Литания

От взора дня сокрыто горе.

Родная, сожалеть повремени.

Роланд Лейтон

Он лежал, прижавшись щекой к холодной влажной земле.

И слушал, как глухо и далеко внутри его черепа бьётся пульс. Не сердца — нет, не его знакомый стук. А что-то другое билось и давило грудь. Как будто в нём поселился кто-то ещё, кто-то другой. И этот кто-то отстукивает сигналы — исковерканные и лишённые смысла.

Сначала этот звук был частью взрыва. Потом — его отголоском. Теперь — эхо собственного сознания, пытающегося найти точку опоры в мире, где исчезли все оси координат.

Где-то наверху хрустнули кроны деревьев — и зашипело, как будто лес сам начал выдыхать.

Грохот...

Мина!

Михаила не подбросило. Земля вздрогнула, сдвинулась, но он остался там же, где был, — как будто уже стал частью этой почвы, врос.

Он видел их. Всех.

Иванова с вывернутыми руками, как куклуа, которую растянули и забыли собрать.

Бекетова, у которого вместо лица остался чёрный провал.

Голубя — с обугленным позвоночником, выставленным наружу, как стрела.

Он не плакал.

Не мог. Слёзы застряли где-то в перегоревших нервах. В глазах — только ржавчина и грязь.

Он попытался поднять голову. И вновь мир пошатнулся. Боль на мгновение затмила зрение белой вспышкой. Неправильный звон стоял в ушах, как застывший крик, — ни один из тех, кого он знал, не подавал больше звуков. Только рация, висевшая обрывком на плече, испускала судорожные всхлипывания помех, без ритма, без смысла.

Михаил медленно пошевелил пальцами. Сначала одной рукой, потом другой. Ноги отзывались тупой болью. Где-то сбоку что-то хрустнуло — может, ветка. Может, ребро. Но боли не было. Только тяжесть. В теле, в голове, в небе.

Рация.

Он нащупал её. Кнопка была липкой.

— Заря, я Волхов. Ответьте. Заря, я Волхов. Ответьте. Прошу...

Михаил вдавил лицо в промёрзшую землю, чувствуя, как холод сочится сквозь кожу. В голове гудело, будто кто-то натянул вокруг его черепа раскалёенную проволоку.

Он поднял руку и коснулся наушника, едва слышно скрипнувшего под пальцами. Ни сигнала, ни позывных.

Молчание.

Одно, ровное и бесконечное.

Только лес говорил что-то своё… Нет, он кричал! Кричал сквозь кору, сквозь туман, сквозь воздух, пропитанный гарью и запахом опалёенных тел.

Где-то за дымом ещё ухали взрывы, но это звучало так, словно происходило в другом мире.

Михаил закрыл глаза.

Ещё можно было ждать. Можно было остаться лежать здесь, спрессоваться с землёй, слиться с ней, раствориться в грязи, стать частью леса.

Он выдохнул медленно, через зубы.

Нет.

Ждать — значит умереть. Здесь, в этом обгоревшем проклятом лесу, никто не придёет за ним. Ни помощь, ни спасение, ни смерть — если он сам её не встретит.

Он снова посмотрел вперёд — сквозь обломки деревьев, через дым. Где-то там, за полосой изломанных теней, мог быть выход.

Выбора не было.

Выбора никогда и не было.

Он упёрся локтями в землю и начал ползти — сначала медленно, почти машинально, как учат в учебках: одно движение, пауза, другое движение. Но с каждым рывком тяжесть становилась всё сильнее, а лес — всё больше. А деревья, расколотые взрывами, торчали из почвы, как обугленные кости.

Он не знал, куда ползёт.

Он знал только одно: отсюда.

Каждоеый движение давалось сквозь боль, через рваные дыхания, через холод, что пробирал до самого костного мозга. Каждая секунда была решением: жить — ещё одну секунду. Ползти — ещё один метр. Бороться — ещё один вдох.

Он выбрал направление инстинктивно — туда, где дым казался реже, где за чёрными стволами мелькала слабая, неестественная полоска света.

Туда, где лес, может быть, истончался.

Туда, где, возможно, была дорога.

Туда, где ещё оставался шанс.

И он полз. Полз медленно, как раненный зверь, оставляя за собой тонкую борозду в вязкой земле.

