Любовь и голуби

Жанр: мистика-хуистика, хтоньреал, 118+

Сырое, как свежая штукатурка, серое небо ложилось на крыши неуклюжими мазками. Над парадкой горела неизменная во все времена года грязная лампочка. Её хиленький огонёк, впрочем, зябкую хмарь теплее и светлее не делал. Вообще трудно украсить это поганое времечко — осень. Больше слушайте бакланов типа Пастернака и Буниных там всяких — по простоте душевной и тяге к искусству-хуюству и не в такую ересь поверите. Ох уж эти мне сказки! Ох уж эти мне сказочники, к едрене их фене!

Нихера короче не отыщешь сей стократ воспетой судорожной красы в суровой северной промозглости. Вероятно потому, что её, блять, там нет. Даже ворох скрюченных жёлтых листочков, устилавших всё да вокруг, не добавлял лучезарности и приветливости оной мерзкой стылости. Сплошь мутные, как канализационные стоки, лужи в выбоинах тротуаров и хищные сквозняки, вечно лезущие за шиворот. Вот вам и сказочный, нахуй, чертог, весь открытый для обзора. Да я лучше в стену, бля, посмотрю с обоями! Просеки лесных дорог, едрить... Ещё по лесам окрестным я говнину не месил сапогами: мерси, сука, боку. Воздержусь. Мне и тут достаточно паршиво.

Хорошо, хоть сезонным насморком и прочими ебучими людскими недугами я не страдал. Стоял себе статно, аки Атланты у Эрмитажу, облокотившись на разномастный кирпич стены, и курил. В просвете меж тополей, упиравшихся в липкую от мороси высь, едва просматривалась пустынная детская площадка. Ну из детского там были разве что лестница, она же горка, и качель-сетка. В эту-то сетку, шоркаясь друг о дружку свалявшейся шерстью на боках, набилась целая ватага чертей, как картофелины в бабкину авоську, притом при всём раскачиваясь туда и сюда с весёлым похрюкиванием. Их и впрямь было дохера много. Чуть ли не на плечах друг у дружки сидели. Качель взмывала то вверх, то вниз. Мне оставалось только диву даваться, как вся эта кодла не просыпалась на землю. Но как-то они держались за рога, хвосты, копыта сородичей. В тесноте и суете. Погодка этих гнид не смущала. Жизни, твари такие, радовались.

Шугануть их, что ли. Ворожба канеш дохленькая, чтоб люлька раскачивалась сама собой. За превышение норматива не привлечь. Но всё же: до облезлого домишки позади рукой подать, можно поди припаять нарушение СанПиНа, нах. И разогнать вовсю веселившихся рогатых уёбков к чертям собачьим. У меня настроения нет — значит и у всей хтони окрестной его не будет! — твёрдо решил я. Таков план. И чё б мне его не придерживаться? Таков, сука, путь поборника людского спокойствия.

Ненавижу гадских людишек. Искренне. А в сезон соплей особенно. Глядишь на красные хлюпающие носы и ни вдохновения тебе, ни аппетита. Хоть пойду вон, слабых и беззащитных потираню. Должно же быть в этой злоебучей беспросветности какое-то счастье?

Надо сказать, прежняя служебная хата мне нравилась больше. Свезло, что райончик тот же остался, а то б совсем обидно было, — думал я про себя, пиздуя к детской площадке. — Ща мы этот шарабан встряхнём!

«Проверка, блять, документов, падлы блохастые!» — рявкнул я, перекинув ногу через низкий заборчик и развязно прошагав по газону.

Довольно повизгивавший вертеп притих. Качалка остановилась.

Суп вам из семи залуп! А не чудесный вечерок воскресный, — злорадно подумал я, швырнув окурок в урну. После общенья с гномом перенял его тупорылую манеру рифмовать всякую херь.

Ща как возьму рогатых сученышей за шкирняк, и, может, хоть чутка посветлее на душе сделается, — мечтательно сощурился я.

«Разрешение где, шелудивые?»

«Так, а позвольте.. — из куча малы выбрался долговязый чертила, спрыгнув наземь, и вкрадчиво продолжил, — ..разве ж чертям нужны разрешения?»

Я сурово нахмурился: «Умный дохуя, паскуда гунявая, я погляжу?»

Рогатый мигом прижал уши и попятился, длинным хвостом подметая палые листья.

«Вы простите.. извините.. не хотел.. не думал…» — загундосил долговязый, в то время как прочая шушера уже была на стрёме, готовая в любой момент прыснуть с люльки врассыпную. Чай кого и не заденет мой праведный гнев. Но тут, когда я уже мысленно сворачивал рогатым шеи, вкруг раздался шелест множества крыльев.

