почему-то уютной деревянной церковкой на другой. В реальности же деревня оказалась большой – я шел уже почти полчаса, а сельпо все не было, как и церкви, зато плотными рядами стояли дома, причем заброшенных среди них не наблюдалось. Два, а то и три окна каждого дома, глядящие на улицу, были украшены простыми, но неизменно выкрашенными в яркий голубой цвет наличниками, которые резко контрастировали с темными срубами.

Сельпо обнаружилось на краю деревни. Вывески не было, я сориентировался по приметам – отдельно стоящий дом, без забора, рядом – большая раскидистая береза да лавочка.

Лавочка, кстати, не пустовала – на ней, покачиваясь из стороны в сторону, сидела женщина в выцветшем ситцевом платье, из-под сбившейся на затылок косынки паклей торчали неухоженные волосы.

Проходя мимо, я услышал тихое монотонное бормотание:

— ...а я ему чепчик вышила, голубой. В кроватку положила, а утром - пусто...

Я невольно обернулся. Женщина обхватила себя руками и закачалась сильнее.

— А он плачет, я слышала... Он всегда плачет по ночам. В тайге плачет...

Из сельпо меж тем вышла продавщица, полная, румяная баба лет тридцати.

— Маш, отстань от человека! — крикнула она резко. — Иди домой!

—Чего это с ней, - вырвалось у меня.

- Ребенок у нее пропал, - ответила продавщица, - полгода назад. Полиция, приезжала, только ничего не нашли, Васька наш, участковый, сначала сам деревню на уши поставил, потом из района помощь запросил, а бестолку все. А она с ума сошла – то плачет, то по ночам в тайгу убегает, кричит, сына зовет.

Вдруг женщина резко вскинула голову, взгляд ее стал осознанным, пристальным.

— Ты не видел моего Ванюшку? — она вскочила, сделала шаг ко мне, в нос ударил резкий запах пота, - он маленький, в голубеньком чепчике. - А они говорят, что я сама, - женщина начала тыкать пальцами в свой висок, - а я его слышу!

Последние слова она почти выкрикнула мне в лицо, после чего покачнулась, резко развернулась и пошла, низко повесив голову, в сторону дома с флюгером в виде петушка.

- Охохо, - проговорила ей вслед продавщица, - была нормальная семья, а теперь… Машка с ума сошла, а Семен ее пьет почем зря да все жену клянет, не уследила, мол.

-Может, на речку побежал? - спросил я, чтобы хоть что-то сказать.

- Да кому там бежать-то, - отмахнулась от меня тетка,- Ванюшке месяцев восемь было, он сидел только, не ходил еще.

-Странно, - пробормотал я, - куда мог деться ребенок, который не ходит?

- То-то и оно, - кивнула продавщица, - без Агафьи тут не обошлось, только не пойман – не вор, как говорится. Допрашивали старую каргу, так твердит – не я. А как полиция уехала – мы ее еще раз допросили, выволокли из избы, ворота бензином облили, думали, испугается ведьма. А она, знай, одно талдычит – не я, хотите, мол, жгите дом, чужой вины на себя не возьму. А кто, как не она, больше-то некому.

-И что, сожгли? – тихо спросил я.

- Нет, конечно, не звери же мы, в самом-то деле. Только ведь и, правда, кроме Агафьи некому у нас детей воровать, увидишь ее, сам все поймешь. А ты, наверное, Славик, который к тете Зое приехал?- резко перевела тему продавщица.

- Он самый, - кивнул я, в который раз удивляясь тому, что все здесь в курсе, кто, к кому и зачем приехал.

-Ну, проходи, - тетка посторонилась, кокетливо поправила пряди блондинистых, как у всех работников торговли, волос, - меня Нюркой зовут.

- Приятно познакомиться, - сказал я, проходя вглубь сельпо, пахнущего пылью и колбасой.

***

Баба Зоя возилась на кухне, когда я вернулся в дом.

-Прогулялся? – спросила она.

-Ага, - я выложил на стол пачку соли, - большая у вас деревня.

- Большая, - согласно кивнула баба Зоя, - всегда такой была, хоть и живем в глуши. Мало кто уезжает, в других деревнях много заброшенных домов, а у нас один был, да и тот заняли.

- Как это, - не понял я, - а прежний хозяин?

- А он в города подался, за большими деньгами, ему старый дом в деревне без надобности, - сказала баба Зоя, и в ее словах я услышал что-то такое… Обиду ли, презрение ли, горечь ли, кто знает.

- В городе молодым, наверное, лучше, - брякнул я и тут же прикусил язык.

- Оно и видно, что лучше, - отрезала баба Зоя, - ты, вон, приехал из города, весь израненный. Петрович, брат мой, по городам мается, и чего намаял? Работает сторожем, ютится в коробке из бетона с такими же оторванными от всего людьми. А кабы не уезжал – был бы не сторож чужого добра Петрович, а Семен Зырянов, из тех Зыряновых, которые издавна у нас первые охотники. Со времен Ермака род ведется, был такой казак Федор Зырян, одноглазый, а соболя в глаз бил. Вот Зырян тут с другими такими же буйными головами осел - да и основал Куржань. Куржак – это ведь что? Иней мы так называем, зимой с Енисея в морозы пар идет, инеем оседает, вот, видать, и приглянулась казакам наша долина.

Старуха замолчала, словно обдумывая что-то, потом продолжила.

- Жизнь здесь всегда была тяжелая, но вольная. В старые времена платили ясак, роднились с местными кетскими родами. Били белок да соболей, ловили рыбу, растили скот, сами ставили законы и следили за их выполнением. Потом, конечно, стали нам сюда ссыльных пригонять, но тут тоже - прежде всего, на человека смотрели. Если крепкий духом – так принимали его в общину, а нет – то первой зимы он не переживал.

- Жестоко, - пробормотал я.

- Это не жестокость, а вопрос выживания, - рубанула баба Зоя, - у нас издавна ценилось не богатство и не знатность, а стойкость и умение держать слово, данное своему соседу. Крестьяне беглые, опять же, сюда, в Сибирь, уходили – не было здесь помещиков, вольная у нас всегда была земля.

- Вы еще скажите, что у вас и колхозов не было, - поддел я не на шутку разошедшуюся старуху.

- Отчего же, - миролюбиво ответила баба Зоя, - был, «Таёжный путь» назывался. Но нашу жизнь он не сильно изменил – просто промысел стал планом, а рыбу и пушнину сдавали государству. Председателем мы всегда выбирали своего, уважаемого человека, а присланные к нам карьеристы быстро отправлялись обратно. Потом колхоз канул в Лету – и снова жизнь практически не изменилась, все осталось на кругах своих. И – да, наша молодежь не бежит в города за редким исключением. В городе каждый - никто, чужак, а здесь мы - Падерины, Окладниковы, Зыряновы, Брязговы, Кольцовы, потомки тех, кто покорял Сибирь. Законы здесь просты: работаешь — ешь, обманешь — с тобой не будут иметь дела, и ты погибнешь.

