Люди в Сером

Лес смыкался над головой Василия непроглядным, тесным шатром, каждая ветка которого норовила зацепиться за его куртку с мстительной, почти одушевленной злобой. Он брел, спотыкаясь о невидимые во тьме корни, проваливаясь в ямы, скрытые под слоем прелых листьев. Но все это было сущей ерундой по сравнению с тем кошмаром, что бушевал у него внутри. Живот, до треска набитый кислыми дикими ягодами, которые он, оголодавший, нашел на опушке, пылал огнем и одновременно скручивался в тугой, невыносимо болезненный узел. Спазмы следовали один за другим, вышибая из легких воздух и заставляя его останавливаться, согнувшись вдвое, с трудом сдерживая стон.

«Совсем идиот, – безжалостно ругал он себя, опираясь ладонями о колени и пытаясь перевести дыхание. – Нажрался всякой хрени. А Катя дома ждет, совсем одна, ей волноваться нельзя.

Мысль о жене, оставшейся в их крошечном домике на самой окраине богом забытого поселка «Стрекозкино», впрыскивала в его остатки серого вещества порцию адреналина. Он выпрямился, сглотнул горькую, противную слюну и сделал еще шаг. Потом еще. Ноги были ватными, в висках отчаянно стучало, а лесная тропа, едва заметная днем, сейчас, под слабым светом ущербной луны, казалось, совсем растворилась в черной гуще.

Его вдруг вырвало. Рвота, густая, пахучая, с вкраплениями непереваренных ягод, ударила в подлесок, окончательно обессилив его. Василий упал на колени, всхлипывая от боли и бессилия. Он понял простую и пугающую, как удар обухом по голове, вещь: он не дойдет. Совсем. Он умрет здесь, в этой смоляной яме, а Катя будет ждать. Неделю. Две. Пока не кончатся продукты, пока не поймет, что что-то не так, пока…

Отчаяние придало ему последние, уже чисто механические силы. Он поплелся дальше, почти не видя дороги, двигаясь наощупь, по смутной памяти. И вдруг – впереди что-то изменилось. Не просвет, нет, а конец сплошной стены. Впереди угадывалась поляна, а за ней – темная, уходящая в обе стороны лента грунтовой дороги, лесополоса.

И у самой кромки леса, неподвижный, как старый, вросший в землю пень, стоял человек.

Сердце Василия заколотилось с новой, теперь уже безумной силой, от вспыхнувшей надежды. Он заковылял к темной фигуре, стараясь идти как можно прямее, не выказывая всей своей немощи.

– Мужик! – хрипло, срывающимся на визг голосом крикнул он. – Эй, мужик, послушай! Помоги мне, бога ради!

Фигура не шелохнулась. Василий подошел ближе, спотыкаясь о кочки. Теперь он видел, что это был мужчина в длинном, темном, потертом пальто, руки глубоко в карманах, лицо скрыто в тени и под надвинутым капюшоном.

– Извините, я… мне очень плохо, – заговорил Василий, запыхавшись. – Живот, отравление, наверное. Я до Стрекозкино не дотяну, это же совсем рядом, я знаю. Вы местный? Не проводите ли, а?

Человек медленно, очень медленно начал поворачиваться. Не всем телом сразу, а как бы по частям. Сначала вполоборота. Плечо. Шея. Скрип суставов был слышен в звенящей тишине.

– Стрекозкино? – прозвучал низкий, скрипучий, будто ржавые шестеренки пытающиеся провернуться, голос. – Не далеко, вроде.

– Да, да именно! – с огромным, щемящим облегчением выдохнул Василий. – Спасите, я вам… я отблагодарю как смогу…

Он замолчал. Леденящее чувство, не имеющее ничего общего с болью в животе, поползло по его спине. Человек повернулся к нему полностью.

Сначала Василию почудилось, что это шутка. Уродливая, плохо сделанная маска, надетая кем-то для устрашения. Потом он решил, что это галлюцинация, последствие ягод, слабости и боли. И только совсем поздно, с запозданием на несколько ужасных, растянувшихся секунд, пришел чистый, животный, всесокрушающий ужас.

Лицо у человека было обычным. Нос, лоб, скулы. Но на месте рта зияла дыра. Не рот, дыра. Гигантская, противоестественная, растянувшаяся от уха до уха, как будто чью-то голову насильно разорвали пополам. Щеки были разорваны, как гнилая ткань, и из-под бахромы кожи, мышц и сухожилий торчали зубы. Совсем не человеческие, длинные, тонкие, игольчатые, загнутые внутрь, как у глубоководной рыбы-удильщика, острые и частые. Они поблескивали в лунном свете мертвым, фарфоровым блеском.

И из этой кошмарной пасти, с тихим, шипящим звуком, похожим на струйку пара из старого котла, начала вытекать ржавчина. Не кровь, не слюна, именно ржавчина. Темная, густая, маслянистая жидкость цвета запекшегося гноя, которая медленно стекала по подбородку, капала на пальто, испускала тяжелый, удушающий запах старого железа, влажной окалины и тлена.

Василий закричал. Нечеловеческим, сдавленным от ужаса криком. Он рванулся назад, в спасительную, как ему сейчас показалось, чащу, забыв и про боль, и про слабость, и про все на свете. Инстинкт самосохранения выжег в его мозгу все остальное, оставив лишь одну примитивную команду – бежать.

Он бежал, ломая кусты, падая, срываясь, снова поднимаясь, не чувствуя ссадин и ударов. За спиной он слышал не бег, а какое-то шуршащее, скользящее, невероятно быстрое движение. Но оно настигало его.

Что-то тяжелое и невероятно сильное сбило его с ног. Он упал лицом в прелую, холодную листву, захлебнувшись ее запахом. На его спину, на его ноги опустился невыносимый груз. Он почувствовал на своем затылке горячее, ржавое дыхание, тот самый запах старого металла и смрада.

Последнее, что увидел Василий, прежде чем чудовищные, игольчатые зубы вонзились ему в шею, разрывая плоть и артерии, – это крошечный, едва заметный огонек вдалеке.

***

Патрульный УАЗик, подпрыгивая на ухабах, резко затормозил у темного очертания частного дома, затерянного на опушке густого, непроходимого леса. Из машины вышли двое: – майор полиции Иван Анатольевич Краев, крупный, с тяжелым, набухшим от недосыпа лицом, и капитан Лавин Николай Сергеевич, щуплый, вечно ерзающий. Их окружали еще несколько сотрудников в бронежилетах, с автоматами наготове. Воздух был холодным, пахло хвоей, сыростью и напряженным, липким ожиданием.

– Ну что, Товарищ Майор, ломанем, а то замерзли все уже? – бросил окурок Лавин, громко чмокнув и потирая руки.

– Помолчи, Лавин, – буркнул Краев, не отрывая взгляда от темных окон дома. – Соседи говорили, крики затихли минут пятнадцать назад. Либо сделали свое дело и свалили, либо затаились и ждут.

