Ляпаландия

I

Рассылая в пространство мягкое свечение, мирно золотили ноготки Светские, Шелковые Львицы, проверяя друг на друге барха­тистость голоса и неотразимость взглядов. Время от времени сверяя тот или иной жест со сложившимся образом или безобразием, повышая или понижая тональность голоса. Иногда можно было наблюдать, как одна и та же фраза повторялась многократно, пока наклон головы или хитрый прищур не признавался идеальным, в контексте места и времени, когда этот экспромт только должен был родиться. Время от времени из полупрозрачного чулка одной из дам вылезал пронырливый, усатый секретарь с приоткрытым блокнотиком (ума не приложу, куда он девался вне своих служебных обязанностей). Реже и более профессионально, поэтому почти не доступно взгляду, было появление дежурного подозры с маленьким магнитофончиком, записывающего наи­более выигрышные фрагменты речи соперницы. Позже эти записи тщательно разбирались целым штатом профессионалов...

Подозра скрывался обычно в манжете, допустить его под чулок никто бы и не подумал, много чести, хотя говорят именно этот способ помогал м-ль дю'Шес более года сохранять за собой розовый цвет лица и звание Золотой рыбки и Лакомой конфетки года. Ну, подобная сме­лость сопряжена с риском скандала. И она пропала, напоровшись в собственном будуаре на жестокое перо злого и неженатого журналиста. Ах, как это печально, и как стремительно летит время и эти бабочки...

Стоп. Откуда зимой бабочки? Бабочек зимой не может быть. Разве что жестокосердные стрекозы, рыжие и лиловые в костюмах махао­нов, печально кружатся у светящегося в темноте плечика м-ль де Бравур.

Шарль приподнял очки, перечитывая написанное. Неожиданно брови его резко сдвинулись, рука убийственно потянулась к перу. Бумага съежилась в ожидании удара, при этом шаловливые строчки приподнялись, и слегка выгнулись, недоумевая, что ему опять «не слава Богу».

II.

Театр светился, как игрушечный. Дамы поправляли искусственные плавники и хвостики на туалетах друг друга, и как бы задумавшись, откусывали сочные, изумрудно-золотые водоросли, спле­вывая их тут же на ковер.

Живые рыбы, гак особые ценители музыки, принесенные по такому случаю специально на костюмах и шляпках, нервно вздрагивали. Но на них никто не обращал внимания, так как к концу первого акта выживали лишь самые выносливые вроде щук, но они давно вышли из моды и сидели дома.

Мужчины, которым в свое время отказала дебютантка, прискорбно молчали. Зато вторая половина зала ликовала и срывала с артистки розовые лепестки. В первом акте розовые, во втором они были уже красные. То ли сорт цветов изменился, то ли нежное тело расписывали ручейки крови.

Молодой человек старательно вылавливал дохлую рыбку из аквашляпки своей дамы.

Утром все газеты были разобраны и лучшая рецензия, по общему мнению, принадлежала красавцу де'Шевле. Таким образом, публика установила личность любовника и имя Париса за ним, хотя злые языки утверж­дали впоследствии, что любовником прекрасной Елены он стал именно после великолепной статьи.

III.

Шарль заплатил за кофе и присел на лавочке под большим незнакомым деревом, утренние газеты, почувствовав в молодом человеке интерес к своим особам, мягко оседали на скамейку рядом, ловко обходя чашечку и любопытствующие ветки. Причем центральные, благородные издания плыли чинно, соблюдая только им понятную очередность, блестя в воздухе дорогой бумагой.

Солнце было уже над рату­шей, когда прорвавшийся вал бульварной прессы погреб под собой молодого человека, и только дерево тянуло из бумажного кургана длинную ветвь.

Шарль сделал большой глоток, и принялся за размышление, спаса­тельная команда, по всей видимости, не спешила на помощь, а дети со спичками и мечтами о средневековье в такой час пили молоко на бульваре Виноделов. Неожиданно Шарлю захотелось сказать о себе что-нибудь значительное, и он написал:

Уже в восемь лет я чувствовал себя настоящим философом. В то время я и моя ...юродная* (*Двоюродная, Троюродная — вписать по желанию) сестра жили в маленьком, зеленом доми­ке под желтой крышей. (Шарлю почему-то нравилось сочетание желто­го с зеленым). Я пересказывал ей все знания, полученные на уроках, раскрашенные, как цветные сны, принимая от нее картинки, создан­ные истинно женским восприятием мира, тонкие и переливчатые, как крылья стрекозы. Таким образом, мы выросли и получили всесторон­нее образование.