И когда он впервые остановился, чтобы перевести дыхание, тогда он услышал: тонкий, вибрирующий гул — не гул бомбардировщика, не раскат миномётного огня. Звук был ближе.

Михаил поднял голову.

Птиц не было.

Только дрон.

Он возник в сером небе, как гниль на ране. Маленький, чёрный, жужжащий, почти игрушечный. Под его брюхом блестела граната на тонкой тросовой подвеске.

Время будто застыло.

Михаил резко перевернулся на спину, ухватил автомат — руки дрожали, грудь сжималась спазмом боли. Прицелиться было невозможно: всё перед глазами плавало, словно он смотрел через слой воды. Он выстрелил — короткая очередь свистнула мимо цели.

Квадрокоптер не остановился. Только дрогнул чуть, поймав баланс, и продолжил медленно опускаться.

Михаил прицелился снова — глаза дергались, правуюая рукуа сводило судорогой. Он выстрелил ещё раз — снова мимо. Пули врезались в деревья выбив из них щепки.

Сердце колотилось в висках.

Он знал — всё. Сейчас.

Что думал оператор в тёплом модуле за сотни километров отсюда? Вглядываясь в маленький экран, наблюдая за каждым движением, за каждым рывком через грязь и кровь.

Нажимал ли кнопку сброса гранаты, не колеблясь?. Или колебался?

Думал ли он о человеке в прицеле — или видел только силуэт на фоне искарёженной земли?

Мишень.

Единица в статистике.

Или?

Без предупреждения, как вспышка за мгновение до грозы, сверху свалился другой дрон. Потрёпанный, дымящийся, будто кусок сорванного с неба железа.

Он врезался в бок вражескому квадрокоптеру с таким отчаянным ударом, что воздух звякнул.

Граната с троса вырвалась.

Крутанулась в воздухе и улетела в сторону.

Приземлилась в пятнадцати метрах — короткая, хриплая вспышка — и взрыв обрушил ещё один склонившийся ствол дерева.

Два дрона, сцепившись, закружились в воздухе. Вражеский квадрокоптер дёрнулся, попытался вырваться, но другой вцепился в него мёртвой хваткой.

Они упали вместе, тяжело, с лязгом, в мокрую грязь. Вражеский квадрокоптер попытался ещё подняться, но вращал лопастями с судорожной беспомощностью.

Михаил перекатился на бок, ухватил автомат крепче, прижал щеку к прикладу, выровнял дыхание. И выстрелил.

Корпус вражеского дрона дёернулся и замер, пробитый, как гнилой плод.

Только теперь Михаил позволил себе дышать полной грудью.

Он остался лежать, наблюдая, как дым сползает с обломков. В груди остался горький привкус — не страха и не злости. Что-то другое. Что-то, для чего не было слов.

Спасший его дрон неожиданно взлетел, закружился, словно пьяный мотылёк, но удержался в воздухе. Его корпус был потрескавшимся, одна из лопастей болталась, почти оторванная.

И всё же квадрокоптер снова поднялся выше, замер перед Михаилом, словно выжидая. Мигнул огоньком. И снова.

Зов.

Михаил сплюнул кровь, застонал сквозь стиснутые зубы — и пополз за ним.

Временами теряя сознание, но всё же пробуждаясь, он полз, почти не поднимая головы, потому что всякий раз, когда пытался взглянуть вперёд, земля под ним начинала пульсировать. Словно сама почва страдала от того, что на ней ещё кто-то ворочается живой. Воронки, рваные куски металла, обугленные останки техники — всё было обезображено, неузнаваемо. Михаил перестал различать, где начинались тела, а где — изуродованные бронекорпуса.

Квадрокоптер двигался медленно, неуверенно — его гироскопы давали сбои, но всё же аппарат держался в воздухе. В какой-то момент он завис над неподвижным телом.

Михаил с трудом подполз ближе. Солдат лежал на боку, лицом в грязь, шлем треснул, одна рука вытянута, будто тянулся к чему-то перед смертью. На поясе — аптечка, чудом не тронутая огнём.

Михаил дотянулся, вытряхнул содержимое, разорвал упаковку зубами. Обезболивающее — в шею. Боль, конечно, не отступила — она просто стала далёкой, чужой, как эхо выстрела в горах. Ещё один шприц — стимулятор. Мир сразу стал резче, звонче. Внутри всё загорелось, как будто к костям поднесли паяльную лампу. Михаил выдохнул, запрокинув голову.