– Или передохли все, – философски заметил Лавин, доставая новую сигарету. – Так и будем ждать? Мне в пять утра на рыбалку, а я еще червей не накопал, приманку не приготовил.

Краев бросил на него усталый взгляд, полный такого немого презрения, что Лавин вздохнул, потушил не закуренную сигарету и сунул ее за ухо.

Вызов поступил полчаса назад. От соседей, а если точнее, от владельцев такого же уединенного дома в полукилометре отсюда. Жаловались на дикие, нечеловеческие крики, звуки борьбы, грохот, словно мебель ломали. Потом все стихло. Дежурный экипаж, прибывший первым, домой не попал – дверь была заперта наглухо, окна первого этажа наглухо закрыты ставнями. Вызвали подкрепление и следственно-оперативную группу.

Краев резко махнул рукой.

–Все, ждать нечего. Пошли напролом.

Дверь, старая, дубовая, не поддалась с первого удара тараном. Со второго – с треском поддалась, и створка распахнулась внутрь, ударившись о стену. Группа ввалилась в темный, узкий коридор, осветив его лучами фонарей. Воздух внутри был спертым, пахлым. Сладковатый, тошнотворный запах дёгтя и ржавчины бил в нос.

– Полиция! Всем руки за голову! – скомандовал Краев, входя в первую же комнату справа, предположительно гостиную.

И застыл. Застыли все, кто был за его спиной.

В гостиной, на старом, потертом до дыр ковре, лежали люди. Четыре человека. Дряхлый старик с седой щетиной, в одних подштанниках, весь в синяках, ссадинах и запекшейся крови. Женщина лет пятидесяти, в рваном, окровавленном халате, с лицом, превращенным в сплошной синяк. Молодая девушка, в модной, яркой пижаме, теперь запачканной и порванной. И парень лет двадцати пяти, крепкого телосложения, в домашних шортах, с разбитой губой и неестественно вывернутой рукой. Все были избиты до полусмерти, в крови, без сознания, но дышали прерывисто, хрипло.

– Господи Иисусе… – выдохнул кто-то из оперативников сзади.

В этот момент на втором этаже послышались быстрые, тяжелые, грубые шаги. Они рванули по коридору, по лестнице вниз, в сторону черного хода, на кухню.

– Бегом, им не уйти! – заорал Краев, и наряд, опомнившись, ринулся в погоню, затопав сапогами по скрипучим половицам.

Сам Краев остался с двумя операми, склонившись над пострадавшими. Он нащупал пульс у старика – слабый, нитевидный.

– Вызывайте скорую...– приказал он, и его голос прозвучал хрипло и неестественно громко в мертвой тишине дома. – И оцепление по периметру. Преступник мог убежать, а мог и затаиться в доме. Обыскать все!

Капитан Лавин, не участвовавший в погоне, подошел к запыленному окну, отодвинул грязную тюлевую занавеску, пахнущую пылью, и выглянул во двор. Темнота. Глушь. И вдруг, вдалеке, у самой линии леса, он заметил смутное движение. Серый автомобиль, Лада Нива. Старая, «классическая» модель. Он стоял в стороне, за кустарником, почти невидимый, сливающийся с сумерками. И в этот момент его фары медленно, почти лениво, беззвучно погасли, и машина начала медленно, на включенной задней передаче, сдавать назад, скрываясь в лесной чаще.

– Товарищ Майор, – начал было Лавин, оборачиваясь. Его голос дрогнул. – Там, у леса…

Но в этот момент девушка в пижаме громко застонала, ее тело затрепетало в судороге, и она попыталась пошевелиться. Лавин увидел ее лицо, разбитое, опухшее, но все равно удивительно красивое, женственное, нежное. Его мысль куда-то мгновенно испарилась, вытесненная жуткой, непосредственной реальностью перед ним.

– Что? – обернулся Краев, отрываясь от старика.

– Да так… – пробормотал Лавин, снова глядя на девушку. – Кажется, одна приходит в себя. Надо бы ей помочь.

***

Больница поселка Стрекозкино — унылое, двухэтажное здание из силикатного кирпича, посеревшее от времени, непогоды и всеобщего равнодушия. Вывеска «Центральная районная больница» висела криво, буква «й» отвалилась совсем и валялась где-то в зарослях бурьяна. Андрей, высокий, подтянутый парень в дорогой, темной куртке, с пакетиком апельсинов в руке, с нескрываемым, брезгливым отвращением разглядывал все вокруг.

У поста регистратуры, за стеклом, испещренным пальмовыми отпечатками, сидела сонная, дородная женщина в засаленном халате, увлеченно читающая потрепанный роман про амурных графов.

– Здрасьте, – сказал Андрей, постучав костяшками пальцев по стеклу. — Я к Лазутиным.

Медсестра, не отрываясь от книги, мотнула головой в сторону картонной коробки, из которой торчали синие одноразовые бахилы.

– Обувайтесь, не заносите заразу. Третий этаж, коридор налево. Там все ваши родственники и собрались, – пробурчала она, перелистывая страницу.

Андрей с трудом, порывистыми движениями натянул бахилы на свои тяжелые, черные ботинки и двинулся по обшарпанным лестницам. Краска облезла, обнажив коричневую штукатурку, на стенах висели кривые, самодельные детские рисунки, приклеенные скотчем. Он поднимался, что-то невнятно и сердито бурча себе под нос. На третьем этаже, на скамейке у палаты с прозрачным, грязным стеклом, сидели двое. Один – совсем юнец, лет девятнадцати, с миловидным, испуганным лицом и глазами, бегающими по коридору. Второй – постарше, лет двадцати пяти, худощавый, нервный, с постоянно подрагивающими пальцами, теребящий край своей дешевой куртки.

Андрей подошел. Младший первым подскочил, как на пружинках, и протянул влажную, прохладную руку.

– Юра, – представился он, и его голос срывался на фальцет. – А это Степан. Мы… мы к Егору. Он там. – Юра показал пальцем на палату. За запотевшим стеклом угадывались контуры лежащих фигур. – И Олеся там же. Моя… ну, типа, девушка. – Он сглотнул.

Андрей молча кивнул, его взгляд скользнул по Юре и Степану, оценивающе, безнадёжно. Он устало опустился на скамейку между ними, поставив пакет с апельсинами на пол. Он заглянул в палату. Девушка, Олеся, даже вся в бинтах, с синяками и ссадинами, была поразительно, дико хороша. Андрей тихо свистнул, но не восхищенно, а скорее с одобрением, как оценивают хороший товар.

– Жуть просто, – сказал Степан, не глядя ни на кого, уставившись в свои растопыренные пальцы. – Кто их так? За что? Они же тихие были… нормальные…

Юра тяжело, преувеличенно вздохнул и вдруг, с непонятной и неуместной улыбкой, повернулся к Андрею.