Я слушал громкий голос этой сухопарой, чужой женщины, мне хотелось ей возразить – но, внезапно, я понял, что мне нечего сказать. Я не мог рассказать о своем роде – мои знания о нашей семье обрывались на бабушках. Рассказать, как удобно вечером после рабочего дня уткнуться в телевизор, пока стиральная машина полощет твое белье, а курьер везет еду из фастфуда? Так это вечная усталость, когда все силы отдаешь работе на кого-то, а себе нет времени приготовить нормальную пищу. Или рассказать, как здорово – накопить первый взнос на ипотеку? А потом существовать на грани выживания, выплачивая ее последующие тридцать лет? Выходило, что баба Зоя права – лучше быть своим среди своих, чем чужаком в мире чужаков, где всем глубоко безразлично, кто ты и как складывается твоя жизнь.

***

Следующие четыре дня прошли в делах.

Баба Зоя для начала велела обновить забор, который действительно производил удручающее впечатление. Пока я разбирал старый забор, а потом колотил новый, невольно познакомился с местными, которые, проходя мимо и видя меня, останавливались почесать языками. Поначалу это раздражало, но потом я понял – новый человек здесь большая редкость, а оттого – аттракцион. Тем более, что люди, местами по-деревенски странноватые, все же производили хорошее впечатление. Один мужичок, жилистый, беззубый, сначала смотрел, как я пыхчу, приколачивая первые доски, потом бросил:

— Левая сторона проседает, - он, не спеша, подошел, поправил столб, закурил и протянул руку. – Федотыч.

Я пожал сухую ладонь, после чего вернулся к работе.

Но не успел я прибить и пары досок, как до меня снова донесся скрипучий голос Федотыча:

— Не той стороной бьешь, смолой кверху надо, чтобы дождь стекал.

Я вздохнул и начал заново.

Работа шла легко и приятно. И можно было бы просто наслаждаться теплым деревенским воздухом, физический усталостью, нехитрой, но вкусной стряпней бабы Зои, если бы не два обстоятельства.

Первой проблемой стал петух. Вредная птица нападала при любой возможности, караулила меня с коварством разведчика и набрасывалась со всего маху на беззащитные ноги. Самым обидным было то, что других жителей деревни птица игнорировала, и баба Зоя, посмеиваясь, притащила со двора здоровенную метлу, дабы я мог давать петуху достойный отпор.

- Может, просто запрете его? – предложил я, но баба Зоя только отмахнулась.

- Был бы еще мой, может, и заперла бы, так он же Людкин. Так что – воюй, Славка, сам.

К Людке я даже сходил – ожидал увидеть старую тетку, а столкнулся с молодой, острой на язык женщиной, которая подняла меня на смех, услышав о битвах с петухом.

-Ты, берегись – у меня, помимо петуха, еще и гуси водятся. Кабы не защипали.

Пришлось уйти и, вооружившись метлой, отгонять петуха самостоятельно.

Вторым неприятным обстоятельством была сумасшедшая. Как выяснилось, она целыми днями слонялась по деревне, бормотала о потерянном сыне и производила удручающее впечатление. Когда я видел на горизонте согнутую фигуру в застиранном ситце, то непроизвольно уходил во двор под любым предлогом, но, как оказалось, мои маневры не прошли незамеченными для бабы Зои.

- Ты Машки не бойся, - обронила она, когда я в очередной раз при приближении сумасшедшей юркнул во двор, - беззлобная она.

Отчего-то мне стало неловко, а баба Зоя продолжила:

- Горе все по-разному переживают. Машка слабенькая оказалась, не справилась. Семен, муж ее, горькую пить начал. Ему бы очнуться уже пора, к Агафье жену сводить, глядишь, старуха чем и поможет.

-Это к той, которая их ребенка украла? – ляпнул я.

-Нюрка тебе такие глупости рассказала? – сурово спросила баба Зоя.

-Ну да.

-Тьфу ты, - в сердцах баба Зоя сплюнула себе под ноги, - мелет чепуху, за другими повторяет. Своей головой думать надо.

С этими словами она ушла во двор, а я продолжил колотить забор, недоумевая – почему разговор об Агафье так рассердил мою обычно невозмутимую старуху.

А на следующее утро вся деревня всколыхнулась – у Марины, местного фельдшера, пропала полуторагодовалая дочь.

***

Участковый Василий Петрович оказался совсем молодым парнем лет двадцати пяти, белесым, с наивными прозрачно-голубыми глазами и едва пробивающейся светлой щетиной. За ним с утра пораньше съездил в соседнюю деревню все тот же неугомонный Андрияшка на своем УАЗике, и я удивился – Куржань-то, по рассказам бабы Зои, побольше Кресенки будет, а участковый почему-то базируется там.

К нам Василий нагрянул после того, как расспросил заплаканную Марину и разогнал кумушек, судачивших на улице.

Увидев на пороге участкового, баба Зоя приветливо кивнула:

- Власть пришла? Проходи, кваску попьем, посудачим.

Василий на минуту замялся, было видно, что это «власть», сказанное с насмешкой, ему неприятно, но – он кивнул, и пошел вслед за старухой на кухню.

-Что, помощник у тебя появился? – Вася кивнул на меня и протянул руку, - Василий Петрович, участковый.

-Вячеслав, - подал руку я, - можно просто Слава.

-Ты мне Славку не тронь,- накинулась баба Зоя, - хороший он парень.

-Баб Зой, - укоризненно поднял руки Василий, - я познакомиться, человек новый, а тут такие события.

-События, - пробормотала баба Зоя, разливая по кружкам из огромной банки темный, холодный квас, - события эти тут до него были и после него будут. Напугаешь мне парня, он уедет, так я тебя заставлю мне дрова колоть, ясно, власть?

Меня неприятно царапнуло это невозмутимое «были и будут». Получается, исчезновение второго за полгода ребенка хозяйку мою не пугает? И второго ли?

Я знаю о двух детях, а если их было больше?

Василий, меж тем, расспрашивал меня во всех подробностях – кто такой, зачем приехал. Рассказав ему вкратце свою историю, я спросил:

-Может, помочь чем? Лес прочесывать?

Василий усмехнулся.

-Лес? То есть, по-твоему, полуторагодовалая девочка ночью встала, самостоятельно оделась – и ушла в тайгу?

-Ну, куда-то же она, птички-ёжики, делась, – пожал я плечами.

-Вот то-то и оно, - вздохнул Василий, - второй случай за полгода на моем участке.

- Я слышал о первом ребенке, - осторожно сказал.