Дальше о сестре почему-то писать не хотелось, а вспоминалась недавняя возлюбленная, которая утверждала, что она родом из Ляпаландии, и Шарль верил! Кому?! Знал бы он тогда.

Лапочка, блаженная моя Ляпаландия в кружевах белого пеньюара с розовой орхидеей в волосах, золотых как это утро.

Да, я не смог забыть ее, не смог. Когда она ушла, я почувствовал в себе влечение к сластолюбию, себялюбию и слабоумию. Домашнее рыбы снабдили меня книгами, необходимыми для душевного состояния. Я перечитывал поэтов прошлого и гряду­щего...

Тут Шарль вспомнил, что в будуаре, где встречались Светские Львицы, он явственно заметил граммофон, и не упомянул об этом. В порыве нежности он сочинил песню, начинающуюся словами: «Где же ты моя Ляпаландия»… Слезы текли по его симпатичному лицу, образовы­вая тусклый ручеек.

Когда спасательная команда справилась с белыми, лишенными всяких мыслей газетами, Шарль сделал из стихотворения кораблик и пустил его в ручей по воле волн.

Навампиренный чужими словами, румяный и довольный он спешил к себе. Нужно еще было закончить зарисовку о Львицах, но в голо­ву ничего не лезло, и молодой человек устремился в аллею Разрешен­ных цензурой неожиданностей, где обычно гуляли прототипы, дабы вдохновится от них перед спектаклем, потому что Шарль твердо решил, не выпускать теперь Лёку из вида.

В городе говорили только о великолепной дебютантке, вокруг театральной тумбы красовалась ее очулоченная нога. Шарль сделал несколько оборотов, так и не узнав, чем же она должна была закон­читься. Свернув на аллею, журналист без труда обнаружил Светских Львиц о чем-то ласково говоривших с…

У Шарля защемило сердце.

— О чем? О мужчинах, — решил он, и в голове тут же родился диалог:

Красная Львица: — Большинству женщин приходился грызть мужчин, подобно граниту... знаний. В свете же мы просто щелкаем их как орешки.

— Да, — неумело вставила дебютантка, — попадаются еще особи чем-то напоминающие вшей, только и ждущих приказа — к ногтю.

Львицы многозначительно переглянулись.

— Среди же подкаблучников встре­чаются мазохисты, — продолжила тему Золотая, — эти всегда вертят­ся под ногами на вечерах, норовя поломать ваш остренький каблучок о свое сердце.

Шарль опустился на траву. Все еще хуже, Ляпаландия нашла себе достойных учителей. Надо было подумать над заказными стать­ями о свиньях, львах, орлах и черепахах, но сил нет, в голову лез­ла недавно сочиненная строчка: «Где же ты, моя, Ляпаландия»… а дальше, хоть убей — ничего нет.

В последний раз, когда они расставались, герань в окнах напо­минала гербы, и если скосить глаза, цветы соединялись с просты­нями, и в этом было нечто королевское. Мимо прошел молодой человек в вечернем фраке с дохлой рыбкой. Было печально и смешно. Неожи­данно он направился в сторону Шарля и превратился в Батти, школь­ного друга, человека доброго, но бедного, делившего с Шарлем много лет его стол и кошелек. И так бездумно и жестоко брошен­ного им, Шарлем, после знакомства с Лёкой. Друзья обнялись.

— Ах, мой друг, мой бедный друг, как же изменило вас жестокое время и эта женщина. Надеюсь, вы расстались, и мы можем спокойно выпить где-нибудь вместе? Как я страдал Шарль, милый мой, ваше исчезновение три года назад привело меня в крайнюю нужду, так что с тех пор, я, ваш друг, не вкусил хлеба насущного. Ну, полно, — Батти выдержал королевскую паузу. — Пой­демте в кабак.

Шарль прослезился, обнял друга еще раз, и вскоре, они уселись за столик.

— Дорогой мой, — продолжил Батти, уплетая телячий бок, — узнав, что вы спутались с порочной девицей, я поспешил за вами в Париж, где перепробовал всех девиц в поисках вашей. Но моим грандиозным планам не суждено было свершится. В промежутках между розовыми и голубыми будуарами, я обращался к своему разуму, силясь сравнить плоды греха и добродетели, дабы дать им достойную оценку.

