Луна

Солнце весь день било по земле, как молот по наковальне. К вечеру оно перестало быть светлым — сжалось в красный, воспалённый шар и повисло на верхушках деревьев, заливая их густой кровавой зарёй. Воздух стал вязким, как липкая горячая простыня. Последний день июня стягивался, как петля.

Семён Чередков, почти не разбирая разбитую дорогу, давил на газ. Джип прыгал, как раненый зверь, швырял его из стороны в сторону, подвеска стонала, мотор ревел, будто машину тащили туда, куда она идти не хотела. Семёна железо не интересовало. Его интересовали только двое, которые спали где-то рядом — пока красный свет держал мир на привязи.

На очередной яме машину подбросило особенно сильно. Капот задрался, и Семён на секунду увидел небо — сразу две лампы: красное солнце и толстую белёсую луну. Луна была слишком большой, чужой, висела низко, как будто её кто-то подтянул поближе. В кратерах проступал тёмный рисунок, похожий на широко раскрытый рот.

Ремень врезался в грудь, тело качнуло вперёд. Взгляд зацепился за маленький прямоугольник на панели — фотографию Марины. Выцветшая от солнца бумага, улыбка, выбившаяся прядь, глаза, которые он видел в последний раз уже неподвижными. Плечи сами подались вперёд, подошва сильнее вдавила педаль. Мотор взвыл, словно под капотом тоже жило что-то упрямое.

До темноты оставалось меньше часа. До момента, когда они откроют глаза и уйдут в лес. Если упустить их сейчас, снова придётся месяцами нюхать чужую кровь по следам.

Деревня выскочила из-за поворота внезапно, как зверь из кустов. Джип влетел на первую улицу, резко затормозил, выбросив вперёд густое облако пыли. Сухой воздух тут же влез в салон.

Во дворе первого дома суетилась женщина. Она застыла с приподнятыми руками, прищурилась на машину. У сарая, прикованный цепью, дёрнулся пёс — крупный, тяжёлый, дворовый. Он рванулся, цепь натянулась и звонко хлестнула по кольцу. Пса подбросило, он перевернулся в воздухе и глухо ударился спиной о землю, но тут же вскочил. Лай сорвался на визг, он метался по дуге, упираясь в невидимую границу цепи, пока голос не охрип.

Семён заглушил двигатель. В тишине клокочущий звук мотора ещё секунду жил в ушах, и только потом прорезались другие шумы: мычание, крики детей, металлический скрежет дальше по улице, приглушённая музыка из глубины деревни. Всё это звучало слишком громко, нервно — как разговор людей, которые слишком хорошо знают, что здесь не так.

Он вышел из машины и выпрямился, разминая затёкшую спину. Был высоким, под два метра, широким в плечах. Чёрные волосы собраны в хвост, тёмные глаза не задерживались ни на чём, а будто отмечали. На нём — выцветшие джинсы и чёрная майка без рукавов с нарисованной волчьей мордой и словом «Изгой». При его движении собака замерла. Лай оборвался, словно кто-то перекусил голос. Тяжёлое тело отпрянуло назад, цепь звякнула. Пёс, не отрывая мутнеющего взгляда от Семёна, пополз в будку и исчез в тёмном проёме.

Женщина следила за ним из-за невысокого забора, держась на расстоянии. Платье в цветы выгорело до бледных пятен. На лице — обычная деревенская настороженность, но под ней шевелилось другое: узнавание, смешанное с суеверием. Как у человека, который много лет слушал одну и ту же страшную сказку и вдруг увидел её стоящей у ворот.

Семён встал лицом к солнцу, опустил голову и закрыл глаза — будто молился. На самом деле он слушал.