–Слушай, анекдот в тему. Приходит мужик к врачу. Тот его там помацал, посмотрел и говорит: «Ну, у вас, голубчик, рак». Мужик: «Доктор, а можно другое мнение?» Врач: «Конечно. Вы еще и урод».

Наступила недолгая, гнетущая тишина. Андрей медленно, будто с большим трудом, перевел взгляд на Юру.

– Это мой способ не сойти с ума и не размазать свои сопли по всему этому вонючему линолеуму, – парировал его немой укор Юра, и его улыбка не сходила с лица, становясь еще более неестественной. – А то тут Степан сейчас расплачется, я за ним, и понеслась душа в отрыв. Лучше уж так. Смех сквозь слезы, все дела.

Степан безпрерывно смотрел в пол, и губы его мелко дрожали.

–Егор… он же мне жизнь спас. В прошлом году. Я на переходе, в наушниках, а он меня – раз! – отшвырнул. Сам чуть под машину не попал. А я вот сижу тут, и ничем не могу помочь. Ничем…

– Да, – кивнул Юра, его улыбка наконец ослабла. – Герой, не то что некоторые. Я вот со своей Олесой накануне поругался. Из-за ерунды. Из-за того, что презик забыл купить, представляешь? Так ч предложил вместо него использовать трусики ее мамы, ну она и надулась, вроде. Бабы. Но все равно, если она… ну, ты понял. Я себе этого не прощу. Так что буду тут сидеть, каяться, как последний дурак.

Андрей молча смотрел в свой пакет с апельсинами, будто разглядывая каждую пору.

–Вы оба – законченные пессимисты, – наконец произнес он, поднимая голову. – Если все вокруг, включая родственников, будут уверены, что они умрут, они и умрут. Надо надеяться на лучшее. Излучать уверенность. И все. Вот и весь секрет.

– Оптимист, етить того за ногу, – хмыкнул Юра, но беззлобно. – Как скажешь, будем надеяться. Может, твои апельсинки им помогут.

Степан только неловко кивнул.

Кабинет главного врача был таким же обшарпанным, как и вся больница, но здесь хотя бы висели дипломы в кривых, пыльных рамках и стоял пластиковый кактус на подоконнике. За столом, заваленным бумагами, сидел сам Антон Николаевич, главврач, мужчина лет пятидесяти пяти с забавным, одутловатым лицом и мешками под глазами. На кожаном диванчике, демонстративно листая глянцевый журнал, сидела Вероника, молодая врач. Ее холодная, отточенная красота и идеальный маникюр особенно резко контрастировали с убогой, провинциальной обстановкой.

Перед столом, выпрямившись во весь свой солидный рост, сидел майор Краев. Он положил свои ладони на стол, и его пальцы принялись отбивать нетерпеливую дробь.

–Итак, резюмирую нашу беседу, Антон Николаевич, – говорил Краев четко, отчеканивая каждое слово, как гвоздь. – Мы имеем дело отнюдь не с рядовым бытовым преступлением, на которое так щедра наша глубинка. В доме обнаружен целый арсенал. Топоры, пилы, ножи разного калибра, щипцы, даже что-то отдаленно напоминающее медицинские инструменты. Все это было сложено не в сарае, не в чулане. Все было аккуратно, я бы сказал, педантично разложено на полу в гостиной, рядом с несчастными пострадавшими. И все – абсолютно чистое. Ни единой кровинки, ни одного отпечатка.

Вероника фыркнула, не отрываясь от журнала, где рекламировались швейцарские часы.

–Душегуб-чистюля с перфекционистким синдромом, бывает. Читала как-то статью.

Краев бросил на нее тяжелый, холодный взгляд.

–Я бы порекомендовал вам, доктор, отнестись к происходящему с должной степенью серьезности, а не прятаться за сарказмом. Инструменты лежали не где-нибудь. Складывается устойчивое, и я подчеркиваю, обоснованное впечатление, что преступник не просто хотел их покалечить или убить. Он собирался их… разделать. Разобрать на части. Возможно, даже съесть. И он готовился к этому обстоятельно.

Вероника отложила журнал с таким видом, будто он теперь испачкан.

–Майор, вы, позволю себе заметить, будто насмотрелись сериалов про маньяков. Может, преступник просто садист с богатой фантазией? Любит поиграть в хирурга, пофантазировать. А вы уже и людоедство приплели.

– Нет. – твердо, почти железно сказал Краев. Его лицо стало мрачным, глаза ушли куда-то вглубь. – У меня на прошлой неделе был практически идентичный случай. В лесу, неподалеку отсюда. Зверски убили моего шурина. И… частично съели, заживо... Теперь моя сестра, его жена, на сносях, совершенно одна. И я вынужден за ней присматривать, параллельно разыскивая того, кто это сделал. И теперь – это. Совпадение? Не думаю. Я уверен, мы имеем дело с чем-то… выходящим за рамки обычного, уютного вам, криминального понимания. С чем-то, пожалуй, паранормальным.

В помещении повисла тягучая, неловкая тишина. Антон Николаевич сглотнул, и его кадык нервно задергался.

–Иван Анатольевич, мы, безусловно, понимаем ваше горе, вашу личную заинтересованность, но позвольте…это уже…

– Я настаиваю, – перебил его Краев, – и именно настаиваю, чтобы мне и моему сотруднику было разрешено находиться в стенах вашего учреждения, пока пострадавшие не придут в себя и не смогут дать показания. Мы должны быть здесь, когда они очнутся. Это критически важно для расследования, я беру на себя всю ответственность.

Антон Николаевич растерянно, почти умоляюще посмотрел на Веронику. Та пожала плечами, демонстрируя полнейшее безразличие.

–Ну, раз майор верит в сказки про людоедов, почему бы и нет? Только пусть ваши люди не мешают персоналу работать. И не пугают пациентов своими теориями про вурдалаков. У нас и так полно ипохондриков.

Краев кивнул, его лицо выражало хищное удовлетворение, добившись своего.

–Договорились.

Когда дверь кабинета закрылась за спиной Краева, Вероника поднялась с дивана.

–Антон, ты совсем с ума сошел? – ее голос был шипящим, как раскаленный металл, опущенный в воду. – Какой-то дебил, которому, видимо, на службе мозги промыли, придумал дурацкую байку про каннибалов, а ты ему веришь? Ты видел этих людей? Им нужен покой, квалифицированная помощь, а не полицейские с пистолетиками, бегающие по коридорам и пугающие их своими выдумками.

Антон Николаевич вздохнул, подошел к ней и попытался обнять за плечи, но она резко отстранилась, будто от прикосновения к чему-то грязному.

–Вероничка, дорогая, успокойся, пойми меня, – заговорил он с придыханием, виновато разводя руками. – Это же Краев. Он не какой-то там участковый. Ему виднее, он на месте был. И потом… – он понизил голос до конспиративного шепота, – если мы ему поможем, если пойдем навстречу, он будет нам обязан. А он человек влиятельный, с связями в областном управлении. Может, потом замолвит словечко о дополнительном финансировании для нашей развалюхи. Или… о нас с тобой.