— И что же?

— Не заметил различия. Я продолжал исследования, доходя до самого дна, как древней Орфей, но вместо тени Эвридики влекла меня неугасаемая любовь к вам.

В порыве благодарности Шарль бросился на шею Батти, и тут же почувствовал, что он ему больше, чем друг.

IV.

Батти мирно дремал у камина, Шарль скармливал огню остатки спирта, неожиданно ему вспомнилось:

«Душа крадется, как голодный кот

Все в любопытстве потопить готовый.

К последнему прыжку, сжимаясь и дрожа

Готовится, о хищник бестолковый.

Он мучает меня, мурлычет и рычит.

Убью в себе его, тогда пусть замолчит.

Журнальный стол стоит,

на нем цветок в стекле,

Что борется за жизнь на этом вот столе.

А рядом страшный сон — темнеет яд в футляре,

Что дан в противовес и розе и стеклу.

И тянется душа на яд, зачем не знаю.

Ведь всяк прыжок души уж не понять уму».

Это читала Лёка, когда они еще были вместе, и Ляпаландская прин­цесса гладила его, стирая выпуклости, затопляя вогнутости, пока Шарль не принял идеальную, по ее представлению форму шара, последним скатилось на шелковую подушечку легкое пенсне. Девушка подня­лась на ноги, на лице ее был написан неподдельный восторг, она покачала шар на руках, довольная его упругостью и запустила в окно.

Шарль проснулся, когда угрожающе приблизившаяся стена проти­воположного дома попыталась расплющить его в своих объятиях. Молодой человек сидел, некоторое время ничего не понимая, и в его голове как-то само собой сложилось стихотворение:

«Кто тут был, тот не забудет никогда,

Как летела с шумных гор вода.

И на солнце капля как алмаз

Ввысь летела, будто для проказ.

И одно мгновение лишь мы

Видеть каплю ту тяжелую могли.

Что неслась как искра в темноте

На пути к таинственной мечте.

Так и мы зажжемся лишь на раз,

И закроет снова нас вода.

А потом проси у солнца час

Если ты в пучине навсегда».

Увлекшись, он неожиданно для себя чуть было не перешел на мятеж­ный верлибр, но вовремя остановился. Нет. До этого она меня не доведет. Навepxy загремела музыка, заскрипел, заходил ходуном потолок. Это распоясавшиеся журналисты танцевали Голландскую Летучку, так называли ритуальна эрото-боевой пляс. Они были злые и возбужденные тем событием, что на премьере утонуло пять человек. Правда двое из них были сильно пьяны, зато трое влюблены и это давало им надежду на сенсацию.

— Да, да, сегодня же спектакль, и она в опасности. Я должен, должен помочь Лёки.

Батти пьяно улыбался, в такие минуты, он до невероятности походил на младенца, Шарль решил открыть перед ним свою душу. Друзья налили еще по стаканчику.

— Знаешь, — голос журналиста срывался от волнения и был похож на испуганного снегиря. — Знаешь, она уже несколько раз уходила от меня, правда, но всегда возвраща­лась. Последний раз я купил ей обручальное кольцо, она бросилась мне на шею, целуя и называя именами всех своих любовников! Ax, как я был счастлив в то время, но жизнь наша текла, долги росли, отец не посылал нам нечего, и Лёка продала кольцо, а потом ушла к г-ну Аристарху Перестарху. Нет... только на неделю, вы не подумайте, я был в курсе. Через восемь дней я получил чек и записку, что вероломный соблазнитель не отдаст мне ее, потому, что она ему самому нравится! Каково?!

Вот вам моя печаль­ная история.

Теперь я охраняю ее от нападок прессы. Сейчас прав­да все в восторге, но завтра, послезавтра, через сорок лет, когда она будет никому не нужна... Со мной ведь, милый, все кончено, даже работаю. А в будущем собираюсь принять сан. Твердо, сразу же по завершению «Светских блудниц» вот послушай:

...Бездна любовных имен, томно передаваемых то одной, то дру­гой стеной, играли с молодым человеком, как мячиком, никак не желая выпустить его на площадь Безысходности. После одного, наиболее сильного, толчка он впечатался в податливую стену церкви, и оказался внутри, где, однако не утратил своего маятникообразного движения, пока золоченый амур на подсвечнике не полетел надув пухленькие губки у него над головой прямо к здоровенной книге.