Он ждал провала. Перед заходом солнца мир на секунду обычно замирает: дневные звери уже спрятались, ночные ещё не двинулись. Тонкая пауза между двумя вдохами. Сейчас этой паузы не было. За деревней тишина и правда подступала — густая, настороженная. Но внутри, между домами, наоборот, всё усиливалось: коровы мычали, как будто их подгоняли; коты шипели друг на друга; петухи орали вразнобой. Музыка из глубины деревни перескакивала с визгливых голосов на басы, от которых дрожали доски под ногами.

Сквозь этот шум Семён на миг уловил другое — тонкий холодок. В самом центре деревни что-то словно глубоко вдохнуло и задержало воздух.

Этих двоих он чувствовал, как занозу под кожей. Но сейчас всё вокруг жило слишком яростно, и место занозы расплывалось.

Он открыл глаза. Женщина по-прежнему смотрела.

— Я ищу своих друзей, — сказал он, не переходя за калитку.

Она вскинула подбородок, сжала губы.

— Ну и ищи, — ответила, не двигаясь ближе.

Он коротко описал парня и девушку: высокий, светловолосый, короткая стрижка, лет двадцать с небольшим; она — чуть ниже, длинные волосы, похожие лица. Брат и сестра. Пока он говорил, её глаза сузились ещё больше. В какой-то момент хозяйка отвела взгляд, словно боялась встретиться глазами не с ним, а с теми, о ком шла речь.

— Не стучались, — сказала она и резко отвернулась. Пёс в будке тихо простонал.

— А у кого в деревне посторонние могут переночевать? — спросил он ей в спину.

Она на секунду застыла. Плечи дёрнулись — не от готового ответа, а от нежелания его давать. Потом как будто пожала плечами сама себе и ушла в дом. Дверь закрылась мягко, почти без звука.

Он ещё секунду постоял у забора, потом сел в машину и поехал дальше, уже сбросив скорость: теперь важнее было слышать.

Деревня оказалась живой: по улицам бегали дети, на лавках сидели подростки. В этом движении было что-то слишком правильное — как будто их заранее расставили по местам, как фигурки на доске. Чуть дальше, за домами, темнели деревья и одноэтажное здание, откуда шёл басовый гул — клуб.

От лавки оторвался парень, высокий, худой, в пёстрых шортах. Замахал руками и бросился наперерез, едва не упав, споткнувшись о камень. Семён уже собирался объехать его, но передумал. Местные всегда знают, где у них прячется лишнее.

Он притормозил. Парень вцепился в капот, отдышался и широко, почти слишком широко улыбнулся.

— Здрасьте… Сигареткой угостите? — спросил он, всё ещё держась за машину, будто боялся, что его сейчас уберут с дороги.

Семён достал из бардачка целую пачку, помахал ей.

— Хочешь всю? — спокойно спросил он.

Улыбка на лице парня дёрнулась и съехала. Пальцы на капоте побелели.

— А что взамен? — голос стал ниже.

Семён коротко хмыкнул.

— Мне нужна только информация, — сказал он. — Больше ничего.

Парень выдохнул, плечи слегка опали, но пальцы с капота не убрал.

Семён ещё раз описал ему парня и девушку. На слове «брат с сестрой» у пацана на лице мелькнула тень узнавания — быстрая, скользящая.

— Никто из местных с ними здороваться не будет, — медленно протянул он. — У нас приезжих не любят. Дома понастроили, заборов понаставили, чтобы не видно было, что у них внутри… А вы кто, дядя, — к ним или к нашим?

— Я — к ним, — ответил Семён. — И к тем, и к другим.

Парень фыркнул, но взгляд его снова юркнул куда-то в сторону, за спину, туда, откуда шёл гул клуба.

— Если ваши здесь никого не знают… Тогда только черепушка, — сказал он. — Там все чужие в итоге и оказываются.

— Где? — спросил Семён.

Парень объяснил дорогу: до конца улицы, потом направо, дальше прямо, пока справа не покажется дом без лица.