- Ты понимаешь, - начал Василий, - сынок Марии - не первый исчезнувший в этих местах ребенок, и даже не второй. Предыдущего участкового отстранили как раз поэтому – не смог он раскрыть это дело, а тут и я подвернулся. Чую, я следующий, а что делать – ума не приложу. Родителей расспрашивал, так они только рыдают и твердят – спать легли, ничего не слышали, просыпаемся – а дочки нет.

Он махнул рукой, и мне отчего-то стало жаль этого совсем еще юного паренька. Я огляделся, и, не увидев поблизости бабы Зои, вполголоса спросил:

-А Агафья что?

-Агафья, - как-то обреченно сказал Василий, - начнет отпираться и говорить, что это не она. Я буду допрашивать ее, ничего не добьюсь и уйду восвояси. А местные еще раз потом допросят, только баба будет на своем стоять.

Я пожал плечами.

-Ладно, - Василий поднялся, - пойду я к Агафье, оттягивай или нет – надо идти, все на нее указывают, даже ты.

Внезапно мне стало интересно – что за Агафья-то такая? И я на одном дыхании, незаметно для самого себя перейдя на «ты», выпалил:

-Слушай, а можно с тобой? Уж больно интересно на эту бабу Ягу посмотреть.

Василий подумал пару секунд и потом согласно кивнул.

-А пойдем, все лучше, чем одному через всю деревню топать да и побаиваюсь я старухи. Не по чину мне это, однако же… Странная она, Агафья. Ну да сам все поймешь.

И мы пошли.

***

Дом стоял на отшибе - почерневший от времени и дождей сруб кондовой лиственницы был сложен, наверное, еще прадедом неизвестной мне пока Агафьи, но, назвать дом старым или покосившимся, ни у кого не повернулся бы язык.

Но не сам дом прежде всего бросался здесь в глаза – все вокруг было увешано оберегами.

На березе, растущей рядом с домом, было завязано столько ленточек, что на нижних ветвях с трудом можно было разглядеть листья за красными, синими и желтыми полосками. Над входом висел на черном шнурке медвежий коготь, под стрехой сушились пучки неизвестных мне трав, с охлупня избушки вздыбился резной конек.

- Ну и музей, - пробормотал Василий, наклоняясь, чтобы пройти в дверь

Я последовал его примеру.

- Агафья, ты дома? – крикнул участковый, но ответом ему была тишина.

Миновав сени, заваленные, по традиции, разным хламом, мы оказались в комнате, которая была родной сестрой комнаты бабы Зои. Также на стареньком серванте стояли черно-белые фотографии строгих мужчин и женщин, а на кровати гордо высилась гора подушек под белоснежным невесомым покрывалом.

И еще – куклы.

Дом полнился тряпичными куклами – они были везде: сидели на столе, прислонившись к бревенчатой стене, теснились на подоконниках, несколько особенно крупных сидели на серванте. Обычные куклы-закрутки, с белыми тряпочками вместо лиц, в цветастых юбках, с раскинутыми в разные стороны руками.

Агафья сидела за столом спиной к окнам, и меня почему-то удивило это бездействие деревенской жительницы– баба Зоя, например, крутилась веретеном, чередуя дела домашние с заботой о скотине. Эта же просто сидела, сложив на коленях руки с узловатыми пальцами.

На одном из них я заметил длинный, неопрятный изогнутый ноготь, похожий на птичий, и внутренне поморщился.

— Агафья Петровна, — начал участковый, стараясь говорить официально, но голос его звучал слишком по - театральному, — вы в курсе, что ребенок пропал? Опять.

Агафья медленно подняла на него свои глаза — темные, зеленые, глубокие. Невозможно было понять, сколько ей лет - может, сорок, и сто сорок – узловатые руки старухи, глаза женщины в самом расцвете, лицо с высокими скулами и глубокими морщинами, не оплывшее, но будто изрезанное временем. Волосы ее, разделенные на два подобия косы, были перевиты красными и синими лентами.

Я пригляделся – черные, ни намека на седину.

— В курсе, — сказала она коротко..

— Может, вы чего видели? Слышали? Крики какие, или еще что, — участковый сел напротив женщины, достал блокнот, но, так и не открыв его, начал теребить в руках карандаш.

Агафья покачала головой.

- Тайга не кричит, а шепчет. Но ты слушать не умеешь.

От этого голоса у меня по спине пробежали мурашки. Чтобы как-то справиться с накатившей паникой, я отлип от дверного косяка и шагнул вперед.

- Агафья Петровна, если вы знаете что-то, скажите. Кто это сделал? Зачем?

Женщина перевела свой немигающий взгляд на меня, и медленно проговорила:

- Не «кто». Что.

-- Зверь что ли? - нахмурился участковый,

Агафья посмотрела на него, изучая. Уголки её губ дрогнули.

— Вы ищите вора, преступника. А искать нужно дверь.

— Какую дверь? — не понял Василий.

— Ту, что открыли прадеды. Дверь в старый мир. Её раз в поколение надо кормить. А вы… — она смерила участкового тяжёлым взглядом, — …забыли об этом.

- Агафья, - голос Василия стал откровенно раздраженным, - я к тебе за фактами пришел, а ты мне тут бредить вздумала!

Агафья медленно встала – и нависла над ним.

— Главный факт уже у вас— пустая детская кровать.

Старуха подошла к серванту, не спеша достала оттуда коробочку и вынула камушек, серый, с беленькими вкраплениями, с круглым отверстием посередине.

- Подойдите-ка сюда, - она протянула его нам.

Участковый пошел к выходу.

— Чепуха, — бросил он мне.

Я задержался, глядя в зеленые глаза старухи.

- И что с ним делать?

—Сквозь дыру правда видна, - ответила Агафья, - Найди, где прадеды дверь открывали.

Я вышел вслед за участковым, сжимая в руке камушек.

- Ну и старуха, - буркнул Василий, - Ты к ней за фактами – а она тебе травы пучок или вот камень из Енисея. Зачем ты его взял?

- Не знаю, - буркнул я, засовывая камень в карман, - моя матушка всегда говорила: «Дают – бери, бьют – беги». Камень как камень, а бабке приятно, сумасшедшие – они же все такие, дадут тебе фантик, а радуются, будто миллион подарили.

***

В следующий раз я столкнулся с Агафьей случайно – идя по деревне к Федотычу за бензопилой, я увидел знакомый силуэт с двумя разноцветными косами у одного из домов.

Подойдя поближе, я понял, что Агафья склонилась над детской коляской. Видно, мать сидела у калитки на лавке, баюкала малыша, а потом по какой-то надобности пошла во двор.

Внутри меня все напряглось, и я подошел ближе, чтобы посмотреть, что делает старуха.

Агафья, меж тем, покачивала ручку и тихонько пела:

Бай, бай да люли,

Хоть сегодня ты умри.

Сколочу тебе гробок

Из дубовых из досок.

Завтра будет тут мороз,

Снесут тебя на погост.

Мы поплачем и повоем,

Да могилу мы зароем.