Шарль перевернул страницу, и только тут заметил в кресле напротив, Красную Львицу.

— Ну, вот мы и встретились, — прошептала она, — Надеюсь, мы сможем подружиться, — она томно обмакивала гвоздичку в бокал с красным вином, и затем облизывала, урча и извиваясь, каждый лепесток, от чего прожектора, нанятых по такому случаю осветителей, замигали, теряя фильтры. — Мы будем встречаться и болтать о поэзии и судьбах миpa, а вы будите паинькой, ласковым заинькой, утенком в яблоках, семью слониками на камине, бархатным пояском, кружевной перчаткой...

На минуту Шарль потерял сознание, а Львица все говорила и гово­рила:

— Все что я хочу от вас, это просматривать, пролистывать, гладить, водить руками по страницам ваших рукописей, разделяя, правду и ложь. Я открою для вас тайники, ларчики, шкатулочки, блу­зочки, ракушки, ушки, коробочки мака, и свое сердце. И вы будете моим рыцарем, я поведаю о привычках двора, ничто не уйдет от вашего острого взгляда. Не падайте.

Шарль осел в кресле.

«Где же ты моя, Ляпаландия»… пронеслось у него в мозгу.

— А маркиз де Фект постоянно крадет у меня туфли. Он использует их, как своего рода чашечки для вина, но никогда не сдает посуду. — Красная Львица присела, сверкая мелкой водяной рябью. Неожиданно глаза ее по-кошачьи сузились, а потом сразу расширились так, что нельзя было сказать — лицо ли ее исчезло или глаза увеличились, вбирая в себя комнату. Красная пустота звала, неровно дыша и подвывая. Шарль обтер лицо и тут же разорвал прочитанную главу.

Батти машинально опрокинул стакан коньяку и произнес.

— Эти женщины уж…жасно, ужасно женственны.

— Нет, не то, — вставил Шарль, — они чудовища.

— Без баб даже лучше.

— В свете без них лучше не показываться. Они чудовищно женственны, в этих плавниках и ракушках. Они так и тянут к себе жемчуг и аметисты, золото и тела, оставляя души грешные без покаяния.

— А пошли они к черту!

— А пошли.

— А мы пойдем в театр.

— Пойдем.

— Весело жуировать.

— Донжуировать!

— Искать жемчужины, составляя ожерелья. Перебирая чулочки и якорные цепи, играть в кости очарованных утопленников, ловя ртом брызги аквадуков.

— Плыть и барахтаться, тонуть...

— Так пойдемте к ним.

— Так пойдем.

— В последний раз.

— Дай Бог, чтобы не в последний! И друзья закачались к выходу.

V.

В театре творилось что-то невообразимое. — Настоящий птичий базар, — ворчал Шарль, продираясь через толпу, на первом этаже, мерз­кие, голоногие птицы орали, словно их кто-то грыз, теряли перья. Молодые люди из городского альфонсария и пухленькие горничные, сопро­вождающие по такому случаю барышень, бегали за толстыми гусынями, плохо скрывая улыбки, когда кто-то из публики покровительственно хлопал их по задницам.

Вся эта кутерьма началась накануне из-за м-ль де Бош распростра­нившей слух о новой моде, предписывающей употребление в костюмах живых птиц: лебедей, цапель, пеликанов, наибольшее предпочтение отдава­лось фламинго. Но перешить рыбьи платья за одну ночь не представля­лось возможным… и вдетые кое как птицы не сразу сумели уяснить, что от них требуется. Проще всего, как не странно оказалось со шляп­ными птицами т.е. наседками. После того как г-н де Шевле хитроумно вмонтировал в головной убор госпожи дю Шес еще теплое гнездышко с пестренькими яичками, жирной утке ничего другого не оставалось, как удобно разместится на голове счастливицы. Другим повезло меньше — их аквашляпки были пригодны лишь для мелких рыбок — какой позор! Даже цапли, привыкшие к влаге, не желали связываться с рыбными кос­тюмами. Исключение как всегда составляли Светские Львицы, чьи оголенные, выкрашенные в пурпур и золото, плечики нежно щекотали теп­лые, розово-белые перья. И вокруг на тонких ниточках летала целая стайка подсвеченных сзади и сбоку колибри.