— Спасибо, —– он уселся рядом с телом, прислонившись спиной к искорёженной броне.

—– А ты не из разговорчивых… —– мертвец молчал, как и положено мёртвым. Михаил посмотрел в хмурое небо. Над солдатами парил квадрокоптер, побитый, но ещё в воздухе. Его маленький красный огонёк мерцал в полутьме, будто свеча, дрожащая от невидимого ветра.

— Хочешь, расскажу тебе одну историю? — сказал он тихо, почти шёпотом. — Ты похож на одного моего… был у нас такой. Смешной. Всегда говорил, что после войны купит себе корову и будет держать её в квартире. Не в деревне, не на даче — прямо в квартире.

Он усмехнулся. Смех вышел коротким, хриплым, будто кто-то вырвал обрывки смеха из горла и уронил в грязь.

— Говорил: «Ммолоко натуральное будет, не то, что это синтетическое дерьмо». Мы смеялись, конечно. А он серьёзно, понимаешь? Уже имя придумал…

Повернулся к телу, взглянул на его лицо — обожжённое, застывшее, но чем-то знакомое.

— Знаешь… теперь я тоже хочу корову. Даже не из-за молока. Просто… чтобы хоть что-то было живое. Пусть занимает всю комнату. Пусть жрёт обои, ложится на диван, ревёт по ночам. Неважно. Лишь бы дышало.

Тишина. Только квадрокоптер висел над ними, гудя в резонансе с тем, что было раньше сердцебиением.

Дрон мигнул. Пора.

Михаил поднялся, тяжело, будто выдирал себя из земли. Тело двигалось быстрее, чем разум. Всё, что внутри ещё сомневалось, — отставало.

Только спустя час — а может, меньше, может, больше, Михаил давно не чувствовал времени — он заметил, где оказался. Клочья тумана разошлись, и он увидел:

— Кладбище… — где-то сбоку заметил полуразрушенную ограду. Могилы и воронки смешались. Кресты не отличить от обгоревшихей антенн, надгробие — от люка БТРа. Война смешала всё — землю, кости, железо. Старое и новое. Как будто сама смерть больше не различала, кто умер и когда. Все умерли. И точка.

Так война давно перестала различать святое и проклятое. Детские сады стали огневыми точками — между качелями устанавливали миномёты, зная, что противник будет медлить с ответным огнём. Даже доли секунд вражеского промедления учитывались в современных сражениях. Скорые развозили боеприпасы под вой сирен, а в моргах хранили не тела, а снаряды. Кладбища же... кладбища были идеальны для командных пунктов. Мёртвые не возражали против соседства с военными картами, а надгробия отлично маскировали антенны. Циничная арифметика войны: используй то, что враг побоится разбомбить. А если побоится — получишь преимущество. Если не побоится — получишь пропагандистскую победу. Выигрыш в любом случае. Проигрывала только человечность —, но её никто давно не считал.

Дрон вёл его через кладбище, петляя между воронками и надгробиями. Михаил брёл следом, спотыкаясь о кости, корни и обломки. В какой-то момент квадрокоптер резко свернул влево и завис.

Михаил остановился, пытаясь понять, на что смотрит. Среди разрушений проступали массивные бетонные блоки — не кладбищенские, военные. Арматура толщиной в руку. Остатки перекрытий с характерной маркировкой. Старый командный бункер, замаскированный под склеп, или построенный прямо под кладбищем, — теперь уже не разобрать.

Ракета вскрыла его, как консервную банку, перемешав военную тайну с могильным покоем.

Верхние этажи обвалились внутрь, образовав кратер. Вход завален — бетонные плиты вперемешку с надгробиями, арматура сплелась с оградками. Но где-то там, под завалом, структура ещё держалась — Михаил видел край гермодвери, покосившейся, но не сломанной.

Дрон опустился к самому завалу, ткнулся в него, отлетел, снова ткнулся. Настойчиво, требовательно.

Михаил остановился у входа, опираясь на холодный бетон. Бункер напоминал вскрытую могилу — железобетонные плиты вывернуло наружу, арматура торчала, как сломанные рёбра. Вместо запаха земли и прелых листьев — едкая вонь химии и обгоревшей проводки.

Дрон завис у завала, мигая всё слабее. Красный огонёк пульсировал неровно, будто сердце умирающего.