От слов этой песни по спине побежали мурашки, а теплый, почти летний денек вдруг померк. Как во сне, я подошел ближе – и резко дернул старуху за плечо.

-Вы что это удумали! – гаркнул я, не выпуская ее руки, - идите отсюда, куда шли.

- Не в свое дело лезешь, - спокойно ответила мне Агафья, высвобождая руку, - нашел дверь?

- Вы чего ребенка пугаете, - гнул я свою линию, - сейчас участкового позову.

- Кого хочешь зови, - Агафья поправила косы и уставилась на меня, - только скоро еще одна детская кровать опустеет.

С этими словами старуха развернулась и пошла вперед, напрочь позабыв о младенце. Я постоял еще немного, пока из-за забора не выскочила, запыхавшись, мать ребенка.

- Спасибо, что прогнали ее, - слабо улыбнулась мне женщина.

Я перебил ее:

-Не стоит.

- Странная она, - продолжила женщина, - то куклы эти по лесу сажает, то вот так подойдет к ребенку и несет какую-то чушь.

-Куклы? – переспросил я, вспомнив многочисленные тряпичные игрушки, сидевшие у старухи в комнате.

Женщина кивнула.

-Охотники наши не раз видели ее куклы в тайге. Спрашивали, зачем она это делает, но она лишь загадками говорит, как обычно.

-Не оставляйте малыша одного, - я посмотрел на коляску и пошел дальше, раздумывая над увиденным.

Я бы решил, что женщина просто не в себе, но ведь пропадают дети. Кто знает, что там у нее в голове – может, она сегодня куклу в лес несет, а завтра – ребенка, под эти свои песенки?

Дав себе слово при первом же удобном случае поговорить с участковым, я примирился со своей совестью и пошел дальше.

***

Про камень с дыркой я и думать забыл, но, спустя пару дней, обнаружил его в кармане, повертел в руках, хотел было выбросить на дорогу, но почему-то не кинул, а зажмурил один глаз и посмотрел сквозь отверстие на сарай.

Стены сарая, темные от времени, больше не выглядели деревянными – бревна, словно покрытые высушенной на солнце кожей с глубокими морщинами, тихо пульсировали, в щелях меж ними просачивался темный багровый свет.

Я вздрогнул и зажмурился.

Камень в моей руке приятно завибрировал.

Первой мыслью было выбросить его к чертовой бабушке, но – любопытство взяло верх. Так что я набрался смелости – и посмотрел еще раз.

Сарай снова преобразился. Я подошел поближе и, все также глядя сквозь отверстие в камне, тихонько погладил одно из бревен.

Багровый свет щелей вспыхнул ярче, бревно вздрогнуло и затихло.

- Птички-ёжики,- присвистнул я.

Следующие полчаса я смотрел через камень на все, что попадалось мне на глаза - и удивлялся. Ложка, лежащая на столе, дергалась, словно хотела то ли встать, то ли уползти. Ковш висел на гвозде, обернувшись вокруг него ручкой, словно щупальцем. Печь превратилась в огромное спящее существо – оно медленно и ритмично дышало, неведомые мне ниши открывались, моргая, подобно гигантским глазам. Воздух в комнате тоже стал видимым, казалось, что я смотрел на мир через линзу, наполненную водой.

- Вот так камешек, - буркнул я и вышел на улицу.

Идея пойти к Маринкиному дому пришла мне в голову не сразу – сначала я вдоволь насмотрелся на дорожную пыль, которая через камень отливала всеми оттенками радуги и создавала ощущение, что на дороге разлит бензин.

А потом я увидел колодец, у которого сидело пухлое, водянистое создание, постоянно черпающее подобием перепончатых рук воду из ведра и тут же выливающее ее обратно. Тело его медленно колыхалось, покачивалось, лицо было каким-то расплывчатым, ускользающим, на месте глаз темнели впадины, из которых постоянно сочилась вода, растекаясь по студенистому телу, вместо рта сжалась узкая, плотная щель.

Убрав камень, я посмотрел на колодец – обычный колодец-домик, ручка ворота новая, приступка, чтобы ведра поставить.

А если смотреть через камень - на приступке сидит непонятная, и чего уж там, неприятная хтонь.

Вот тут –то мне и вспомнились слова Агафьи: «Через эту дыру правда видна».

То есть – если мир сквозь эту дырку меняется, показываясь с изнаночной стороны или что-то в таком роде, то, может, на этой изнаночной стороне есть что-то и о том, что случилось с несчастным ребенком? Может, рядом с домом сидит такая же вот хтонь и доедает его тихонечко, пока я тут гуляю?

От этих мыслей меня передернуло, но – почему бы не посмотреть?

Дойдя до Маринкиного дома, я набрался смелости - и приложил камень к глазу.

Дом как дом – дышит, пульсирует тоже, как и все дома. Я решил уже было уйти – но тут опустил взгляд.

На разноцветной пыли четко были видны следы – маленькие, детские, а рядом с ними мерно ступали крупные, звериные лапы. В покрытых колючим инеем отпечатках не было ничего человеческого, так мог идти медведь, вставший на дыбы или кто-то подобный. Следы вели от крыльца к калитке, выходили за забор и продолжались на улице.

Я пошел по следу не думая, что делаю, и что будет, если в конце этого пути меня ждет обладатель медвежьих лап.

Но чудовище я не встретил.

Дальше была окраина деревни - и тайга.

Туда-то и уходил след.

Идя по улице обратно к дому бабы Зои, я размышлял.

Если существует изнанка, в которой бревна дышат, а неведомое у колодца поливается водой, то как могут соприкоснуться наш мир, и эта изнанка? Ответ – никак, параллельные прямые не пересекаются.

Если только кто-то, кто знает обо всем этом, не сделал так, что открылось, скажем, не только окно, через которое можно посмотреть, но и проход?

«Найди, где прадеды дверь открывали» - вспомнились мне слова Агафьи, и я, развернувшись, побежал в сторону лесной избушки.

***

Агафья, копошившаяся возле своего дома, не удивилась моему приходу.

- Что, - произнесла она, - увидел?

Я кивнул, не зная, с чего начать разговор.

Налив мне кружку то ли кваса, то ли браги, она спросила:

— Что видел?

— Дом — живой, сарай тоже, и пыль разноцветная. А у колодца… это что? — мой голос сорвался.

— Водяной, — просто сказала Агафья. — Хозяин влаги. Не трогай его — и он тебя не тронет.

— Но… как это возможно? И почему я это вижу?

Агафья медленно покачала головой, ее глаза в полумраке избы блеснули.

— Все видеть могут. Просто забыли, как смотреть.

- Это как? – непонимающе спросил я.

- Так, - отрезала Агафья, - много лет уж прошло, как умер последний шаман. В восьмом году он в мир духов ушел, а сына у него не было, никому знания не передал. Я, когда совсем крохой была, думала, меня духи выберут, да отец только смеялся - куда девке шаманом быть. А потом мир начал стремительно меняться, люди привыкли жить по-новому, многое забылось, но старые договоренности никуда не делись.