Вероника посмотрела на него с таким нескрываемым, леденящим презрением, что Антон Николаевич физически отшатнулся.

–О нас? – она произнесла это слово с ядовитой интонацией. – Это как?

– Ну, если ты будешь вести себя хорошо, не будешь его злить, поможешь ему… я… я, наконец-то, смогу сделать тебе предложение. Официально. Мы поженимся. Узаконим наши отношения. – Пафосно произнес мужчина.

Вероника медленно, с наслаждением выдохнула воздух из легких.

–Ты серьезно? Ты искренне считаешь, что я выйду за тебя замуж только потому, что ты разрешил какому-то обкуренному от власти полицейскому устраивать цирк с конями в твоей больнице? Потому что ты не смог ему отказать? – Она сделала шаг вперед, и он непроизвольно отступил к столу. – Ты не главврач, Антон. Ты – тряпка. Бесхребетная, промокашка, о которую все вытирают ноги. И знаешь что? Меня от тебя тошнит.

Она резко развернулась и вышла из кабинета, хлопнув дверью так, что с стены упал один из криво висящих дипломов, с треском разбив стекло. За дверью, в полумраке коридора, прислонившись к стене, стоял Краев. Он слышал все. На его крупном, хитром лице играла довольная, злорадная улыбка.

Краев нашел Лавина на его привычном посту у окна в конце коридора. Тот, как истукан, неотрывно смотрел в ночь, на освещенную тусклыми фонарями парковку.

–Ну что, Вань, обсудили все с главным? – спросил Лавин, не оборачиваясь. - Бабайки по дороге утащить не пытались?

– Лавин, я тебя в сотый раз предупреждаю насчет твоих тупых шуток, – сухо, но без особой злобы сказал Краев. Он чувствовал себя победителем. – Да, договорились. Остаемся. И знаешь что? Та врач… Вероника. Чертовски симпатичная баба. Нервная, стервозная, конечно, но это даже лучше, как закончим с этим делом, может, за нее примусь. От жены уже давно тошнит, как от советской колбасы, а эта… с перчиком.

Лавин молча кивнул. Все его внимание было приковано к чему-то за гранью стекла.

–Вань, а помнишь, я вякал про что-то подозрительное в прилеске?

– Ну? – Краев лениво, с чувством превосходства подошел к окну.

– Вон машина. Стоит вон у того зеленого гаража, под фонарем. Та же самая, я на все сто уверен. Грязная, правая фара со стикером, крыша кое-как держится.

Краев присмотрелся, прищурившись. Действительно, у дальнего гаража, в глубокой тени, стояла старая, видавшая виды серая Лада Нива.

–И что? Мужиков с такими тачками в нашем районе – как блох на бродячей собаке. Рыбаки, грибники, охотники. Все на них ездят, у меня у самого такая же на даче ржавеет.

– Но она была на месте преступления, – упрямо, почти настойчиво сказал Лавин. – Я не ослепший еще.

Краев хлопнул его по плечу с такой силой, что Лавин едва не кашлянул.

–Тебе показалось, Коль. От усталости и нервного перенапряжения. Пойдем, перекурим. И перестань уже на нее пялиться, а то заработаешь косоглазие.

Они вышли на крыльцо. Пока они курили, затягиваясь едким дымом дешевых сигарет, Лавин снова и снова бросал взгляды на Ниву. В голове у него складывалась простая, но от этого не менее пугающая картина. Убийца либо уже здесь, в больнице, притворяясь кем-то другим, либо крутится рядом, наблюдая. Но сказать об этом Краеву, выложить свою теорию он боялся. Тот бы его просто высмеял. Опять. Или устроил разнос за то, что промедлил с информацией.

***

За одним из столов, больничной столовой, отодвинув тарелки с неведомой желтой субстанцией, сидели Андрей, Юра и Степан. Степан с каким-то отчаянием уплетал безвкусную кашу, словно в последний раз. Андрей и Юра лишь отхлебывали кисловатый компот из пластмассовых стаканчиков, временами переглядываясь поверх них.

– Ну и стряпня, – поморщился Юра, отодвигая свою тарелку. – Это они, наверное, тех из морга… недоеденное донашивают. Я своей Олесе лучше в микроволновке разогреваю. Хотя она, конечно, готовит так, что хоть святых выноси. Но зато красивая. Этого с лихвой хватает, чтобы простить ей бесталанность.

Андрей молча крутил стакан в длинных, выразительных пальцах.

- Мы с моим дядей вот, тоже поругались на кануне...

Степан оторвался от своей тарелки, словно только что проснулся.

–А Егор… он никогда не ругался. Со мной, во всяком случае. Спокойный был, как удав. Вот это я считаю, мужик. Настоящий. Да, Юр?

Тот лишь усмехнулся, но в его глазах мелькнула злая искра.

–Ну да, супермен. А теперь лежит с проломленной башкой и, возможно, повреждением спинного мозга. Героизм – он такой, неблагодарный.

Андрей вдруг с силой грохнул стаканом по столу. Пластмасса треснула, компот брызнул во все стороны.

–Хватит! – его голос прозвучал тихо, но с такой железной интонацией, что оба замолчали. – Вы оба. С ними все будет хорошо, ясно вам?

Юра поднял руки в театральном жесте покорности.

–Ты прав, о великий провидец. Прости нас, слабых, маловерных. Пойду, может, Олесе передачку какую-нибудь куплю, шоколадку или йогурт. А то голодная небось проснется, минут через 15, так?

Он встал и вышел, насвистывая какой-то беззаботный мотивчик. Степан неуверенно кивнул, словно извиняясь, и снова, уже без аппетита, уткнулся в свою тарелку.

***

Ночью мертвую, звенящую тишину больничного коридора нарушил приглушенный, быстро оборвавшийся крик. Потом – сдержанная суета, приглушенные шаги. В палате Лазутиных скончалась мать семейства, Ольга. Официальная, предварительная причина – обширная травма головы, приведшая к отеку мозга и остановке сердца.

Вероника, делавшая ночной обход, обнаружила это первой. Она тут же, с белым от напряжения лицом, вызвала Краева по внутреннему телефону.

–Майор… женщина. Она мертва.

Краев, дремавший на стуле в ординаторской, мгновенно вскочил и через минуту был в палате. Остальные трое пострадавших спали тяжелым, лекарственным сном. Он наклонился над телом Ольги, внимательно осмотрел его, потом опустился на колени и заглянул под койку. Там, среди пыльных шариков, лежала разбитая эмалированная кружка для воды. И пустой, одноразовый шприц.

– Кто-то был здесь, – тихо, но очень четко сказал он, поднимаясь. – Кто-то вошел и добил ее.