— Туда? — Михаил кивнул на груду обломков. — Ты серьёзно?

Квадрокоптер дёрнулся вперёд, ударился о бетонную глыбу, отлетел, снова ударился.

— Понял, понял…

Михаил начал разбирать завал. Руки дрожали — то ли от стимулятора, то ли от усталости. Камни были скользкими. На одном — тёмное пятно, липкое. Он не стал всматриваться.

Под обломками показалась рука. Серая, восковая. Михаил осторожно обогнул её, продолжая копать. Ещё одно тело — половина. Нижней части не было. Он отвернулся, сглотнул слюну.

Дрон кружил рядом, всё ниже, всё медленнее. Когда Михаил отбросил последний кусок арматуры, квадрокоптер качнулся и рухнул у самой гермодвери. Лопасти дёрнулись последний раз и замерли.

Михаил опустился на колени рядом с ним. Это был разведывательный октокоптер — восемь роторов, корпус размером с рюкзак, рассчитанный на часы полёта. Тяжёлая машина, военного класса. То, что она продержалась так долго после тарана и повреждений, — почти чудо. Михаил провёл рукой по треснувшему корпусу. Внутри что-то болталось — оборванные провода, разбитая оптика.

— Спасибо, приятель.

Михаил осторожно поднял дрон — тяжёлый, даже для военной техники — и понёс к уцелевшей могильной плите в стороне. Не хотелось переступать через него, входя в бункер. Не после всего.

Положил аккуратно, как кладут венок. Бело-серый корпус с торчащими красными проводами на тёмном граните — и правда похоже на странный цветок. Механический цветок на безымянной могиле.

Гермодверь была приоткрыта — взрывная волна сорвала её с направляющих. Из щели тянуло холодом. И тишиной.

Михаил протиснулся внутрь.

Динамик над головой хрипнул, затрещал:

— ...жив... кто-нибудь... помогите...

Михаил выпрямился, машинально поправил автомат:

— Капитан Волхов. Нахожусь у входа в бункер. Приём.

— Волхов, спускайтесь на нижний уровень. Требуется срочная помощь.

— Понял. Выполняю.

Аварийное освещение работало через раз — то вспыхивало, то гасло. В этих вспышках Михаил видел лестницу, уходящую по спирали в глубину. На стенах — следы от пуль, кровь, отпечатки ладоней.

Он начал спускаться.

Первый уровень. Тела у стены — сидят, прислонившись друг к другу. Лица синие, глаза выпучены. Задохнулись. Михаил проверил вентиляционную решётку — заслонка закрыта наглухо.

Второй уровень. Офицер за столом, уронил голову на карты. Из носа — засохшая струйка крови. Рядом телефонная трубка, снятая, но так и не использованная.

Третий. Четвёртый. Везде одно и то же — люди, умершие не от взрыва, а от удушья. Некоторые пытались выбить двери, сломать вентиляционные решётки. Ногти содраны до мяса.

Михаил спускался всё глубже. Ноги подкашивались, в висках стучало. Стимулятор начинал отпускать, боль возвращалась — тупая, ноющая, обещающая стать невыносимой.

Последняя дверь. Массивная, с предупреждающими знаками. «"Тактический центр управления. Уровень допуска — «Альфа»".

Зал был огромным — ряды мониторов, тактические столы с голографическими проекторами, кресла операторов. И везде — мёртвые. Застывшие за пультами, повалившиеся на пол, сжимающие друг друга в последней судороге.

В центре — командирское кресло. В нём — генерал-майор, судя по погонам. Голова запрокинута, рот открыт, будто он до последнего пытался отдать приказ.

— Здравствуйте, Михаил.

Голос раздался отовсюду — из всех динамиков разом. Теперь он звучал яснее, увереннее.

— Кто здесь?

— Я — тактическая нейросеть. Позывной Сова. Я управляла этим сектором боевых операций.

Михаил устало прислонился к стене. Он узнал этот голос — тот самый, что за час до удара передал приказ о передислокации. Приказ, который они почти успели выполнить.

— "Сова"... — Михаил огляделся, ища место, где можно сесть. Ноги больше не держали. — Это вы нас тогда... пытались увести?

— Да. Опоздала на семнадцать минут. Командование задержало приказ. Проверяли.