Я замотал головой:

-В восьмом году – это в 2008-ом, когда кризис был?

- Нет, это в 1908, когда метеорит на Тунгуску упал, все кругом тогда долго гудело, выло, даже тут было слышно. Отец после этого сильно заболел, говорил, что духи умирают, что тайга стонет. Страшно он уходил, никому силу свою передать не мог, а после него уж и не было у нас шаманов. Да и повредилось там, наверное, что-то, вот и затихли на время духи, а потом, видать, оправилась тайга-матушка, и снова Бурхан-Убгун требует свою плату.

У меня закружилась голова. 1908 год - это же еще до революции было?

- Вы – дочь последнего шамана? Сколько же вам лет?

Агафья усмехнулась.

- Тебе надо, ты и считай. Все высчитываете, да сами себе говорите – старый я, пора мне уже, вот и уходите молодыми. А я не считаю, живу, сколько отмерено. И, как видишь, неплохо себя чувствую.

-Так если вы все знаете, почему сами не разберетесь с этим Бурхан-Убгуном? Чего не скажете людям правду?

Агафья тяжело опустилась на стул.

- Я-то говорю, а люди не слышат. Они привыкли жить среди этих мест и уже не воспринимают их как что-то особенное. Почему сама не разберусь? Так я не шаман, я - баба, а баба с духами договоров не заключает и на другую сторону не ходит.

- Почему? – глупо спросил я.

- Потому, - отрубила Агафья, - мир духов не для баб. Баба – она детей рожать умеет, через бабу в этот мир люди приходят, души мы проводить созданы. А если бабу обучить в мир духов ходить, никто не поручится, что не пролезет в мир через нее кое-что из тех вечноголодных духов, что и своем-то мире париями живут. Да не просто пролезет, а тело получит и творить в нашем мире всякое страшное начнет.

Я уставился на неё, пытаясь осмыслить.

- Но почему я?

- Ты по грани миров ходил, - спокойно ответила Агафья. – На ту сторону сам, добровольно собирался. Скажешь, не так?

Я молчал. Что уж там – когда навалилось все, крутилась у меня навязчивая мысль – башку в петлю и все.

Действительно, собирался, только решимости не хватило.

- А потом сюда приехал, - продолжала моя собеседница, - и все тебе непривычное, ты другими глазами смотришь. Василий-то камень не взял, а ты взял, и посмотрел. Васька местный, он такие камушки с дыркой на берегу Енисея в детстве собирал, а для тебя внове. Что там хотел увидеть-то?

- Да ничего, - промямлил я, - просто из любопытства, есть дырочка, надо заглянуть.

- Вот именно, - кивнула она, - вот ты и заглянул, и готов был увидеть, внутри готов, иначе бы не заглядывал.

- А зачем вы песню пели? – спросил я.

-Какую песню? – нахмурилась Агафья и неожиданно улыбнулась. Улыбка у нее оказалась открытая, искренняя, - а, ты про тот случай. Так это обережная колыбельная, в деревнях издавна женщины пели такие песни младенцам, чтобы оградить их от злых духов, мол, не ценен мне ребенок, а не ценное духам без надобности. Вот и я хожу, пою, чтобы Бурхан-Убгуна от малыша отвадить.

— А эти твари - они опасны? Бурхан-Убгун - кто это?

— Не твари, — поправила она резко. — Соседи. Одни — как мыши в подполе, маленькие, безобидные. Другие — как медведь в берлоге, не лезь к ним лишний раз — и жив будешь.

Голос Агафьи вдруг стал плавным, тягучим.

- Дело было в старину, когда Ермак только проложил дорогу за Урал…

***

Дело было в старину, когда Ермак только проложил дорогу за Урал. Бежал сюда, в самую глухомань, казак Федор, по прозвищу Зырян. Не от хорошей жизни бежал. Убил боярского сынка в драке, спасал свою шкуру. Добрался с горсткой таких же, отчаянных, до этого места, огляделся, понравилось ему тут, решили осесть.

Только вот земля не пустая была, кеты, народ таёжный, тут испокон веку кочевали, со своими обычаями – и порядками.

Первую зиму поселенцы пережили чудом, половина людей померла от цинги и холода. А потом, по ночам- стало приходить что-то. Слышали они — за стеной избы кто-то ходит всю ночь, дышит, шерстью о бревно трется. А утром найдут одного из своих на снегу — целого, невредимого, а души внутри нет. Глаза пустые, будто всё из них вынули, как куски льда те глаза. Собак находили — шерсть цела, череп цел, а сама мягкая, как тряпка, кости переломаны в мелкую крошку.

Посидел тогда Федор, подумал – да и пошёл искать шамана.

Кеты указали — иди к старому Ульгеню, что у Подзорной Сопки живёт, он-де, мол, с самим духом тайги, с Бурхан-Убгуном, говорит.

Нашёл его Федор, как не найти. Сидел древний Ульгеньу огня и в котле своём что-то варил, сушеной птичьей лапкой помешивал. Седой Ульгень, белый как снег, и глаза у него были белые, слепые.

«Чего пришёл, чужак?» — выплюнул Ульгень.

«Земли прошу», - ответил Федор.

Усмехнулся тогда Ульгень: «Земля эта мне не принадлежит, у нее хозяин есть, а ты без спроса пришел, вот он и серчает».

И объяснил он Федору, что тайга – это дом Бурхан-Убгуна. Он даёт зверя в лесу, рыбу в реке. Только за это дух требует плату, не из жадности, а потому, что таков закон мира.

«Огонь требует дров, река требует воды, а Бурхан-Убгун требует свою дань», - так говорил старый шаман.

И предложил Ульгень договор. Он поговорит с духом, и тот разрешит людям Федора жить здесь, ловить рыбу, охотиться, но за это деревня будет платить. Один раз в поколение люди должны будут отдавать своего ребенка Бурхан-Убгуну.

Отдавать добровольно, с почестями, с чистыми помыслами.

Испугался тогда Федор, вернулся домой, но – оглядел своих тощих, обреченных людей, посмотрел на поникшую жену, и понял, что другого выхода нет.

В полнолуние у большого камня на Подзорной Сопке собрались кеты и переселенцы, и долго выл у костра на луну слепой Ульгень, резал птицу, пил сырую кровь, а потом подошёл к молодой жене Федора, Марфе, что держала на руках своего первенца, годовалого Мишутку.

Ульгень достал нож и быстрым движением порезал руку ребенка – не испугался мальчик и не вскрикнул, а кровь, упавшая на камень, зашипела, и камень ответил тихим гулом.

А после Ульгень взял ребёнка на руки и отнес в тайгу.