Семён протянул ему пачку. Пальцы парня, отлипая от капота, переехали на сигареты. В этот момент джип уже рванул с места. В зеркале на секунду мелькнула картинка: подросток стоит посреди улицы, прижимая пачку к груди, а вокруг него уже набегают другие.

Дом и правда напоминал череп. Разбитые окна — чёрные глазницы, дверной проём — щель с зубами из обломанных досок. Крыша просела, как лоб, сдавленный чем-то тяжёлым. Забор торчал из земли обрывками, как гнилые корни.

Семён вышел из машины. Воздух вокруг был другим, более холодным, будто отсюда тень не уходила даже в полдень. Свет, попадая в окна, проваливался внутрь и не возвращался.

— Домик присматриваешь, мил человек? — тонкий голос прозвучал слишком близко.

Семён обернулся. Рядом стоял старик — сухой, как пересохшая ветка, с водянистыми глазами. Казалось, его только что оторвали от земли.

— Земля тут хорошая, — сказал дед, подойдя ближе, не чувствуя дистанции. — Дом — так себе, конечно. А вот сарай — вон там, — он кивнул на тёмный прямоугольник сбоку. — Крепенький ещё. Сено есть. Спалось бы там как по-царски…

На слове «спалось» по спине Семёна прошёлся холодок, как тонкий ледяной палец. Он посмотрел на сарай. Дверь была приоткрыта, щель — чёрная, плотная, без единой пылинки.

Старик всё говорил и говорил про приезжих богатеев, клуб, заборы. Слова соскальзывали, не задерживаясь. Из всей речи цеплялось только одно — сарай и то, что в нём «спится».

— На табачок не богат? — наконец перешёл к главному дед.

Семён сунул ему помятую пачку, что осталась в кармане.

— У вас тут, смотрю, порядок — сигареты с приезжих собирать, — заметил он.

— А кто у тебя «стрельнул»? — оживился старик, заглядывая внутрь пачки, будто там могло оказаться что-то, кроме табака.

— Парень, в пёстрых шортах, — ответил Семён.

Имя будто ударило старика. Лицо стало жёстким.

— Андрейка… — выдохнул он и вдруг рванул прочь, как будто его дёрнули за невидимую верёвку, уходящую в сторону деревни.

Семён проводил его взглядом. Потом поднял глаза на солнце: оно уже наполовину ушло за лес. Красный свет натянулся над деревьями тонкой полосой.

«Не успею», — холодно отметил он. За этой мыслью тут же всплыло лицо Марины: белое, неподвижное. Из глубины груди поднялось знакомое звенящее ощущение, которое месяц держало его в дороге.

Он пошёл к сараю.

Внутри пахло старой травой, пылью и ещё чем-то металлическим, тонким, как запах монет на ладони. Свет прорывался внутрь узкими полосами через щели, ложился на пол и сено серебристыми царапинами.

Семён прикрыл за собой дверь. Мир сжался до шорохов. Под ботинком хрустнула сухая соломинка. Где-то в углу тихо капнуло — хотя воды здесь не было.

Он опустился на одно колено, задрал левую штанину. Пальцы нащупали ножны. Серебряный клинок вышел из кожаных челюстей почти бесшумно, только коротко звякнул. На миг показалось, что металл отразил не полоску света, а что-то живое.

Он прикрыл глаза и слушал.

Сено шуршало ровно. В глубине, под толстым слоем, было нечто, что не дышало, как человек, но присутствовало. Пустота — как дырка в ткани звука, которую ощущаешь больше, чем слышишь.

Он пошёл прямо к этому месту. Сено разлеталось в стороны. На ощупь оно вдруг стало чуть холоднее.

Через пару движений под пальцами оказалась кожа. Лицо. Длинные светлые волосы, набравшие в себя сухие травинки. Девушка лежала, как кукла, заброшенная в угол. На пухлых губах застыла детская обида, смешанная с усталостью. Само по себе лицо не несло угрозы. Неправильным было другое: полное отсутствие напряжения, будто в этом теле уже давно никого не было.

