Лунный ливень

Предисловие

Танцы в пепельном свете луны

У лунных фей в бутонах гиацинта

Шиповника медовое вино…

Перси Биши ШЕЛЛИ

Вот об этом и поговорим: и о феях, и о луне, и о вине — словом, обо всем, кроме, как заметил однажды классик, королей и капусты.

Хорошее вино оставляет на память по себе послевкусие. Можно, конечно, подвергнуть благородный напиток химическому или спектральному анализу, можно рассуждать о нем в терминах, понятных исключительно высокомудрым виноделам. Но нам, простым смертным, важны букет, вкус, послевкусие, причем не сформулированные на птичьем языке, а впитанные всеми органами чувств. Вот так же и хорошие стихи не нуждаются — за пределами профессионального общения — в разборе, анализе, разъятии на части… Важно то, что осталось в уме и на душе. Важны ассоциации, может быть, даже вовсе не те, на которые рассчитывал автор, но родившиеся в нашей памяти, в нашем подсознании или сознании, то есть опять-таки то самое неопределимое послевкусие, описываемое каждым по-своему, однако рожденное одним и тем же напитком.

В том, что книгу своих избранных стихов Юлия Андреева озаглавила «Лунный ливень», нет, по-моему, ни натяжки, ни авторского произвола, хотя, если разобраться, луна и упоминается-то в двух-трех десятках стихотворений, а ливни и того реже (в память запали только «Дож-ди» с их рефренным «Дожди, дожди, поющие дожди»). И тем не менее от сборника в целом остается именно ощущение пляски летящих струй в лунном луче. Почему? А кто его знает. Есть такая штука — называется магия стиха. И читатель тут как собачка: все понимает, а сказать не может. Да и вообще, любые ассоциации задаются автором лишь намеком, а рождаются уже из собственного читательского опыта, восприятия, мироощущения. Потому-то всяк и волен понимать прочитанное по-своему (и действительно мудрый писатель никогда не пеняет на это), но зато всегда можно думать, говорить, спорить о прочитанном.

Но вернемся к луне. Она всегда двояка: и небесное тело — то, которое с прописной, и ро-мантическое ночное светило, которое со строчной. Кстати, о романтике. Она порою зарождается самопроизвольно, как пресловутые лягушки в болотной тине. Вот совершенно проходной, заурядный образ, мельком помянутый поэтессой: фонарь луны. Что в том? А сразу невольно вспоминается, что шотландцы зовут ее фонарем Мак-Фарлана, и легенда о Мак-Фарлане, и встают перед мысленным взглядом залитые светом этого самого фонаря каледонские горы…

Помните кассилевское: «А если слон — и вдруг на кита налезет: кто кого сборет?» Вопрос этот всегда занимал меня применительно к Солнцу и Луне. Да, Луна сияет отраженным светом, и кабы да не Солнце, и не любовались бы мы завораживающей дорожкой к счастью, ложащейся на ночные воды. А вместе с тем, не будь Луны, и некому любоваться было бы, ибо жизнь вышла из моря и покорила сушу лишь благодаря рождаемым Луной приливам и отливам. Мы знаем о Луне бесконечно много и ничтожно мало: что на полнолуние падают пики самоубийств и обострение психических расстройств, а также всплески вдохновения и гениальные взлеты; что, как опытный мастер арфу или рояль, настраивает Луна женский организм, а на поверхности ее ждут своего часа залежи гелия-III, в которых грезится доверчивому человечеству исцеление от нефтегазовой иглы. Мы знаем, что там, над нашими головами, уже сорок лет как оставлены на девственной почве рубчатые следы человеческих ног и колес самобеглых тележек. Но только разве мешает нам все это целоваться под луной? Прав, прав был Роберт Хайнлайн, в одном из стихотворений Райслинга писавший:

Мы ведь верим в красивые бредни

О сверкающей почве Луны,

Хоть и видели ее грязно-серой…

Любой опыт, даже самый печальный, любое знание, даже самое точное, неспособны воспрепятствовать вдохновению и мечте. А значит, и сегодня, и всегда может повториться история многовековой давности:

Давным-давно один поэт в Китае,

Преданье утверждает, утонул,

Поцеловать в струях реки пытаясь

Неуловимо близкую луну.