Наутро Мишутка вернулся - сидел на пороге своей избы, живой, здоровый, но глаза мальчика навсегда остались старыми - и пустыми. Он прожил долгую жизнь, но был тихим и странным, будто самая важная часть его заблудилась где-то там, в лесу.

С тех пор так и жили - раз в поколение старейшины и шаман проводили обряд, уносили ребёнка в лес.

И он возвращался другим, и тайга была смиренна.

Она брала свою жертву — и не трогала остальных.

***

- Так продолжалось, пока не пришли новые времена, не умер последний шаман, и не решили люди, что они умнее древних духов. А долги, особенно перед такими кредиторами, всегда возвращают. С процентами. И вот теперь пришла пора платить, и Бурхан-Убгун больше не ждёт подношения – он приходит и забирает наших детей, забирает насовсем.

Агафья замолчала.

- И как его остановить? – спросил я.

Старуха вздохнула.

- Все, что я знаю – это то, что дверь в наш мир из мира духов где-то у Подзорной Сопки, а как ее закрыть и возможно ли это – кто знает.

***

За разговорами я не заметил, как наступил вечер. Раздумывая о том, что рассказала мне Агафья, я побрел домой, где уже ждала меня баба Зоя, уперев руки в бока.

- Явился, - шикнула она, меряя меня взглядом, - где пропадал-то? Ищу, ищу, а его и след простыл.

Первой мыслью было наврать, но внезапно на меня навалилась усталость, и я сам не понял, как сказал:

- К Агафье ходил, посоветоваться.

На лице бабы Зои отразилось такое удивление, что она даже забыла меня ругать.

- А ну-ка, - она посторонилась, пропуская меня в дом, - рассказывай.

И я рассказал – про камень, про непонятного у колодца, про Ульгеня. Баба Зоя слушала, не перебивая, а потом попросила:

- Ну-ка, дай посмотреть.

Я протянул ей камень, она, сощурившись, смотрела в него то левым глазом, то правым, но в итоге вздохнула:

- Ничего не вижу, то ли слепая, то ли правду Агафья говорит, что надо быть готовым увидеть. Ты, как это сейчас говорят, нестабильным сюда приехал, вот и получается у тебя.

-А толку, - пробубнил я, - подумывал, может, Василию рассказать, так ведь на смех только поднимет. Вот, вы не видите и он, наверное, тоже не увидит. Тьфу ты, птички - ежики...

- Ты горячку не пори, местным сумасшедшим всегда прослыть успеешь. Ложись, а с утра поглядим, как дальше жить будем.

Но выспаться в ту ночь мне было не суждено.

Посреди ночи я проснулся, крутился в постели, которая стала слишком жаркой, потом понял, что хочу пить. Воды в кухне не оказалось, и я, нацепив брюки и прихватив ковш, вышел во двор.

Над деревней стояла мертвая тишина. Не брехали собаки, не пела полуночная птица, не слышно было шумного дыхания скотины в сарае, не было даже вездесущих комаров, которые каждый вечер не давали покоя ни людям, ни животным.

Я подошел к воротам, открыл калитку и, сам не понимая зачем, высунулся на улицу.

Нигде не горел свет, не шла по деревне домой припозднившаяся кошка. Никого.

Внезапно сквозь душное тепло майской ночи на меня повеяло зимним холодом, волоски на руках встали дыбом.

Я повернул голову.

Он шел посреди улицы, и земля под ним промерзала, щетинилась инеем. Он был выше домов, косматая шерсть на спине топорщилась дыбом, свисала колтунами к каким-то неправильным, перекрученным ногам с выгнутыми в другую сторону, словно у птиц, коленями. Вместо головы у него был вытянутый длинный череп, наподобие лошадиного, сухой, потрескавшийся; он, казалось, принюхивался, поворачиваясь из стороны в сторону, пасть, усаженная рядами кривых кабаньих клыков, была приоткрыта, выпуская пар.

Глаза существа светились тусклым бледным светом.

Он остановился у первого дома, склонил свою костяную морду к окну, принюхался, пошел дальше, ко второму дому, к третьему…

Вонь и холод становились нетерпимыми, мои ноги, будто позабыв, как нужно ходить, вросли в землю.

А он все приближался - и, наконец, оказался передо мной. Я видел каждую трещину на его клыках, каждый шрам на костяной морде.

Уродливая костяная голова склонилась, разглядывая меня.

— Чего пришел? — выдавил я, мой голос прозвучал хрипло, будто я не пил несколько дней.

Он не шевельнулся. Слова сложились у меня в голове сами, холодные, чужие.

- Долг не уплачен. Договор нарушен.

Он сделал шаг вперёд.

— Что тебе нужно?— Я сглотнул ком в горле.

- Кровь, — прозвучало в голове. — Не детскую. За нарушение договора мне нужна кровь того, кто нарушил. Добровольная кровь.

— А если нет? – я старался, чтобы мой голос не дрожал.

Костяная морда исказилась — пасть с клыками разошлась чуть шире в подобии ухмылки.

- Тогда я буду приходить и брать сам, пока никого не останется.

Он развернулся и пошёл прочь. Его спина скрылась в темноте между избами, а ледяной холод еще долго висел в воздухе, не позволяя мне пошевелиться.

На ватных ногах я вернулся в дом, тяжело сел на кровать.

- Куда ты ходил? - вдруг раздался какой-то мертвый голос бабы Зои.

Я промолчал.

Старуха вошла в комнату, не зажигая света, опустилась рядом со мной.

- Ты его видел, - это не было вопросом, скорее, утверждением.

Я молча кивнул.

-Что он сказал? – спросила она еле слышно.

- Сказал, что ему нужна кровь того, кто нарушил договор, добровольная кровь. Иначе он будет убивать дальше.

Баба Зоя молчала, а потом тяжело проговорила:

- Это все из-за Семена.

- Из-за какого Семена? – не понял я.

- Из-за друга твоего и моего брата, Семена, мать его, Петровича, - и я услышал, как баба Зоя тихонько заплакала.

Я обнял всхлипывающую женщину, и спросил:

- А он тут при чем?

- Это его ребенок должен был стать следующей жертвой. Тогда еще, давно, пятьдесят лет назад, - прошептала баба Зоя. – Тогда тайга только начала просыпаться после падения метеорита. Кетские охотники, приходя в деревню за солью и патронами, говорили, что видели Бурхан-Убгуна, бродящим по краю тайги. А Семен испугался. Он тогда молодой был, только жениться собирался, вот и встал на дыбы – не отдам, мол, не средневековье, не заставите, и шамана в деревне нет, и ребенка у меня пока нет. Пришел к невесте своей, собирайся, говорит, в город уезжаем. Она и собралась, девка влюбленная, что с нее взять? Вот и уехали. Только в городе недолго счастливо жили – с женой его хворь приключилась, рано она в могилу сошла. А он все мается в городе. Не уехал бы тогда – глядишь, и в порядке все было бы, и детишки бы были, и сам бы жил не тужил.

