Лунные псы

В лето 6983-е от Сотворения Мира, в глухих, непроглядных лесах Великого княжества Литовского, где тени были гуще чернил, а воздух пах мхом и древней памятью, жил человек по имени Радомир. Не колдун он был, нет — скорее, хранитель. Хранитель тишины, старых путей и того тонкого равновесия, что отделяет Явь от Нави. Жил он в срубе подле самой чащи, и люди шли к нему за травой от хвори да советом, но побаивались тоже. Ибо раз в месяц, на ущербной луне, Радомир запирал свою избу на железный засов и уходил в самую глухомань. И оттуда, бывало, доносился до случайного путника звук, похожий на лязг цепи и приглушенное, звериное рычание.

Служил он неведомым силам, старшим богам, тем чьи имена давно уж стерлись из памяти людской. А в сердцевине чащи, кстоял в болотной мгле его идол — дубовый лик, искривленный временем, с глазами-ямками, в которых застревала ночь.

Не пришлась по нраву такая вольница князю Войцеху, мужу жестокому и ревнивому к любой власти, кроме своей. Видел он в старом волхве угрозу и вызов. И повелел схватить его, обвинив в чернокнижии и насылании падежа на скот.

В темнице, где со стен стекала сырость, словно слезы земли, палачи пытали Радомира. Князь же стоял рядом, и усмешка его была полна гордости. «Ну что, ведун? Где же твои боги? Пусть придут, вызволяют своего верного пса!»

Радомир, с лицом, превращенным в кровавое месиво, не стонал. Он шептал, и шепот его был подобен шипению гадюки: «Отпусти, княже… Не ведаешь, с чем играешь. Не я здесь колдун… Во мне… во мне сидит оно. Древнее. Отмеченное самим Семарглом, псом огненным, стражем пределов. Сам я был глупцом как ты . Над древними богами надругательство свршил. Семаргл, пёс крылатый, верный слуга древних наказанием мне был.Он — ярость мира сего, что пожирает грехи, да и грешников за компанию. Грудь мне разорвал да не до смерти. Яростью безумной заклеймил. Я её удерживаю… цепи да воля…удерживаю многие времена.Но если гнев мой прорвется… он выйдет на свободу. И найдет тебя. Поглотит тебя, и станешь ты сам тенью голодной, шерстью обросшей, с глазами белыми, как пустота».

Но хохотал Войцех, и смех его звенел об каменные своды.

« Один бог только может быть в землях моих! Ты же, язычник в боги морды каменные, лики в дереве вырубленные да псов поганых надумал назначать. Наговорил ты себе на сожжение живьём. Так тому и быть!»

В день казни, на площади, при свете дня, велел он притащить и дубовый лик идольский. «Посмотрим, как твой бог тебя спасет!» — взревел князь и самолично обрушил топор на древнее древо.

Треснуло оно с таким звуком, будто лопнула хребтина у мира. И тишина, что воцарилась вслед, была страшнее грома.

И тут Радомир поднял голову. И взгляд его, всегда ясный и с зелеными обычно как лесная трава глазами , начал меняться. Зелень глаз тех,помутнела вдруг, побелела, затянулась молочной пеленой. И загорелась изнутри мертвенным, фосфорическим светом, словно два осколка полярной ночи. И была это уже не ярость человеческая. Это была ярость стихии, древняя и бездушная. Ярость тех самых,забытых богов.

Он не закричал. Он изрыгнул проклятие, и слова его обжигали воздух, как кислота: «Именем Той, что ходит по краю! Клянусь Семарглом, псом огненным! Да обернется сущность твоя вовне! Станешь же и ты отныне псом лунным, тварью голодной! И семя твое пожрешь на месяце, и жажда крови твоя не утолится вовек!»

Плоть его поползла. Он рванулся, и веревки лопнули, как гнилые нитки. Челюсти, слишком длинные и полные зубов, впились в руку князя, подошедшего слишком близко. Кровь брызнула, и в ней было что-то черное, маслянистое.

Тело волхва изрубили мечами да топорами орущие от ужаса кмети. А что изрубили то сожгли.