Я навострился, мельком оглядевшись. На узком карнизе соседнего дома, на облезлых лавках, на ржавой кровле присобаченных вплотную к плюгавенькому фасаду кособоких гаражей толклись голуби. Их было просто дохуища с запасом и ещё щепотка сверху. Я мигом смекнул, что вся эта пернатая орда едва ли за так устроила тут стихийный митинг.

«Всем разойтись, нах! Мероприятие не согласовано!» — гаркнул я внушительно грозно.

Но гульки меня не послушались, крысы летучие! А вместо этого всем скопом взмыли со своих насестов, сбились в какую-то уродливую стаю и закружили над площадкой.

Странные они. Вон дажеи на голубей не шибко похожи. Было в них чё-то жуткое, чё-то хищное. И глаза умные и страшные. Будто в прошлой жизни были они стервятниками, но неудачно реинкарнировали в этой.

Стая становилась все плотнее, всё больше вытягивалась по направлению к земле, пока не закружилась в подобии ебучего смерча. Птичьих тел уже почти не было видно, только что мельтешение и беспорядочное хлопанье крыльев.

Я, следя за всей этой сраниной, задумчиво сдвинул шапку на затылок, вскинув бровь. Вот те раз! Хотел, понимаешь, рогатых вздрючить, чтоб не расслаблялись, а тут ты смотри какая хуеверть подвалила.

Вечерок обещался томным доле не быть. Хотя по чесноку я хотел пофилонить. Но работа нашла меня сама. Соскучилась, ёбана — никто её без меня работать не хочет. Приходится без выходных спину гнуть.

Щас мы это… причастимся, — следя за аномальной птичностью, прикидывал я. — Голубь же символ чего? Да вот евхаристии все той же. Хлеб, вино… хотя мне б и без закуси сошло. Иными словами можно без хлеба. Градус бы ещё до вискаря бочковой крепости догнать. И уже совсем другое дело.

Это я, конечно, размечтался. А тем временем хреноверть из крыльев, клювов и голубиных лап замерла, моргая множеством глаз-бусин на хуевой туче голов, торчавших из этой поебени как попало. Вот такое оно, современное искусство. Бессмысленное. Беспощадное. Как фарш, который провернули туда и обратно, но в итоге меньше процент крысиных хвостов в составе сей мешанины не стал.

Дальше было ещё интересней: когда я, нарочито хрустнув шеей, уже решил оную несанкционированную инсталляцию посреди двора разнести под нетерпеливое, почти одобряющее повизгивание забившихся под лавки чертей, она, инсталляция, снова моргнула, выдав откуда-то из центра сей поеботы виновато: «Извинитэ». Причем явно бабским голосом. Да ещё с интонацией студентки-отличницы, в кой-то веки проебавшей первую пару. Иностранной студентки. Блять.

Только понаехавших нам здесь и не хватало! Своих хмырей и хмырих девать некуда, ёбана штопана! Ещё давайте всяку шоблу по обмену собирать!

Я вскинул бровь, совсем по-змеиному поведя головой. Да, гадская привычка с не самых лучших времён у меня осталась. А вот это вот.. голубиное недоразумение вдруг в свой черёд, скрутившись плотнее, так, что, казалось, из птичьих тушек сейчас брызнут кишки, соизволило всё ж принять людской облик. Неказистая худощавая девчонка с длинным узким лицом, с всклокоченными волосами по контуру скул, в которых путались голубиные перья. Их, перьев, было так много, что, мерещилось, волос у вот этой вот нелепицы нет вообще. Как и мозгов.

«Голуби? Серьёзно?» — процедил я сквозь зубы. Да всяк перевёртыш да босорка распоследняя знает, что эта форма — табу. Ну вот так повелось. Если по писаниям шарить, там ясно. Голубь. Потоп. Ветка оливы. На деле оно сложней, конечно. Да что так, что эдак. Нельзя короче. Не положено. Всё равно, что в святой Грааль нассать.

Ну, значит, решено: птицешмару отпиздёхать до сопель из клювов и сдать вкупе с отчётом за нарушение прописных правил для метаморфов. Премии за стахановский ударный труд мне не дадут, как всегда. Но хоть, может, на парочку последних выговоров глаза закроют?

Я угрожающе сделал шаг вперед. И тут, моргнув большими серыми глазищамм, голубица произнесла невинно, просто обескураживающе: «Вы — смотритэль, вы не подскажэти, — она на мгновение задумалась, — пожалуйста». И снова моргнула, аки лань. Летающая, сука, лань!