Женщина замолчала, потом, сделав несколько глубоких вздохов, продолжила.

- После его отъезда Агафья в тайгу ходить стала – кукол оставляла, надеялась, что Бурхан-Убгун запутается, примет куклу за человеческое дитя, непростые это были куклы. Вот он и молчал все эти годы, а сейчас, видать, раскусил обман. Оно как началось – сначала куклы на окраине деревни появляться стали – грязные, растерзанные, будто собаки их драли, только наши собаки к тем куклам за версту не подойдут. А потом пропал первый ребенок. Злится Бурхан-Убгун, за нарушенный договор и обман злится, а Семен, старый пень, носа сюда не кажет, так что не знаю я, что делать. Видно, мне надо идти, мы все же родственники, может, примет он меня да и отстанет. Только как идти, куда…

Старуха замолчала.

- Агафья рассказывала мне про какую-то дверь, - осторожно сказал я,- нужно узнать у нее побольше. Может, подскажет еще что.

- Может быть, может быть, - вздохнула баба Зоя, - все может быть.

Кое-как успокоив ее, я забрался в кровать и натянул одеяло до самого носа. Сон не шел, в голову лезли разные мысли – и, что уж там, радостными они не были.

Получается, что Петрович прекрасно знал, куда меня отправляет. Знал – и без зазрения совести послал меня сюда. Интересно, зачем? На разведку? Может, Петрович хочет вернуться, но боится, вот и послал меня - либо я вернусь живым и здоровым, и тогда Петрович может возвращаться домой, либо же не вернусь, и тогда Петрович продолжит безопасно существовать в городе.

Что делать? Уехать? А куда? К маме? Ну уж спасибо. К жене? Что-то мне подсказывает, что Ленка про меня не вспоминает. Снять квартиру, найти очередную работенку и жить, попивая вечером пиво перед телевизором? От одной этой мысли накатывала тоска – получается, никому я не нужен, и ехать мне некуда.

Рассказать все Василию и надеяться, что он заглянет в камушек с дыркой и сможет увидеть изнанку мира? А если не увидит? Что тогда? Правильно, палата мне тогда с мягкими стенами. В сумасшедший дом не хочется. А если увидит – то что? Пойдет арестовывать Бурхан-Убгуна?

Кстати, о Бурхан-Убгуне – я же его просто видел, без камня. А это значит, что дух приходит в наш мир и может забирать детей и, как не парадоксально, слова Агафьи о двери, которая открыта, перестают звучать как бред.

Дверь, через которую уходят дети, существует. И открыл ее человеческий шаман, пролив кровь на камень.

Не духи дверь открыли, а люди.

Значит, и закрыть может человек.

Баба Зоя? Может быть, кровные узы и все такое. Но она - женщина, а женщина договоров с духами не заключает.

Глаз я в ту ночь так и не сомкнул, но к утру у меня был готов план действий.

***

Дождавшись, пока баба Зоя выйдет из избы, я собрался, сунул в рюкзак пару бутербродов, нож, спички, и, никем не замеченный, вышел со двора на улицу.

Деревня жила своей жизнью – кто-то гнал на пастбище скот, кто-то шумно переругивался во дворе, где-то вдалеке орал петух, и я привычно оглянулся по сторонам – не мой ли черный враг дерет тут глотку. Стало даже смешно – там, куда я иду, будет явно страшнее, а я тут петуха боюсь.

Федотыч, как я и надеялся, был во дворе.

- Здорово, - крикнул я из-за забора, - мож покурим?

-О, - явно обрадовался Федотыч, - это дельное предложение. Заходь!

Раскурив сигаретки, мы уселись на лавочке возле сараюшки, и я спросил:

- А что, далеко ли до Подзорной Сопки?

- Эт тебе зачем-то? – насторожился Федотыч, почесывая худую, волосатую коленку, торчащую из самодельных шорт, некогда явно бывших брюками.

- Да тут говорили, что там на уток охотятся, я б сходил, - ответил я, стараясь, чтобы мой голос был как можно более беспечным.

- Оно недалече, минут сорок ходу, от деревни вверх, а как кедр большой одинокий увидишь – так направо, только какие ж там утки, кто тебе сказал такую ерунду? Там, Славка, вообще место странное, пустое какое-то. Вот, пошли лучше послезавтра на Прилучку – вот там охота! Ружье-то есть у тебя? Нету небось? Дык я дам, пойдешь?

- Конечно, - заверил я Федотыча, - договорились.

Закрыв калитку, я пошел дальше, и свернул на тропинку, ведущую в тайгу.

Все, что мне было нужно, я узнал.

***

Плутал я не долго – у кедра направо, а там по еле видной тропке вперед. В конце концов, деревья расступились, и я оказался на небольшой полянке, с одного края которой торчал, словно поднятый вверх палец, невысокий черный камень.

- Птички-ежики, - сказал я сам себе, и, достав свой камушек с дыркой, поднес его к глазам и сощурился.

Земля вокруг черного камня была покрыта инеем, словно стоял не майский полдень, а зима. От инея шел пар, растекаясь по поляне. Сам камень тоже преобразился – то ли идол, то ли еще что – длинное, вытянутое, старое каменное лицо, растущее, кажется, из самой земли, оканчивалось зажмуренными глазами, из-под век которых тоже струился пар. Но главным был его рот – широко открытый, бездонный, черный – в нем что-то копошилось, вертелось, беспрестанно шевелилось, так, что я почувствовал дурноту и, пока моя решимость не истаяла, убрал камень обратно в карман.

Больше он мне вряд ли понадобится – это было именно то место, которое я хотел найти.

До вечера я маялся дурью- дремал, прислонившись к стволу самого дальнего на полянке дерева, жевал бутерброды, собирал хворост. Жечь костер начал только на закате – почему-то мне казалось, что это правильно, что Бурхан-Убгун не придет, пока на небе пылает солнце.

С наступлением темноты я не спеша подошел к темному, равнодушному камню. Камлать я не умел – так что просто резанул себя по руке и, морщась, приложил ее там, где мне виделся кишащий непонятно чем рот.

И тайга замерла.

А потом пришел он – в свете костра он был еще более гадким. Блики огня бросали тени на уродливый, бугристый череп, равнодушные, мертвенные глаза-плошки приблизились и оказались напротив моего лица – неведомая тварь согнулась, обнюхивая меня. Повеяло смрадом разложения, гнилого дерева и чего-то болотного, затхлого.

- Ты уверен? — прозвучало в моей голове. — Это не твой долг.

- Мой, - ответил я, - ты хотел кровь Семена Петровича? Так он стар, и у него нет детей. Он прислал меня, меня и забирай.

- Ты чужак.

- А тут все чужаки, - я набрался смелости и изобразил подобие улыбки, -. Только ты – хозяин, так что принимай свою добровольную кровь. Я хочу, чтобы дверь закрылась.

