Лягушка в молоке

Лодка врезалась носом во влажный песок и чуть завалилась набок. Мужчины повыпрыгивали прямо в воду и принялись вытаскивать сундуки, переговариваясь и отпуская грубые шутки. Первый сундук был брошен в песок у самой линии прибоя, а второй не донесли и туда — его облизала набежавшая волна. Несколько баулов накидали прямо сверху сундуков и двинулись обратно в шлюпку, и все это с гоготом и сальными шутками.

Мишель какое-то время сидела в лодке и не двигаясь. Но когда поняла, что ни один из полуголых матросов, загорелых настолько, что их кожа стала похожа на корочку запеченного окорока, ей не поможет, не подаст руку, встала. Качаясь, сделала шаг к тому борту, что был ниже, и спрыгнула в воду. Длинный подол вздулся пузырем и стал промокать, но Мишель сделала вид, что ничего не заметила, и, волоча тяжелую юбку, пошла по воде на берег, к своему багажу. Тревожила набегавшая волна, которая снова лизнула ближний сундук и уже готова была приподнять неаккуратно свисавший с него баул.

Ни на кого не глядя, Мишель ухватила этот тряпичный сверток и, борясь с промокшей тканью юбки, вытащила его на берег. Снова вернулась в воду за следующим.

Жара ещё не вошла в полную силу — было ранее утро, время наступающего прилива, которым капитан воспользовался, чтобы высадить свой живой груз на остров. И хоть солнце было ещё невысоко, Мишель уже взмокла, и волосы, выбившиеся на морском ветерке из прически, моментально прилипли к мокрому лбу.

Матросы, как попало побросавшие её багаж на берегу, посчитали свое дело сделанным и уже грузились в шлюпку и громкими, грубыми выкриками прощались со своей пассажиркой. Но она в их сторону даже не повернула головы — не те они люди, кому стоило уделять свое внимание.

Ещё было довольно рано, но солнце пекло немилосердно. Надеть бы шляпу и перчатки, а лучше — открыть зонт, чтобы укрыться от солнца, да только здесь, на острове, совершенно не для кого беречь благородную бледность кожи. А волосы… А что волосы? Они и так слишком светлые, выгорят — и незаметно будет.

Да и не было у неё ни шляпы, ни зонта. Разве что перчатки где-то в небогатом багаже. Но их ещё искать нужно, а вода вот-вот зальет её пожитки, и их нужно спасать. В этом диком, пустынном месте любая мелочь может пригодиться.

И Мишель с упорством муравья снова пошла в воду. Ботинок было жаль — они не поместились ни в сундуки, ни в баулы, и их пришлось надеть перед самой высадкой на берег. А теперь они размокали в солёной морской воде, и это сейчас казалось самым плохим, что могло с ней приключиться. Хотя все ужасное, то, что хуже самого плохого, уже случилось, и почему она расстраивается из-за ботинок, ей и самой было непонятно.

Мишель продолжала перетаскивать вещи подальше от воды, отдуваясь от липнувших к лицу волос. Шлюпка, верно, уже вернулась к паруснику — до слуха донеслись свистки боцманской дудки. Но Мишель не смотрела в сторону красавца-парусника. Не до того. Один сундук, который бросили ближе к воде, увяз во влажном песке и никак не хотел сдвигаться с места. И как Мишель ни пыталась его толкать, потом, потерпев поражение, и тянуть, стоял неподвижно. А прилив уже плескался в деревянный бок. Ещё немного, и волна накроет его через верх.

Тяжело дыша, Мишель посмотрела на рассаженные ладони. На нежной коже вздулись пузыри, а два уже лопнули. Она облизала пересохшие, потрескавшиеся от жары губы, искоса глянула на поднимающееся солнце. Прикоснулась к лицу рукавом — кожа на щеках горела. Надо бы спрятаться в тень, но сундук… Сундук плотно сидел в мокром песке, а его содержимое требовало спасения. Мишель какое-то время смотрела на поклажу и пыталась отдышаться. Самое лучшее, что пришло ей в голову, это вынуть все вещи, отнести их подальше от воды, а потом уже попытаться перетащить опустевший сундук.

Она тут же принялась за дело, неловко выхватывая, как попало скручивая содержимое и оттаскивая ближе к деревьям, в тень. Пустой сундук оказался, конечно, много легче полного. Но чтобы это понять, Мишель пришлось сначала выкопать его из сырого песка. Лопаты или другого инструмента у неё не было, а вода все подступала, не давая времени поискать какое-никакое орудие, и она принялась отгребать мокрый песок руками, иногда — прямо из-под накатывающей воды.

К тому моменту, когда сундук удалось откопать, и он ценой невероятных усилий был вытащен из песчаной ловушки и водворен на сухое место, Мишель лишилась последних сил. Она упала в редкую тень в самой глубине пляжа, на границе с полосой тропического леса. Лежала, хрипло, надсадно дыша, и чувствовала, как горит кожа, как болят ободранные ладони, как хочется пить, и смотрела в небо, мелькавшее голубыми, вылинявшими обрывками в перекрестье узких зеленых листьев.