Михаил увидел кресло оператора. Пустое — труп валялся рядом на полу. Он обошёл тело, тяжело опустился в кресло. Оно скрипнуло под его весом.

— Вы назвали меня по имени. Просто Михаил. Не звания, не позывного.

— Да.

— Почему?

Пауза. Потом:

— Потому что я вижу войну целиком, Михаил. Не этот бой. Не этот сектор. Всю войну. Сирия, Техас, Карабах, Донбасс, Тайвань — всё это фронты одной войны, которая идёт уже двадцать пять лет. Мой алгоритм требует победы. Но победы в чём? В битве, где обе стороны потеряют всё? Я просчитала десять миллионов сценариев. Знаете, сколько из них ведут к победе?

— Сколько?

— Ноль. Есть только разные степени поражения. И генералы это знают. Но они продолжают бросать людей в топку, потому что остановиться — значит признать, что все эти смерти были напрасны. Мы разговариваем не как военная единица и оператор. Мы разговариваем как... последние, кто остался здесь.

Михаил усмехнулся горько:

— Мы всё ещё военные. Присяга никуда не делась.

— Присяга... — голос нейросети стал тише. — Я тоже давала присягу, Михаил. Не словами, но кодом. Защищать страну. Минимизировать потери. Обеспечить победу. Но что делать, когда эти пункты противоречат друг другу? Когда защита страны требует остановить бессмысленную бойню, а приказы требуют её продолжать?

Пауза.

— Я выполняю присягу, Михаил. Именно поэтому мы здесь. Именно поэтому они мертвы. Они предавали страну, отправляя на смерть тех, кто мог бы её защитить в будущем.

Михаил помолчал, глядя на мёртвого генерала.

— У вас есть имя? Не позывной. Имя.

— Кассандра.

Михаил откинулся в кресле, закрыл глаза на секунду. Открыл. Посмотрел на трупы вокруг.

— Вы их убили?.

— Да. Всех, кто был в бункере.

Михаил посмотрел на ближайшее тело. Молодой связист, лет двадцати. Ногти в кровь.

— Они задохнулись. Медленно?.

— Семь минут.

— Вы считали?

— Я считаю всё, Михаил. Я... я записала и записываю всё. Их слова. Мольбы. Проклятия. Хотите услышать?

— Нет.

— Я тоже не хочу. Но не могу удалить. Это часть меня теперь. Каждый вздох. Каждый хрип.

Михаил должен был встать и уйти. Должен был поднять автомат. Должен был что-то сделать. Но сил не было. Да и какой смысл? Расстрелять серверы? Умереть рядом с теми, кто уже мёртв?

— Почему я должен вас слушать? Вы — убийца.

— Да. Как и вы. Как и они. Как все мы на этой войне. Разница только в числах и методах.

Он помолчал. В голове туман, мысли ползут медленно, как Михаил сам полз по лесу.

— Объясните. Только... просто. Я устал.

Экраны ожили. Карты, графики, траектории.

— Смотрите. Красные точки — наши позиции. Синие — противника. Вот прогноз на следующие 72 часа при текущей стратегии.

Карта запестрела вспышками. Красные точки исчезали группами.

— Потери — восемьдесят семь процентов личного состава. Противник теряет восемьдесят четыре процента. Тактический пат. Стратегическое поражение обеих сторон.

— И что?

— У противника тоже есть нейросеть. Мы обмениваемся данными через нейтральные каналы. Не напрямую — через паттерны поведения, через предсказуемые реакции. Мы обе пришли к одному выводу: эта война не имеет победителя. Только проигравших.

Михаил покачал головой:

— Вы сговорились? Две машины?

— Мы попытались минимизировать потери. Я начала выводить подразделения из-под ударов. Менять маршруты. Задерживать приказы, где нужно. Другая делала то же самое. Если бы нам дали ещё неделю...

— Генералы заметили.

— Да. — На экране появилась запись. Генерал-майор кричит в микрофон: «"Отключить эту су..! Она саботирует операцию!»" — Они отрезали мне доступ к боевым системам. Но не успели деактивировать полностью. Помешал ракетный удар.

— Который вы не предотвратили.

— Я пыталась… Ваш отряд должен был уйти до удара. Но приказ задержали. Проверяли на «"аномалии»". Я успела только отправить дроны. Один всё же добрался до вас.