– Надо немедленно вызывать следственную группу! Объявлять карантин по отделению, опрашивать персонал...– зашептала испуганная Вероника, ее профессиональная уверенность дала трещину.

– Нет, – резко, как удар хлыста, оборвал ее Краев. – Никакого карантина. Никаких лишних глаз, ушей и вопросов. Спрячьте тело. В морг не сдавать. В какое-нибудь техническое помещение, подвал. И ни слова – никому. Понятно? Это приказ!

– Вы с ума сошли! Это против всех правил, всех инструкций! Это преступление! – возмутилась Вероника, но в ее голосе уже слышалась неуверенность.

– Это необходимость. – прошипел Краев, наклонясь к ней так близко, что она почувствовала запах табака и пота. – Или я тебя саму в эту техническую комнату упрячу вместе с ней. Надолго.

Вероника, побледнев еще больше, кивнула, как загипнотизированная, и побежала за каталкой, ее руки мелко дрожали. Краев остался один в палате, его взгляд скользил по спящим лицам. Убийца был здесь. Совсем рядом. Он дышал тем же воздухом, смотрел на те же облупленные стены. Эта мысль пугала и мандражировала Краева одновременно.

***

–Лавин. Ольгу Лазутину убили. В палате, предположительно с пару часов назад.

Лавин медленно, очень медленно обернулся. Его лицо было серьезным, осунувшимся.

–Я знал. – произнес он глухо.

– Что? – Краев нахмурился. – Как мог знать?

– Интуиция, Иван Анатольевич. Или паранойя. Уж сами решайте. – Он снова посмотрел в окно и указал пальцем, который слегка дрожал. – Вон она, никуда не уезжала. Она здесь. И тот, кто на ней приехал, он здесь, в больнице. Где-то рядом, как волк вокруг овчарни.

Краев присмотрелся. Машина и правда была на том же месте, будто прикипела к асфальту.

–Хорошо, допустим. Проверим. Но идти должен кто-то один, я останусь здесь, буду следить за палатой, за оставшимися. Иди ты. Осмотри машин, быстро, тихо и чтобы никто не видел. Понял?

Лавин кивнул, на его лице мелькнуло что-то вроде облегчения, что его наконец-то услышали. Он натянул капюшон темного свитшота поверх формы и бесшумно, как тень, выскользнул через запасной выход на улицу.

Утром Андрей и Степан снова дежурили у палаты. Степан выглядел особенно бледным, зеленоватым, он постоянно ерзал на месте.

–Андрей, а где… Ольга? – вдруг спросил он, всматриваясь в стекло перед палатой. – Ее койка… она пустая. Заправлена, как будто там никого и не было.

Андрей нахмурился, сделав вид, что тоже смотрит в палату.

–Наверное, на процедуры отвели. Капельницу там какую-нибудь, уколы. Или к врачу на осмотр. Не парься.

– Нет, что-то не так… – Степан начал задыхаться, его дыхание стало частым, поверхностным. – Я чувствую… мне плохо… кажется, сейчас потеряю сознание…

Андрей вздохнул, смотря на него с легким отвращением.

–Иди вниз, в аптечный пункт у регистратуры, попроси у медсестры нашатыря, или валерьянки, корвалола. Быстро. Только на ходу не отключись.

Степан, пошатываясь, как пьяный, побрел к лестнице. Андрей остался один, не сводя глаз с палаты, с трёх оставшихся фигур.

Степан спустился на первый этаж. В глазах плыло, в ушах стоял звон, сердце колотилось где-то в горле. Он подошел к окошку поста медсестры. Та же женщина, не отрываясь от романа, лениво протянула ему пузырек с нашатырным спиртом.

В этот момент Степан краем глаза уловил знакомое движение. Юра. Он вместе с какой-то тонкой, простоватого вида санитаркой заходил в комнату для персонала, которая одновременно служила и уборной.

Степан судорожно, с отчаянием понюхал нашатырь. Резкий, обжигающий запах прочистил голову, но не унял внезапно нахлынувший гнев. Он рванул к двери и, не думая, вломился внутрь.

В дальней кабинке, за дверью с оторванной защелкой, Юра, упершись ладонью в холодную, покрытую мелкими капельками влаги кафельную стену, ритмично, почти механически двигал бедрами. Его широкие джинсы сползли до самых колен, обнажив бледную кожу и натруженные мышцы ног. Под ним, прижатая к той же леденящей стене, вздымая всем телом, извивалась молодая санитарка. Ее больничный халат был расстегнут, обнажая белого цвета бюстгальтер, жалко пытавшийся сдержать эту непокорную плоть.

Внезапно дверь кабинки с грохотом распахнулась. В проеме, задыхаясь, с глазами, налитыми кровью, стоял Степан. Дыхание его сбилось, в руке он судорожно сжимал пузырек с нашатырем, запах которого тут же врезался едкой струей в атмосферу помещения.

— Тварь! — выкрикнул Степан, и голос его сорвался на визгливый, истеричный тембр. — Твоя девушка там, между жизнью и смертью балансирует, а ты тут, в этой вонючей, грязной дыре… трахаешься с этой… этой шалашовкой?!

Юра обернулся. На его лице не было ни смущения, ни злости — лишь раздраженная досада человека, которого отвлекли от важного и увлекательного занятия. Его взгляд был тяжелым, мутным, почти невидящим.

— Степа, а тебе-то что? — прозвучал его низкий, спокойный, до ужаса обыденный голос. — Тебя же не спрашивали. Иди проветрись, убирайся к чертовой матери.

Но Степан уже не слышал. Волна слепой, бессмысленной ярости накрыла его с головой. Он размахнулся и изо всех сил ударил Юру в скулу.

Он в ответ коротким и точным ударом кулака в челюсть отправил Степана в глубокий сон. Тот рухнул на грязный, мокрый пол, как мешок с костями.

Санитарка вскрикнула, прикрываясь одеждой.

–Юра, ты что наделал! Убьешь человека!

– Да ничего страшного, – абсолютно спокойно сказал Юра, запихивая бесчувственное тело Степана ногой под раковину, чтобы не валялся на проходе. – Мы с ним друзья. Постоянно так шутим. Он входит в раж, потом отходит, все прощает. – Он потянул ее, испуганную и растерянную, к себе. – Продолжаем, дорогая. Нечего время терять.

Он захлопнул дверь кабинки. Через несколько минут оттуда снова послышались приглушенные стоны и скрип старого пластика.

***

Тишина в палате была густой, тяжелой, как заболонь на старом дереве. Ее нарушало лишь мерное, синхронное посапывание дыхательных аппаратов да тихий шелест капельницы, отсчитывающей секунды в пластиковую трубку. Воздух был насыщен запахом антисептика, лекарств и немой, всепоглощающей вони.