Двигаться не хотелось. И не моглось.

— Эй, мадмуазель! — послышалось тихое откуда-то с той стороны, куда Мишель ещё не смотрела. — Вам плохо? Вы плачете?

Мишель повернула голову вбок и немного запрокинула, чтобы рассмотреть того, кто с ней заговорил. Мельком подумалось о том, что вымыть песок из волос теперь будет непросто. Хотя… Так ли это теперь важно? В перевернутом виде её взгляду предстала девушка в дряхлом одеянии и с покрывалом на голове.

— Нет, — сипло проговорила Мишель.

Жажда, высушившая горло и рот, мешала говорить. Сдерживая стон, Мишель села, а затем с большим трудом поднялась. Она легко определила, кто перед ней — одна из обещанных обитательниц острова, монахиня. И вежливо поздоровалась:

— Доброго дня, мадемуазель. Будьте так добры, проводите меня к роднику или колодцу. Я умираю от жажды.

Девушка с любопытством смотрела на Мишель, продолжая топтаться на месте.

— А… вы не плачете, — сказала удивленно.

Мишель с усталым вздохом осмотрелась, ухватила пару разваливающихся свертков с вещами, валявшихся здесь же, и запихнула их в сундук, который немного наискось стоял на песке. Тряпки неаккуратно торчали наружу, но Мишель не стала их убирать, а захлопнула крышку и повернулась к девушке. Та так и стояла, удивленно хлопая глазами. Мишель взяла её за локоть и решительно потащила вглубь острова.

— Я хочу пить. Нам сюда? — спрашивала на очередной прогалинке среди густых кустистых зарослей.

Девушка бежала следом, неловко выставив вперед согнутую руку, которую Мишель так и не отпустила, с интересом рассматривала нового для себя человека и только кивала или отрицательно мотала головой. Мишель старалась идти прямо, будто юбка, сырая, облепленная влажным песком, не тянула её к земле, а мокрые ботинки, начавшие сохнуть на жарком южном солнце, не сдавливали ногу.

— Здесь, — проговорила наконец незнакомка.

И Мишель выпустила руку невольной провожатой, остановилась, чтобы осмотреться. А девушка глянула на освободившийся от захвата локоть. Увидела смазанные следы крови, ужаснулась, а потом спросила жалобно:

— Что у вас с руками?

Мишель жадно выискивала на полянке с буйной зеленью родник и на вопрос отвлеклась с досадой. Приподняла руки, повернув ладони кверху. Чуть скривилась — ссадины кровоточили, — и легкомысленно отмахнулась:

— Это мозоли лопнули. Заживет.

Наконец она увидела то, чего так жаждала. Не в середине полянки, а приткнувшись сбоку, будто боялся помешать, блестел родник, наполняя неглубокую чашу. С одного края лежали камни. Они были навалены как попало, но их круглые, обточенные морем бока, были явно не отсюда. Монашки хотели обустроить источник, но не успели? Передумали? Не смогли?

Мишель сделала несколько шагов к вожделенной влаге, упала на колени, низко склонилась к воде и, обмыв израненные ладони, принялась черпать ладошкой и жадно, но аккуратно пить. Чуть утолив жажду, умылась, пригладила влажными руками совсем растрепавшиеся волосы. И наконец посмотрела на свою проводницу. В первую очередь — на её платье, больше похожее на мешок с тремя дырами: одна для головы, две другие — для рук.

Правда, ткань была не грубая, как можно было ожидать от монашки на затерянном в океане острове, а будто составленная из разных отрезов. Разными были не только цвета. Мишель подивилась: может, заплаты? Нет, просто сшито из лоскутов. Вот на плече сероватый лен, в подмышке — люстрин, а на подоле медопалам и снова лен, и все лоскуты крупные и разного размера.

Её платье пострадало от воды, да и было не по погоде жарким. К тому же Мишель чувствовала, что одна из вшитых косточек корсета растерло кожу так, что больно шевелиться, а промокшая от пота нижняя сорочка только сильнее растравливает эту рану. И такая зависть вдруг вспыхнула к такой вот просторной и легкой, в один слой, одежде, что Мишель чуть не заплакала. Ну и пусть бесформенное, ну и пусть как у монашки, зато ничего не натирает и, наверное, не жарко. А о том, как следует одеваться воспитанным девушкам, она может забыть — кто её тут видит?! Уж об этом кое-кто крепко позаботился. Мишель грустно улыбнулась.

— Ты монашка? Как тебя зовут? — спросила, переводя взгляд на лицо девушки.

Та с любопытством рассматривала платье вновь прибывшей, а после вопроса принужденно улыбнулась.

— Имя у меня самое простое, мадам. Меня зовут Мари.

— Очень приятно, — привычно присела в реверансе Мишель. — Я мадам Мишель Эрсан. Мне сказали, что тут небольшая община отшельниц. Ты одна из них?