Но спора проклятия, рожденного яростью и отмеченного печатью Семаргла, уже пустила корень в душу Войцеха.

Пришло полнолуние. Ночь, когда тьма отступает и видно все тени . Князь Войцех проснулся от звука. От того, что его собственное сердцебиение заглушил иной ритм — тяжелый, звериный стук. Кости его заходили ходуном, сдвигаясь с мест с мягким, влажным хрустом. Он попытался крикнуть — и издал лишь хриплый, клокочущий звук.

Он почуял Запах. Теплый, молочный, детский. И другой, знакомый, — запах страха жены. И слюна потекла на подушку .

Его новое, незнакомое тело уже повернулось к кровати. Он чувствовал, как по парче скребут что-то твердое и острое. Его собственная лапа.

И тут его разум, запертый в этой меняющейся плоти, с ужасающей ясностью осознал: он лежит между двумя самыми дорогими существами на свете. И то, что сейчас шевельнулось в нем, смотрит на них не его глазами. Оно смотрит на них как на добычу. Оно — голодно.

Он услышал сонное кряхтение в колыбели. Тихий, беззаботный звук, от которого по его новой, звериной шкуре пробежала судорога голода. Не его.И.... Его.

Разум Войцеха взвыл. Но снаружи это был лишь низкий, раскатистый рык, от которого у жены открывшей очи вырвался сдавленный стон ужаса.

Утро застало замок в безмолвии. Князь сидел на полу, голый, в запекшейся крови. Он смотрел пустыми глазами в стену, а пальцы его судорожно сжимали окровавленную пеленку.

И осталась ему лишь дорога в леса, ибо никто не смог бы служить чудовищу, сожравшему свое дитя.

Ничто не сдержит их от бунта и страшной расправы над вчерашним володарем.

И он бежал.

С тех пор и пошли по свету лунные псы. Это сама Тьма, отмеченная Семарглом, что гнездится в человеческой душе, обретая плоть и клыки под холодным взором луны.

*****

В октябре 2025-го, на глухой проселочной дороге, что вьется меж тех же самых белорусских лесов, у Антона и Маши сдох двигатель. Полная луна, круглая и равнодушная, как прицел снайпера, висела над ними. «Черт, аккумулятор, должно быть», – пробормотал Антон, и слова его пропали в гнетущей тишине. Маша нервно светила фонариком телефона в окружающую их тьму. «Поторапливайся, – прошептала она. – Мне не по себе. Слышишь? Как будто воют».

Они не видели их сразу. Сначала это были лишь шевелящиеся тени меж стволов сосен. Потом они вышли на дорогу. Трое. Спины выгнуты колесом, как у голодных гиен. Шерсть, черная и лоснящаяся, словно мокрая глина. Лапы слишком длинные, неестественные. Но самое жуткое были их глаза. Не желтые, как у волков. Они были абсолютно белыми, слепыми и мертвенными, как две стылые луны в миниатюре, и светились они тем самым фосфорическим блеском, что видели когда-то на рунах идола и в очах умирающего волхва.

Антон схватил монтировку, его пальцы липко прилипли к холодному металлу. «Отойди за машину!» – крикнул он Маше, и голос его сорвался в писк. Твари приближались не спеша, с молчаливой, неумолимой уверенностью палачей. Они не рычали. Они лишь обнажили клыки, с которых капала слюна.

И в последнюю секунду, перед тем как прыгнула первая тварь, Антон посмотрел в эти белые, бездушные глаза. И увидел там не зверя. Он увидел человека. Древнего, измученного, бесконечно усталого и безумно голодного. Князя Войцеха, бегущего в бешеной ярости по лесу вот уже пятьсот лет.

Лес поглотил звуки. Луна продолжала свой бесстрастный путь.

А где-то в тихом деревенском доме, человек с неприметной рваной раной на лодыжке вдруг вздрагивал, вспоминая нападение жуткой твари с белёсыми глазами, от которой удалось отбиться при помощи травматического пистолета. И с ужасом, растущим глубоко внутри, осознавал, что кольцо вот-вот сомкнётся. И он станет частью Стаи.

Он понимал, кто его укусил. Укушенный оборотнем сам становится оборотнем.