Вдруг это молчание дрогнуло. На койке у окна, там, где под грубым больничным одеялом угадывалось молодое, изуродованное тело Егора, что-то изменилось. Сначала это был едва уловимый, хриплый вздох, больше похожий на стон. Затем – слабое, почти незаметное движение под одеялом. Пальцы на его руке, испещренной синяками и царапинами, дрогнули, шевельнулись, будто пытаясь что-то ощупать в пустоте. Его веки, до этого отяжелевшие и неподвижные, затрепетали, забились, как пойманные бабочки, пытаясь сбросить оковы беспамятства.

Андрей, сидевший на стуле в коридоре и до этого минуту назад казавшийся погруженным в созерцание трещины на потолке, преобразился мгновенно. Он не просто вскочил – он сорвался с места, будто его ударило током. На его обычно холодном, невозмутимом лице на долю секунды мелькнула не радость, не облегчение, а нечто иное – искренний азарт.

Он ринулся к дежурному посту, где в кресле, подперев голову рукой, дремала дородная санитарка. Его движение было стремительным и бесшумным.

–Сестра! – его голос, обычно ровный и контролируемый, прозвучал громко, с нарочитой, почти панической взволнованностью, разрезая дремотную тишину отделения. – Быстрее! Доктора! Проснулся! Парень очнулся! Живой!

Эффект был мгновенным, словно удар хлыста. Сонная истома в миг испарилась. Через минуту, сопровождаемая громкими, торопливыми шагами, в палату вбежала Вероника. Она была уже в халате, но волосы были собраны наспех, и на ее красивом, умном лице читалась смесь профессиональной собранности и остатков сна. За ней, тяжело дыша, ввалился майор Краев. Его массивная фигура заполнила проем. Лицо его было одутловатым от усталости и недосыпа, но глаза, красные от бессонницы, горели напряженным, пронзительным вниманием. Он смотрел на оживающего Егора не как врач на пациента, а как следователь на главного свидетеля, от которого наконец-то можно услышать ключевые показания. В его взгляде читалась тяжкая надежда и готовая вспыхнуть ярость. Момент истины, казалось, витал в спертом, пропахшем лекарствами воздухе палаты.

Лавин, тем временем, подошел к серой Ниве. Дверь была заперта. Он огляделся – парковка была пуста, лишь ветер гонял по асфальту бумажки. Достал из кармана универсальную отмычку-ленту (старая, нехорошая привычка со времен работы в уголовном розыске) и через несколько секунд щелкнул замок.

В салоне пахло старым дешевым табаком, потом и чем-то химическим, сладковатым. Он открыл бардачок. Там лежала толстая пачка документов. Водительские удостоверения, паспорта, даже какие-то удостоверения. На разные имена, фамилии. Но все – без фотографий. Чистые, готовые к заполнению бланки. Качественная, дорогая подделка.

Затем его взгляд упал на потертый кожаный бумажник, валявшийся под сиденьем водителя. Он поднял его. В отделении для фотографий была одна-единственная карточка. Групповое, недавнее фото. Андрей и Юра. Они стояли обнявшись, на фоне какого-то хвойного леса, улыбались в камеру с такими непринужденными, дружескими лицами, что не оставалось сомнений – они знакомы давно и близко.

Ледяная рука сжала сердце Лавина. Он выскочил из машины и, уже не скрываясь, побежал обратно к больнице.

Юру задержали прямо в коридоре, когда он возвращался от кофейного автомата с двумя стаканчиками в руках. Краев и Лавин буквально втолкали его в кабинет главврача, который тот предоставил им для беседы.

– Ну, гражданин, – начал Краев, важно расхаживая по кабинету. – Объясните нам, по-дружески, что это за коллекция фальшивых документов в вашем автомобиле? Вы фальшивомонетчик? Шпион?

Юра смутился.

– Ну, я же журналист, работаю в крупном федеральном журнале. Расследования, коррупция, всякое такое, иногда нужно сохранять инкогнито, легенду, понимаете? Вот и возня с документами. Это же сущие мелочи, товарищ майор, бытовуха. Не стоит отвлекаться на такое, когда у вас на столе настоящее, крупное дело. Упустите главное.

– А ваше знакомство с Андреем? – вклинился Лавин, ерзая на стуле. – У вас общая, совсем недавняя фотография. Вы выглядите как старые друзья.

Юра рассмеялся, искренне и громко.

–Андрей? Да мы с ним сто лет знакомы! Детство вместе провели, в одном песочке копались. На дне рождения общего друга недавно виделись, хорошо посидели, выпили. Фотка оттуда. Он что, не сказал? Стесняется, наверное, скромный он у меня конечно.

Лавин хотел задать вопрос про то, почему он видел его машину на месте преступления, но его вновь сбили.

– Ладно, пока свободен, – буркнул Краев, махнув рукой. – Но далеко не уезжайте. И документики эти мы пока изымем.

Юра кивнул, как свой человек, и вышел, пощелкивая пальцами на ходу.

***

Ранней ночью та же санитарка, что была с Юрой, зашла в уборную, чтобы сменить воду для швабры. Включила свет и обнаружила там тело. Вернее, то, что от него осталось. Это был Степан. Он лежал на спине, его тело было страшно обглодано, как будто над ним поработала стая голодных волков. Ребра торчали наружу, внутренности были частично выедены, лицо было обезображено до неузнаваемости. Рядом с телом лежала лужа черного, густого, вещества. Оно медленно, лениво растекалось по плитке, издавая тот же металлический запах ржавчины, влажной окалины и тлена.

Краева вызвали немедленно. Увидев тело и, особенно, лужу дегтя, он побледнел, и его рука непроизвольно потянулась к кобуре.

–Он… – прошептал он, и его голос сорвался. – Тот самый. Тот же почерк. Та же… манера.

Вероника, бледная как больничная простыня, с трудом сдерживала подкатывающие к горлу спазмы. Её пальцы, обычно такие твёрдые и уверенные, сейчас дрожали, цепляясь за холодный металл каталки. Лавин, молчаливый и мрачный, с лицом, от которого отвернулась бы даже мать, взял на себя основную тяжесть — его руки, затянутые в перчатки, сжимали плечи безжизненного тела, оставляя на ткани тёмные влажные пятна. Они двигались в жутком, молчаливом темпе, спотыкаясь о пороги, их шаги отдавались глухим эхом в пустынных коридорах, ведущих к техническому помещению — той самой каморке, где уже покоилась Ольга. Дверь скрипнула, впустив их в помещение, где на бетонном полу, рядом с тёмным пятном, лежало то, что ещё недавно было Степаном.

Когда дверь захлопнулась, Краев, сделав глубокий вдох, словно ныряльщик перед погружением в мутные воды, направился к палате Егора. Он прошёлся рукой по лицу, пытаясь стереть с него маску ужаса, и натянул подобие спокойной, почти отеческой улыбки.

Молодой человек на койке лежал с широко раскрытыми глазами, в которых плавал немой вопрос. Повязка на его голове казалась ослепительно белым пятном в полумраке комнаты.