Было такое, или это красивая легенда — Бог весть. И не знаю, читал ли когда-нибудь Нейл Армстронг, первым ступивший на Луну, стихи Ли Бо. Но только сдается мне, что за полетом «Аполлона-13» стояло не только космическое соперничество сверхдержав, не только колумбова жажда открытий, но и вот этот порыв китайского стихотворца.

И еще одно. Всем, наверное, приходилось замечать, что когда лунный серп сияет на небе в первой или последней четверти, мы видим не только его, но и — слабо, неявственно — весь остальной диск. На поэтичном языке науки это называется пепельным светом Луны. Фокус прост: серп высвечен Солнцем, а остальная поверхность — нашей Землей. И в этом видится очень точная метафора поэта. На него, на его творчество также падают два света: один — от жизни, от бытийного существования, от чувственного опыта, боли и радости, ненависти и любви; другой — от литературной и культурной традиции, уходящей в былые тысячелетия. Что здесь солнечный свет, что — пепельный? Решайте сами. Да и у кого как. Но дуализм этот и дарует поэзии то завораживающее богатство, ту магию, о которой я уже упоминал.

А от магии вполне естественно перейти к феям. Я имею в виду не добрую крестную Зо-лушки (a propos: всегда меня занимало, каким образом фея, существо фольклорно-языческое, могла стать крестной матерью? Вы часом не знаете?). Я про тех фей, что танцуют на лесной поляне в свете полной луны. За более поэтическим и точным описанием этого рекомендую об-ратиться к «Заповеднику гоблинов» Клиффорда Саймака.

Замечу, образ танца всплыл здесь совсем не зря.

Если задаться целью отыскать единственное и наиболее емкое определение для поэзии Андреевой, то невольно приходишь к танцу строк. В поэтессе явственно проступает балерина. Не знаю, хорошо это или плохо — так есть. В сборнике имеется стихотворение, которое в этом смысле (но только в этом!) я назвал бы ключевым. Не хочу обременять вас длинными цитата-ми, а потому посмотрите сами — начинается оно строкой «В небе розовом чернеют…». Танец не оценка. Это явление, которое может быть и нежным, и грозным, и животворящим, и убийственным, но всегда отмечено ощущением полета то ли над бездной, то ли сквозь бездну. А метафора этого танца и родственности его литературе лучше всего выражена финалом только что помянутого «Заповедника гоблинов». Помните? Шекспир и его Дух, вместе с феями пляшущие в лунном луче.

Итак, о феях и о луне, о знании и мечте, о ливнях и танцах мы поговорили. Пусть даже самым беглым образом, к чему, собственно, и обязывает сам жанр предисловия (за исключением академических изданий, где предисловие бывает чуть ли не больше самого произведения, но зато и читают его исключительно собратья-литературоведы). Осталось напоследок вернуться к вину.

Вынося в эпиграф строки Шелли, я чуть-чуть схитрил, ограничившись двумя. А теперь хочу добавить третью.

У лунных фей в бутонах гиацинта

Шиповника медовое вино.

И в сердце мне ударило оно.

Не знаю, ударит ли кому-то из вас в сердце поэзия Юлии Андреевой. Впрочем, кому-то — наверняка. А всем — такого не бывает. Ведь помимо всего прочего надо еще и обладать сердцем, открытым восприятию. В полном соответствии с завершающими строками стихотворения «Несказанное»:

Ты все поймешь о моей любви,

все, что прочтешь в душе своей…

Ведь читая любую книгу, мы всегда читаем не только, а порою и не столько автора, сколько самих себя. Принципиальный трезвенник не оценит и самого лучшего, самого выдержанного вина.

Надеюсь, впрочем, что трезвенников среди читателей этой книги не сыщется: они вообще не заглядывают в винный отдел.

Что ж: «Пейте!» — как сказала Божественная Бутылка в бессмертном романе Франсуа Рабле. Пейте — автора и собственную душу, за автора и за самих себя.

Ваше здоровье!

Андрей БАЛАБУХА