Вот это её «пожалуйста» и акцент.. отдающий латынью.. хтонь обычно либо владеет языком либо не парится и бакланит на родном. А это.. ну я даже не знаю…

И вообще: что ещё за «подскажэти»? Я тут, чисто чтоб ебальники всякой борзоте полировать костяшками до блеска, а не экскурсии по изнанкам Девятого граду водить!

«Разрешение!» — рыкнул я привычным манером, да так сурово, что эта птичность в замешательстве отшатнулась прочь. Я же сам себе поразился: злой сделался на этой сучьей работе, как барбос, нахуй, сторожевой.

Девчонка-голубиная печёнка, однако, страха в лице своём не явила. Только смущение. И проговорила негромко и немного застенчиво: «Я как раз и хотэла за ним. Извинитэ, вы не подскажэте, гдэ находится.. как это будэ.. офис.. отдэл надзора и рэгистрации».

«Шушераприёмник что ль?» — смилостивился таки я. Уж больно несуразно выглядела пернатая.

Она снова виновато моргнула и выдала на-гора, уже в третий, кажется, за пару минут раз: «Ивинитэ.. я не совсем понимаю…»

«Да харэ извиняться уже, план явно перевыполнила!» — шикнул я сердито.

«Извини..» — начала она, широко раскрыв глаза, как перо голубиное серые.

Я негодующе посмотрел на неё исподлобья.

«..тэ…» — досказала она машинально. И снова смутилась.

Не найдёт ведь, недотёпа такая, — мысленно вздохнул я, изучая диковинку. Даже в чертах её отчётливо прослеживалось что-то птичье. Длинный нос с небольшой горбинкой, острые скулы. Но то было что-то ястребиное, хищное, нежели голубиное. Только глаза вот как у ребёнка.

«Пошли давай: без разрешения тебя тут быстро прищучат ловцы местные и люлей отвесят под расчёт», — пробурчал я наконец. А сам подумал: вот нахуя? Переломал бы рёбра, притащил бы в отдел, а там сами пущай разбираются, чё с ней делать да как быть. У меня рабочая инструкция в принципе в одну строчку укладывалась: нет разрешения — бей в еблет.

«Чё пыришься? Ать-два», — я разнузданно махнул рукой и направился к выходу с площадки. Девчонка торопливо последовала за мной. Ну как девчонка? Я б ей по-людски годков двадцать пять отмерил. А так-то у нежити возраста нет.

«Нормальные оборотницы в вороньё перекидываются, а это чё за позорище?» — ехидно подтрунил я, пока мы с голубицей перлись до тропы по тёмным дворам.

Кажется, попал по больному. Птица-девица нахмурилась: в профиль оно смотрелось эффектно, очень уж у ей было специфическое личико. Шлем прихерачить и почти Афина. Что-то было в чертах её суровое и даже воинственное. Хоть атлетизмом она похвастать не могла — худая, как жердь, плечи острые, угловатые. В общем красавицей не назовёшь. Если б не голос, так можно было б за пацана-доходягу принять. Никаких тебе выдающихся.. качеств.

Поймав мой оценивающий взгляд, голубица поглядела на меня напрямик. Обычно такие вот опасаются. Не выдерживают. Я хмыкнул.

«Как тебя звать-то, пугало огородное?» — небрежно осведомился я. Ну а чё? Инфа нужная: вдруг взбрыкнёт, выкинет трюк, и я её пришибу ненароком? Как в доках записывать? Породы-то я не знаю! А так пусть хоть имечко будет. Так и запишем.

«Драгоста», — чуть помедлив, будто бы нехотя назвалась она.

Я задумался, перебирая в уме земные языки.

«Так это ж «любовь» по-румынски!» — таки озарился я. И, посмеиваясь, вынимая цыгарку из пачки, осведомился: «Так ты че ли вурдалачка, а, Любка? В тутошних краях у нас такое не кандыбается! А в тамошних валом!»

Оборотница промолчала.

«Любовь и голуби, ахаха!» — расхохотался я.

Птица-сестрица поджала губы. А ведь не похожа на упыриху и вовсе. Нашенские другие. А эвон пожалуйте! Экзотика, блять, подвалила. Ты смотри! И мертвятиной не смердит, хотя кожа серая, ни кровинки. Чё только на свете божьем не водится, какой только дряни не хаживает! Всего и не упомнишь!

«Вурдалачки курят, не?» — по доброте душевной протянул я хмурой девахе пачку. Али мы не люди? Нет, не люди! Ну и похуй!

На диво, девица от сижки не отказалась. А я-то ващет чисто из вежливости, ангелу заповеданной, предложил! Вот бля, вот досада! Минус одна.

«А в кого-нить ещё перекидываться умеешь?» — вприщур глядя на птицу залетную, полюбопытствовал я, пренебрежительно щёлкнув зажигалкой. Раз уж она моим куревом угощается и бесплатным проводником разжилась, пущай меня базаром развлекает! Птичьим, а-ха-ха!