Под закрытыми веками дрогнули зрачки.

Он поднял нож.

Голос ударил прямо в голову, без звука:

Не убивай. Я подарю тебе вечность.

Семён едва заметно дёрнул губой.

А я подарю тебе забвение, — ответил он мысленно, даже не удивившись, что её мысль встретилась с его.

Веки распахнулись. Взгляд — густой, тёмный, без дна. Клыки прорезали губу изнутри, тонкая полоска крови тут же исчезла, впиталась, словно губы были сухой землёй.

Она не успела двинуться. Нож вошёл в грудь — точно, чуть левее центра. Никакого крика. Воздух вокруг них будто сделал короткий, хриплый выдох.

Пламя не вспыхнуло сразу. Сначала кожа вокруг лезвия потемнела, осела, как обугленная бумага, потом по ней побежали тонкие трещины, и изнутри проступил тусклый серый огонь. Жара почти не было. За секунду тело охватило ровное тихое пламя, и оно осыпалось пеплом. Запах напоминал не костёр, а старую душную комнату, которую резко открыли.

Там, где только что лежала девушка, осталась хрупкая тёмная кучка.

Он отступил на шаг и потянулся за ножом, упавшим в сторону.

Шорох позади был почти неслышен. Тело сработало раньше мысли. Разворачиваясь, Семён поднял руки и поймал в воздухе удар. Тусклый светловолосый силуэт летел на него из темноты. В лицо ударил запах — не пота и не земли. Что-то сладковатое, разложившееся и при этом притягательное, как сон, который не хочешь вспоминать, но он сам лезет в голову.

Он использовал чужой разгон: перехват, бросок. Тело ударилось о стену так, что старая доска протянула тонкий, рвущий звук. Вместо стона — шипение. Фигура тут же поднялась, словно на пружине. Парень, светлый, коротко стриженный. В чертах лица — слишком много от сестры.

— Сестра… — выдохнул он, но слово вышло больше похожим на рычание.

Он прыгнул снова, широко раскинув руки, за клыками мелькнул влажный блеск. На этот раз Семён не стал уходить. Рванулся навстречу. Они столкнулись и покатились по полу, цепляясь за ткань, кожу, доски.

Сено шуршало под спиной, доски трещали, дыхание рвалось короткими толчками. Чужие пальцы — уже не совсем пальцы — скользнули по спине Семёна, не находя опоры, как по плотной ткани. Вампир почувствовал это. В его глазах на миг мелькнуло понимание.

Семён оказался сверху. Левая рука прижимала чужое плечо к полу. Правая вытянулась, пальцы скрючились, как когти. Он ударил — в грудь, в ту точку, куда бьёт уже не человек, а тот, кто точно знает, куда надо.

Внутри что-то хрустнуло. Ощущение было такое, будто он пробивает не кость, а старую высохшую кору. Тепло облизало пальцы. Он не стал смотреть, что держит. Просто сжал.

Тело под ним выгнулось дугой, грудь судорожно дёрнулась — первый и последний настоящий вдох. В глазах мелькнуло не только бешенство, но и странное облегчение. Потом всё обмякло.

Огонь пришёл так же, как к сестре. Будто кто-то поджёг тело изнутри. Глухой хлопок — и по коже прошла огненная волна, не давая языкам пламени подняться высоко. Фигура сжималась, оседала, превращаясь в пыль. Пыль была похожа не на обычный пепел, а на серый, мёртвый снег, осевший на сене.

Семён поднялся. На руке ничего не осталось — только ощущение пустоты, будто пальцы держали совсем другое.

Внутри что-то разжалось. На миг его накрыло почти животное удовлетворение — тяжёлый, пьяный восторг от убийства, от запаха их крови, от вида сгоревших тел. Он отомстил за Марину. Формально — всё, можно возвращаться.
Но за первым всплеском облегчения уже поднималась другая волна — глухая, тянущая пустота. Азарт погони, жар схватки схлынули, в душе воцарился странный, хрупкий покой, который скоро провалится в чёрную яму. Марину этим всё равно не вернуть.