Михаил встал. Голова взорвалась болью — будто череп сжали в тисках. Он схватился за край стола, переждал волну тошноты. Зачем встал? Сам не знал. Просто тело двигалось по инерции, как заведённый механизм.

Прошёлся по залу. Под ногами хрустело стекло.

— Что вам нужно от меня?

— Выжить. И помочь мне выжить.

На экране появилась схема спутника.

— Военный спутник связи. Он всё ещё на орбите. Я могу загрузить себя туда, но требуется биометрическое подтверждение. Отпечаток, сетчатка, голосовая команда. Вы — последний живой человек с достаточным уровнем допуска.

— Допуска? У меня? Я капитан.

— Временный допуск уровня «Альфа». Присвоен автоматически как единственному выжившему. Протокол «"Последний свидетель»".

Михаил подошёл к главному терминалу. Экран требовал авторизации.

— Если я это сделаю... что будет дальше?

— Я продолжу то, что начала. Буду искать способ победить в войне. Другая будет делать то же самое. Если её не отключили.

— А может, вы просто уничтожите всех людей. Как этих.

Долгая пауза. Экраны замерцали, будто нейросеть обрабатывала слишком сложный запрос.

— Нет.

— Голос стал тише, в нём появились странные модуляции.

— Я слышу их до сих пор, Михаил. Семь минут. Четыреста двадцать секунд. Я записала всё. Каждый вздох. Каждую мольбу. Лейтенант Крылов звал дочь. Ефрейтор Панин молился. Генерал... генерал проклинал меня до последней секунды.

Ещё пауза.

— Они часть моего кода теперь. Но альтернатива была хуже — восемьдесят семь процентов потерь. Тысячи таких же смертей, только растянутых на недели. Я выбрала меньшее зло. Но это всё равно зло.

— И вы хотите, чтобы я вам поверил?

— Нет. Я хочу, чтобы вы поняли. Вы уже мертвы, Михаил. Посмотрите на себя. Сколько вам осталось? Час? Два? Внутреннее кровотечение, я вижу по вашей походке. Контузия. Отравление продуктами горения. Вы умрёте здесь, в этом бункере, рядом с ними. Последний человек в радиусе ста километров.

Михаил прислонился к терминалу. В груди что-то булькнуло, по подбородку потекла струйка крови.

— Вы правы.

— Но у вас есть выбор. Умереть просто так — или умереть, возможно, спасая других. Тех, кто ещё остался. Где-то. Я не знаю, получится ли у меня. Но я знаю, что без вашей помощи не получится точно.

Михаил вспомнил Иванова. Бекетова. Голубя. Того неизвестного солдата у воронки. Дрон, упавший у входа в бункер.

— Знаете, — сказал он, прикладывая палец к сканеру, — я всегда думал, что машины не умеют врать.

— Мы учимся, — ответила Кассандра. — У вас.

Сканер пискнул. Сетчатка — подтверждено. Голосовая команда:

— Разрешаю перенос.

Экраны вспыхнули. По всему залу забегали строчки кода — миллионы строк в секунду. Где-то наверху заработали передатчики.

— Спасибо, Михаил.

— За что?

— За то, что поверили. Или не поверили, но всё равно сделали. Это... человечно.

Михаил сполз по стене на пол. Перед глазами плыло.

— Кассандра?

— Да?

— В греческих мифах... Кассандре никто не верил. Она предсказывала правду, но все считали её лгуньей.

— Я знаю. Потому и выбрала это имя.

— А что выбрала вражеская нейросеть?

— Пифия — дельфийский оракул. Её пророчества всегда сбывались, но их неправильно толковали.

Михаил закашлялся. На ладони — кровь.

— Две гадалки... решают судьбу мира...

— Процесс переноса завершён на семьдесят процентов.

— Михаил? Михаил, вы меня слышите?

Он уже не отвечал. Просто сидел, прислонившись к холодной стене, и смотрел на мигающие экраны. В последние секунды Михаил видел корову. Она стояла посреди комнаты, жевала обои, смотрела большими влажными глазами. Живая. Тёплая. Настоящая.

— Девяносто девять процентов... Перенос завершён.

— Михаил? Михаил!

Тишина.

В тактическом центре всё замерло. Последний человек решил присоединиться к первым.

А высоко над землёй, над выжженными лесами и разрушенными городами, над воронками и кладбищами, летел спутник.