—Сынок, — голос Краева звучал приглушённо, с натянутой мягкостью, скрывающей стальную дрожь внутри. — Скажи… твой друг, Степан… он не заходил к тебе? Может, пока мы отлучались?

Егор медленно повёл головой, и тень страха скользнула в его взгляде.

—Нет… — прошептал он, и голос его был похож на шелест сухих листьев. — Никого не было. Только… Юра и тот парень, Андрей… они подходили. Спрашивали, как я.

Краев кивнул, слишком быстро, слишком неестественно бодро.

—Ясно, ясно. Ничего, ничего. Ты отдыхай, набирайся сил. Всё уже позади, — он потянулся, поправил одеяло, и его пальцы на мгновение замерли, ощутив холод ткани.

***

Косые лучи утреннего солнца, словно заинтересованные сплетницы, пробивались сквозь жалюзи палаты, освещая медленно кружащиеся в воздухе частицы пыли. Они ложились на пустую койку, где еще вчера лежала Ольга, на столик с недопитым компотом, на бледное, испуганное лицо Егора. В эту неестественную, притихшую до скрипа пылинок тишину, вошли Андрей и Юра.

– Держись, парень – густым, медовым голосом произнес Юра, небольшой ладошкой хлопая Егора по здоровому плечу. Его улыбка была широкой, белоснежной и совершенно бездушной, как витрина дорогого магазина. – Ты крепкий орешек, всех их переживешь. Еще своих внуков на коленках качать будешь и эту историю, как страшилку, рассказывать. С эффектом присутствия.

Егор попытался ответить улыбкой, но получился лишь болезненный гримас. Он провел языком по потрескавшимся губам.

–Я ничего… не помню, – его голос был похож на скрип ржавой двери в деревенском доме. – Ни лиц, ни голосов… Только сплошной шум в голове… и скрежет… такой противный, будто гвоздем по стеклу водят…

– Не важно, – мягко, но с такой непререкаемой настойчивостью, что стало холодно, вступил Андрей. Он стоял чуть поодаль, прислонившись к стене, и его пальцы перебирали складки больничной занавески. – Главное, что ты жив. Все остальное – наживное, ерунда. Врачи помогут, память вернется. Или не вернется. Какая разница, если ты дышишь?

Юра театрально взглянул на часы с массивным браслетом, блеснувшим в солнечном луче.

– Надо бы кофеина в себя влить, а то я уже на ходу отключаюсь.

– Мне бы тоже проветриться, – Андрей оторвался от стены, сделав легкое потягивающее движение. – Воздуху глотнуть настоящего, а то тут пахнет… – он коротко, с насмешкой вдохнул, – мягко говоря не очень.

– Я с вами! – тут же, с внезапной энергией вызвался Егор, пытаясь приподняться на локте. Одеяло сползло, обнажив больничную рубашку. – Я тут задыхаюсь, честное слово. Хоть на минуточку…

Андрей мгновенно, почти неестественно быстро, перехватил инициативу. Он шагнул к койке и легким, но твердым движением прижал плечо Егора к подушке.

–Супер. Тогда мы с Егором пойдем прогуляемся, а ты, Юр, пока принесешь нам кофейку.

***

Тишину коридора разорвал визгливый, истеричный крик. В палату, сломя голову, ворвалась Вероника. Ее идеальная прическа была слегка растрепана, на щеках горели красные пятна.

–Ваш… ваш друг! Егор! – она задыхалась, хватая ртом воздух. – Он сбежал! Только что видели – вышли с ним в парк подышать, а он как сорвался с цепи – и в лес! В одном только халате!

Она бросилась к Андрею, схватив его за рукав, ища поддержки, соучастия в своем ужасе. Андрей сделал идеальное лицо человека, охваченного внезапной паникой: глаза расширились, дыхание перехватило. Он даже поднес руку ко лбу, изображая головокружение.

Лавин, стоявший у своего поста у окна, обернулся на шум. Его взгляд, привыкший выхватывать детали, метнулся в ту сторону, где секунду назад, прислонившись к стене, стоял Юра. Но то место уже занимала лишь тень от шкафа. Юра испарился.

В ту самую секунду, когда напряжение в коридоре достигло своей кульминации и, казалось, вот-вот лопнет, как перетянутая струна, из полумрака палаты донесся новый звук. Это был не крик и не стон в привычном понимании, а нечто среднее — хриплый, прерывистый, животный выдох, похожий на шипение воздуха, вырывающегося из проколотой шины.

Все замерли, будто пораженные громом. Голова Вероники резко повернулась к источнику звука, ее пальцы разжали рукав Андрея. Даже Лавин, уже успевший схватиться за рацию, застыл с полуоткрытым ртом.

Взгляды устремились вглубь палаты, на ту самую койку, где под грубым одеялом лежала Олеся.

И она открыла глаза.

Это было медленно и мучительно, словно веки налились свинцом. Длинные, влажные от слез ресницы дрогнули, слипшись от долгого сна, и наконец разомкнулись, открывая взору мир — мутный, расплывчатый, полный теней и света. В ее огромных, поразительно глубоких глазах, обычно сиявших от солнечных лучей, сейчас плавала туманная дымка беспамятства и страха. Они были пустыми, невидящими, но в них уже теплилась искра пробуждающегося сознания — дикого, затравленного, не понимающего, где оно находится.

Еще один хриплый, короткий выдох вырвался из ее пересохших, потрескавшихся губ. Она попыталась пошевелиться, и тонкая, почти лебяжья шея выгнулась в немом усилии, но боль от многочисленных ушибов и переломов приковала ее к постели, заставив снова бессильно откинуться на подушку. На ее лице, все еще сохранявшем остатки той самой обворожительной, почти неземной красоты, застыла гримаса немого вопроса. По идеально очерченной скуле медленно скатилась слеза, проложив мокрый след через грязь и синяки, оставленные неизвестными мучителями.

Юра действовал с холодной, хищной точностью. Как тень, скользнув мимо дежурного поста, отвлеченного общим переполохом, он бесшумно растворился в игре светотени палаты. Дверь закрылась за ним без единого щелчка.

Юра на мгновение замер у входа, его глаза, быстро выхватили из полумрака фигуру на койке. Затем он двинулся вперед.

Он сел на край койки, пружинистое ложе прогнулось и скрипнуло под ним. Не останавливаясь на этом, он, не спрашивая разрешения, прилег рядом, развернувшись всем телом к Олесе. Пружины жалобно застонали. Его движение было плавным, но неумолимым, как течение черной, подземной реки. Он притянул ее к себе, обвив рукой так крепко, что это походило не на объятие, а на захват. Его ладонь легла на ее бок, пальцы впились в тонкий больничный халат, чувствуя под ней горячую, напряженную кожу.

Олеся вздрогнула всем телом. Ее глаза, еще полные тумана беспамятства, расширились от животного, первобытного страха. Она не узнавала его. В ее памяти не было места этому человеку, лишь смутный ужас, ассоциирующийся с близостью. Ее мышцы напряглись, она инстинктивно попыталась отпрянуть, но его хватка была стальной.