Но Любка курила молча, нехотя пробормотав себе под нос, а на меня не глядя: «Толко порумбель, голуп».

Я ехидно хохотнул.

«А к нам-то ты зачем с такими дарованиями прибыла, птичка-курлычка?»

«Хочу учитса», — кратко изрекла она.

«Чему, блэ? — я уже откровенно заржал. — Высшему пилотажу в групповых манёврах над карнизами, нахер? Оккупации привокзальных площадей? Как обосрать памятник с повороту? Или, может, десять способов отжать буханку у бомжа?»

Теперь любительница поклевать семки стиснула не только зубы, но и кулаки. Ну, в конце-то концов, чё она мне сделает? Голубиным помётом кофту обляпает? Тюю!

Только сейчас я заметил, как изменились её глаза: белки стали дымчато-серыми, а потом и вовсе чёрными, а вокруг зрачка и радужки вспыхнул серебристый ореол. Если и вурдалачка, то какая-то она.. неправильная.

«Та чё ты, гуля, я ж не со зла, — продолжая посмеиваться, успокоил курлыку я, как мог, ступая на тропу. — Ща там в шушероприёмнике бумажки оформишь и вали на все четыре. Хотя, учитывая еще и вертикаль, так на все пять! Даж на знаю, чё там у нас по учёбе — я академиев не кончал, сразу умный получился, о как».

Голубица глянула на меня искоса, уверенно шагая по тропе. Обычно навьи порождения, кто в Яви морок наводит, на изнанке-то истинный свой облик являют. Но мы с гулей не изменились, только что губы у неё стали серей, ну и глаза.

Чёт балда мне вспомнился с крыльями на башке евоными. Вот уж была б парочка! У этой перья вон тоже — последняя из Могикан, бляха муха.

А вообще я решил вести себя как джентельмен и дамочку пташечку больше не нервировать. Потому до точки регистрации чапали молча.

..В шушерятнике как всегда царило нездоровое оживление. Кто-то продлял просроченные разрешения, кто-то заблаговременно вставал на очередь. Словом, нечисти всех мастей тут было завались! Поэтому и вынесли всё это дело подальше от главофиса конторы. Круглосуточная и круглогодичная суета и толчея жутко отвлекали от дел. А дел у нас всегда было до сраки.

Глядя на разношёрстный этот бедлам я подумал, что надо б ещё отделение заебошить. А то вечно аврал тут у них.

Вообще я мог кинуть эту птицу-голубицу прям здесь и свалить бухать. Но меня сегодня неумолимо тянуло на добрые, мать их, дела. Потому, сделав морду кирпичом и кивнув вурдалачке, я направился вымеренным курсом аки ледокол сквозь Арктику к одному из кабинетов. Вокруг зашипели, засопели, кто-то даже проклокотал «безобразие!», но стоило только словить мой взгляд, как всякие вопросы тотчас отпадали.

«Молчать, бояться, сидеть у параши смирно!» — краткой сентенцией донёс я до особо непонятливых суть.

А вот и заветная дверца. Знакомый нелюдь-инспектор взглянул на меня и вымученно вздохнул: «Это кто с тобой? Опять без записи?»

«Не гунди, начальник! Улыбни хлебальник! Эт Любка! Ланфрен-ланфра голубка!» — я вон и сам поразился, как запросто слова сложились в стихи. А ведь ещё и не прикладывался даже.

«Дальше сам разбирайся, а мне некогда, — не по случаю раздражённо махнул я рукой. — Мне буха.. то есть пахать! Пахать ещё и пахать за себя и за того парня! Я пошёл, в общем. Должен же кто-то работать, а не штаны тут в кресле протирать до дыр на полужопиях!»

С этими словами я развернул лыжи на выход.

«Мулцумеск.. благодару», — почти застенчиво курлыкнула мне в спину голубица-птица.

«Хуйня война», — отмахнулся я от её благодарности и вышел. Протиснулся сквозь бузатёрившую толпу. На крылечке шушерятни закурил.

Вроде и настроение уже не такое паршивое сталось. И чертей больше кошмарить почём зря не хотелось.

Хорошими делами оно, конечно, прославиться нельзя. Но иногда можно себя и побаловать: сирых да убогих своей протекцией облагодетельствовать, значится. Кто, ежли не ангел, сподобится соделать траханый этот мир добрей?

Весьма довольный собой, я решил нагрянуть в ближайший КБ. Закрыто, конечно. Ну да мы откроем. И откупорим. И подымем тост за то, чтоб у каждой гульки была своя голубятня.

От автора