— Из них, — закивала девушка.

Мишель ещё раз осмотрела её фигуру в просторном платье, действительно, сильно напоминавшем рясу монашки. Только странный способ изготовления и материалы смущали взгляд. Но с другой стороны… Что она знает о жизни общины на острове, об их обычаях? Может, в этом и суть: носить одежду, сшитую из разных клочьев — дорогих и дешевых, подчеркивающих, что где-где, а вот тут, среди океана, что бедняк ты, что богач — всё едино.

Сейчас Мишель готова была многое отдать за что-то вот такое же просторное и тонкое. И не важно, как оно будет выглядеть — прилично или нет, но корсет перестанет растирать кожу и можно будет снять пропотевшую рубашку.

— Твои сестры приютят меня? — Спросила, вспомнив ещё кое о чем — о самом насущном.

— Сестры… — повторила Мари, будто размышляла.

Что, у них тут настолько строгий устав, что могут не пустить к себе? А как же «путника прими»?

— Сестры примут, — оживленно закивала Мари. — Идемте.

Мишель облегченно выдохнула и с усилием поднялась. Посмотрела на отяжелевшую от воды и грязи юбку, со вздохом приподняла её, чтобы следовать за девушкой. Та уже двинулась по тропинке, которую Мишель не различила бы в траве, если бы шла тут сама. Девушка время от времени оборачивалась и каждый раз улыбалась, будто подбадривала.

Шагов через сорок вдруг спросила:

— А как же ваша поклажа?

Мишель удивилась:

— Откуда ты знаешь про поклажу?

— Так мы увидели парус ещё вечером, а утром пошли смотреть. А тут шлюпка.

Мишель сделала ещё пару шагов и остановилась. Да, на корабле вчера вечером бросили якорь — она из своей каюты слышала, как зашумели матросы, как загрохотала в отдалении тяжелая металлическая цепь, а затем раздался громкий всплеск. Она даже смогла разобрать в общем шуме несколько слов, из которых предположила, что они у цели. Позже, уже ночью, к ней на минуту заглянул док, чтобы попрощаться и предупредить, что нужно готовиться в высадке: на заре, когда прилив ещё не до конца затопит берег, приказано спускать шлюпку. А тут, на острове, выходит, корабль заметили, следили за ним и за шлюпкой, а потом и за Мишель…

— То есть пока я вытаскивала сундук на сухое, вы наблюдали за мной?

Мари улыбнулась и кивнула так, будто очень обрадовалась догадливости собеседницы.

— А когда вы упали, — пояснила и жизнерадостно закивала, — мы подумали, что вы лишились чувств или плачете. А я же лучше всех умею утешать, потому и пошла к вам.

Мишель приподняла подбородок, показывая, что поняла в чем дело. Ну конечно, как же не утешить плачущего? Подойти, спросить, как дела, удивиться содранным ладоням, посочувствовать. Это не так и сложно. Особенно, в сравнении с тасканием тяжестей. Мишель только покачала головой: кажется, будет совсем, совсем непросто.

— Далеко ещё идти? — спросила между делом.

— Нет, почти уже пришли.

Ещё несколько шагов, и среди тропического леса открылась большая поляна.

***

Грязные комья со стуком падали на крышку гроба, марая его красный шелк уродливыми кляксами.

Немолодой грузный мужчина в строгом черном пальто и шляпе смотрел, как сыпалась с лопат мерзлая земля, и все никак не мог поверить. Но старушка, кисть которой лежала сгибе его локтя, дрожала и порой так сильно налегала на его руку, что он приходил в себя: все это не кажется, все это на самом деле.

Пожилая женщина прятала лицо под черной вуалью и старалась плакать незаметно. Вот только… Он-то чувствовал, понимал её глубокое горе.

***

После холодного кладбищенского ветра, обжигавшего щеки, воздух в комнате казался горячим — от него горело лицо, руки и пекло под веками.

Мужчина и старушка, уже снявшая вуаль и переставшая стесняться своих слез, сидели у пустого стола и молчали. В камине тихо трещал огонь. Наконец мужчина спросил:

— Как она?

Всхлипнув, старушка ответила сквозь слезы:

— У себя. Плачет.

Мужчина помолчал. Потом угрюмо поинтересовался:

— Может, стоило взять её с собой на кладбище?

— Не стоило. — Старушка промокнула глаза и с видимым усилием взяла себя в руки. — Она ещё слишком мала для такого.

— Мадам, могу ли я чем-нибудь помочь? Он был моим лучшим другом, а вы мне как мать.

Женщина горестно поджала губы и опустила опухшие веки — пыталась удержать слезы. Покачала головой. Едва-едва смогла проговорить:

— Не забывай нас, просто не забывай. Навещай почаще. Я смогу позаботиться о девочке сама.

Мужчина посидел ещё немного, тяжело вздохнул, давя боль в груди, встал, накрыл руку женщина своей ладонью на какое-то мгновение и, не сказав больше ни слова, вышел.