Говорят, что в последние минуты перед глазами проносится вся жизнь. Странно, но я этого не испытал, перед глазами вертелись только события последнего месяца. Безумная Мария, тенью скользящая по деревне, мудрая, старая Агафья, Федотыч, с которым мы рыбачили вечерами, баба Зоя, месившая своими руками самое вкусное на свете тесто для пирогов… Простые, бесхитростные люди, обреченные на смерть просто потому, что когда-то давно их предок решил заключить договор с нечистью.

Так пусть лучше они – живут, а я уйду.

Не нужный никому человек, у которого нет ни прошлого, ни будущего. Никто не будет сожалеть о том, что меня больше нет, а у деревни появится шанс, так что, жизнь моя обретет хоть какой-нибудь смысл.

Я повернул нож и с силой вонзил его себе в грудь. Тупой удар, хруст, ослепительная боль, а потом - странная лёгкость. Я почувствовал, как тепло растекается по рубахе, как подкашиваются ноги; упав на колени перед Бурхан-Убгуном, я смотрел на свою кровь, густую и темную, впитывающуюся в землю.

Последнее, что я видел, — как он сделал шаг вперёд.

- Почему? — прозвучало в моей голове. В этом вопросе не было злобы, лишь некое подобие любопытства.

— Чтобы… они жили… — прошептал я каким-то чужим, не своим, голосом.

- Такую жертву я не видел давно, - был ответ, и наступила тишина.

***

В себя я пришел от резкого запаха трав. Пару раз чихнув, сел на кровати, опираясь на мягкие подушки.

- Очнулся? - донеслось откуда-то издалека.

- Где я, - губы слушались плохо, язык прилипал к нёбу.

- У меня, - отвечал голос, - у Агафьи. Помнишь меня? - я кивнул и снова провалился во тьму.

Когда Агафья позволила мне первый раз выйти на крыльцо, в воздухе витал теплый, пряный летний ветер, а на столе в кухне я заметил туесок с земляникой. Заметив недоумение на моем лице, Агафья рассмеялась:

- Конец июня уже, самая земляничная пора.

- Долго же я провалялся, - пробурчал я, оглядываясь по сторонам.

Агафья присела рядом со мной на старой, потемневшей от времени лавочке, и сказала:

- Удивительно, что вообще выжил.

Я кивнул:

- Только я так и не понял, почему. Странный он, этот ваш хозяин тайги - то хочет жертву, то сам же ее отпускает. Дверь я закрыл, надеюсь, больше никто не исчезнет.

- Это-то я знаю, - казалось, мои слова не произвели на женщину никакого впечатления, - а вот ты не знаешь, что утром следующего дня на окраине тайги нашли пропавших детей. Не всех конечно, - добавила Агафья, глядя на мою улыбку, - только последних двух, Ванечку и Таню. Участковый наш ходит гоголем и надеется на новые звезды на погоны. Дети были в полном порядке, только голодные, так что - принял хозяин тайги твою жертву.

Когда она ушла, я задрал рубаху и ощупал свою грудь - там тянулся крупный, шершавый шрам, почти заживший.

Что ж, значит, жизнь продолжается.

Баба Зоя приходила почти каждый день, приносила ягоды со своего огорода и выпечку, рассказывала последние деревенские новости и сплетни. Еще она рассказала, как искала меня, когда я вечером так и не появился. Вместе с Агафьей они сообразили, что я пошел на Подзорную Сопку, и отправились на поиски, а найдя, раненого, на волокуше, наспех собранной из еловых веток, по очереди тащили до деревни.

А через несколько дней после того, как я первый раз вышел на улицу, она робко предложила:

- Домой-то пойдем, а, Слав?

- Пойдем конечно, улыбнулся я, - если Агафья Петровна позволит.

Услышав наш разговор, Агафья нарочито-сурово проворчала:

- Нашли няньку, рана его зажила, так что может идти, куда пожелает, и разрешения не спрашивать.

Дома у бабы Зои было все по-прежнему, все также сурово смотрели на меня с пожелтевших фотографий мужчины и женщины, также стояла посреди дома печь, а из окна была видна улица, по которой гордо шествовал мой давний враг - петух. Я улыбнулся ему, как старому знакомому, вышел за ворота и опустился на корточки.

- Иди сюда, - миролюбиво предложил я.

Черная птица склонила голову, зло посмотрела на меня круглым рыжим глазом, распушилась, готовясь напасть -а потом как-то резко успокоилась, подошла ко мне и уткнулась в мою руку.

Я погладил маленькую головку с ярко-красным гребнем.

- Вы что же, подружились наконец? - крикнула с крыльца Людмила видя наше с петухом примирение.

- Да похоже, - ответил я, невольно любуясь красивым, каким-то точеным лицом женщины.

- Ну как знаете, - сказала она, - а то я уж думала зарубить его, да и в лапшу, уж больно норовистый.

- Не нужно никого рубить, пусть гуляет, - усмехнулся я, глядя, как мой недавний враг наскакивает на соседского кота, - хотя, от лапши я бы не отказался.

- Договорились, - ответила Людмила, - обещаю, что ни один петух при этом не пострадает.

К Подзорной Сопке я отправился на следующий день. Камушек с дыркой, подарок Агафьи, висел у меня на шее, на шнурке - кто и когда повесил его, я не помнил, это произошло в те дни, когда я валялся в бреду; подозреваю, что сама Агафья и повесила, за что я был ей благодарен.

Посмотрев в него, я удовлетворенно кивнул - у основания камня все также щетинился иней, но рот, некогда широко раскрытый, был плотно сомкнут, каменные глаза же, напротив, открылись и смотрели на меня равнодушно, отстраненно.

Белый дым из них более не шел.

Я пошел обратно, окончательно успокоившись - дверь действительно закрыта. Мир со времен шамана Ульгеня изменился - теперь не нужно отдавать в жертву детей, чтобы пережить таежную зиму, есть снабжение, магазины, вертолеты, МЧС, в конце концов, и переход из нашего мира в мир духов должен был быть закрыт, чтобы более ни один ребенок не ушел по этой дороге.

Лето катилось своим чередом, листья начали желтеть, но возвращаться в город мне не хотелось, и я спросил у бабы Зои, могу ли я остаться хотя бы до следующей весны. Моя хозяйка рассердилась не на шутку и сказала, чтобы не молол чушь:

- Живи, сколько вздумается, а хочешь – со временем поставим тебе отдельный дом.

И мне нравится эта идея - здесь я чувствую себя на своем месте.

Лишь иногда по ночам мне не спится, и тогда я выхожу на крыльцо покурить. В такие моменты я чувствую на себе взгляд Бурхан-Убгуна— в нем нет угрозы, лишь молчаливое наблюдение.

Хозяин тайги по-прежнему смотрит за теми, кто живет на его земле.