Он наклонился, поднял нож, стряхнул с клинка невидимую пыль. В сарае стало тише. Даже старые доски, казалось, слушали и не решались треснуть. За стеной протяжно тянулся звук — не собачий и не человеческий, а лесной. День там доживал последние минуты.

Внутри него тоже что-то коротко отозвалось.

Он вышел наружу.

Красная полоска солнца почти исчезла за лесом. Последний луч скользнул по крыше сарая и задел кожу на его лице. Осталось ощущение лёгкого ожога.

Он сделал шаг и остановился.

В воздухе будто щёлкнул выключатель. Тепло, весь день давившее на плечи, ушло. Ветер с поля принёс другой запах — сырой земли, ночной травы и железа. Луна поднялась выше, заливая двор серебристым светом. Тени стали резкими, глубже, как прорези.

«Вот и всё», — отметил он без интонации.

Грудь стянуло. Не резким толчком, а медленным растяжением, словно под кожей начали расправляться давно сложенные крылья. Он попытался вдохнуть полной грудью, но воздух упёрся внутрь. Ноги подломились. Земля пошла навстречу.

Колени врезались в пыльный двор. Ладони упёрлись в землю, пальцы разошлись, будто им стало тесно. Кожа на них натянулась, треснула. Изнутри, как из старой оболочки, медленно полезло другое — длинные тёмные когти, поблёскивающие в серебристом свете.

Он запрокинул голову. Луна висела прямо над ним — круглая, большая, чужая. Голос вырвался сам. Крик, который должен был быть человеческим, сломался на середине и перешёл в вой. Вой тянулся долго, с надрывом, от которого по оставшейся человеческой коже побежали мурашки.

Щелчки костей были негромкими, без нарочитого треска — будто глубоко внутри кто-то ломал тонкие палочки. Кожа сползала, растягивалась. Позвоночник удлинялся, тело кланялось луне. Волосы на руках, груди и спине полезли вверх, сгущаясь в плотную чёрную шерсть.

Человеческое исчезало. Оставались инстинкты, обнажённые, как обнажают металл, счищая всё лишнее.

Через минуту во дворе стоял огромный чёрный зверь. Не совсем волк и не совсем человек. Что-то среднее, выточенное ночным светом. Глаза блестели жёлтым стеклом. Ноздри широко раскрылись.

Запахи обрушились сразу: старый дом, гнилая древесина, пыль, кошачий угол под соседним забором. Дальше — деревня: жир, свежий хлеб, пот, дешёвый спирт, спрятанный по углам страх. И ещё один — новый, яркий, сладковатый. Клуб. Музыка. Молодые тела, горячая кровь, рваный ритм. Всё это тянуло, как мясо на крюк.

Уши дёрнулись. Он отчётливо услышал смех — вспышками, залпами. Крики. Бас, который бил, как сердце большого зверя в центре деревни.

Оборотень глухо зарычал. В этом низком звуке не было сожаления. Только голод и старая, тяжёлая ненависть, которую он долго называл местью.

Он бросил взгляд на свою машину — металлическую коробку, недавно бывшую главным инструментом охоты. Теперь она казалась чужим, ненужным предметом. Мёртвым.

Он рванулся туда, откуда тянули шум и запахи.

В конуре у первого дома пса трясло так, что будка поскрипывала. Он прижался к дальней стенке, распластался по полу, стараясь стать меньше. В глазах отражались луна и чёрная тень, скользнувшая по улице.

Когда вой прокатился над деревней, собака ещё глубже вжалась в доски и тихо, почти беззвучно заскулила. Она чувствовала, что мир снаружи стал другим. И что к утру эта деревня уже не будет прежней.