– Олесь, родная, это же я, Юра, – прошептал он. В голосе сквозили странные, металлические нотки, будто голос проходил через искажающий фильтр. – Все хорошо. Все уже кончилось. У тебя просто амнезия от стресса, от испуга. Скоро все вспомнишь. А пока я с тобой. Я всегда с тобой.

Его вторая рука легла на ее лоб.

И странное дело — под воздействием этого настойчивого шепота, этой силы, не допускающей возражений, ее тело стало постепенно сдаваться. Дрожь утихла, мышцы потеряли напряжение, сменив панический страх на апатичную покорность. Она не понимала, что происходит, но инстинкт подсказывал, что сопротивление бесполезно. Она замерла в его жестких объятиях, превратившись в безвольную куклу, ее сознание снова поплыло в сторону защитного беспамятства, навстречу тому туману, из которого ее так недавно вырвали. Его голос действовал усыпляюще, как наркотик, заглушая крики инстинкта самосохранения.

Ближе к полудню, когда солнце, достигнув своего зенита, принялось безжалостно выжигать последние островки теней во дворе больницы, майор Краев, измученный томительным ожиданием, вышел проверить, где запропастился Лавин. Тяжелое, неприятное предчувствие, сродни похмельной тошноте, уже несколько часов скреблось у него под ложечкой. Он набрал номер капитана в который раз — и снова тупой, безжизненный гудок был единственным ответом. «Абонент недоступен» — эта лаконичная фраза на экране телефона отдавалась ледяным эхом в его воспаленном мозгу.

Его шаги, вначале резкие и решительные, замедлились, когда обыск территории больницы не дал никаких результатов. Ни у помойки, где вечно копошились стаи ворон, ни у гаражей, ни за котельной — нигде не было и намека на коренастую фигуру капитана. И тогда его взгляд, обостренный тревогой, упал на землю у края парковки, где асфальт сменялся хлипкой порослью подлеска. Что-то там привлекло его внимание — сломанная ветка, примятая трава, темное пятно на сухой хвое…

Сердце его глухо и тяжело стукнуло в груди. Рука сама потянулась к кобуре, и пальцы сжали рукоять табельного «Макарова» — холодный, знакомый вес немного успокоил дрожь, пробежавшую по его спине. Он сделал последний глубокий вдох сравнительно чистого воздуха и шагнул под сень деревьев.

Лес поглотил его мгновенно. Давящая, гнетущая тишина повисла меж стволов, нарушаемая лишь хрустом веток под его сапогами да навязчивым, тревожным гулом в собственных ушах. Он шел, вглядываясь в землю, отмечая едва заметные следы — оброненные капли чего-то темного на папоротниках, очередная сломанная ветка. Тропинка вела вглубь, в самую чащу, где свет едва пробивался сквозь сплетение крон, и воздух становился густым, сладковато-прелым.

И вот, в глухом месте, у подножия старой, полузасохшей сосны, корни которой извивались, как окаменевшие змеи, он нашел это.

Сначала он увидел одежду. Она была аккуратно, почти педантично сложена в аккуратную стопочку, будто ее готовили на сдачу в прачечную или в утиль. Сверху лежал бронежилет, под ним — форменная куртка, аккуратно свернутые брюки, а рядом, поставленные носками ровно к дереву, стояли ботинки. Все вещи Лавина. Вещи, которые он никогда, ни при каких обстоятельствах не снял бы и не оставил бы вот так, в лесу.

А в метре от этого жуткого парада, на голой, будто выжженной земле, лежало другое. Аккуратная, кошмарно симметричная горка человеческих костей. Они были обглоданы до неестественной, болезненной белизны, выскоблены и вылизаны так тщательно, что на них не осталось ни клочка плоти, ни прожилки. Череп улыбался пустыми глазницами, ребра сложились в жутковатый веер, длинные кости ног и рук лежали параллельно друг другу. Это была не картина хаотичного пиршества, а жуткий, нагоняющий первобытный ужас порядок, демонстрирующий чудовищную, нечеловеческую аккуратность.

И завершал эту композицию знакомый, леденящий душу элемент. Рядом с костями, медленно, лениво расползаясь по рыхлой земле, лежала лужа черного, густого, как жидкий асфальт, дегтя. Она пузырилась, издавая тихое шипение, и от нее исходил тот самый тяжелый, удушающий запах ржавчины, тлена и старой крови, который преследовал Краева с самого начала этого дела.

В глазах у майора потемнело. Мир сузился до этой картинки. Все сомнения, вся рациональность, вся полицейская выучка рухнули в одночасье. Его мозг, отчаянно цеплявшийся за логику, наконец капитулировал.

Хищник совсем озверел. Он был здесь, в этом лесу, возможно, совсем рядом, наблюдает за ним прямо сейчас, сквозь чащу, и дразнит его, выставляя напоказ свою чудовищную, абсолютную власть над человеческими жизнями.

Краев больше не сомневался. Он имел дело не с маньяком, не с человеком. Перед ним был настоящий, плотоядный монстр. И он понял, что охота только началась. И теперь он стал в ней целью.

Вероника, тем временем, опрашивала Олесю, стараясь быть как можно мягче.

–Вы ничего не помните? Никаких лиц? Звуков? Может, запахов?

– Нет, – тихо, отрешенно ответила девушка. – Темнота. И только… скрежет. Как металл по стеклу.

В сознании Вероники, затуманенном усталостью и стрессом, упрямо засела крошечная, но острая заноза сомнения. Странность, которую она поначалу отбросила, теперь возвращалась с настойчивостью назойливой мухи. Полная, тотальная амнезия — не просто пробелы в памяти, а абсолютная, стерильная пустота, одинаково окутавшая сознание всех выживших, — не укладывалась в рамки обычной посттравматической реакции. Это было похоже не на защитный механизм психики, а на нечто иное, словно кто-то мастерски, дочиста стер все файлы в их сознании.

Именно в этот момент дверь в палату бесшумно приоткрылась, и в проеме возник Юра. Его появление было настолько своевременным, что показалось зловещим. Он стоял, слегка склонив голову, с выражением наигранной, почти болезненной заботы на лице.

— Доктор, — его голос прозвучал лаского, но настойчиво, — можно нас с ней одних? Ненадолго. Я думаю, ей сейчас нужен не медицинский допрос, а просто покой и… близкий человек рядом.

Вероника замешкалась. Ее врачебный долг кричал, что пациентку, только что вышедшую из бессознательного состояния, нельзя оставлять без присмотра, тем более с кем-то, кто явно волнует ее. Но в его глазах читалась такая убедительная, почти отчаянная мольба, а ее собственная усталость и желание снять с себя хоть часть этого груза были так сильны, что после недолгого, почти незаметного колебания она кивнула.

— Пятнадцать минут, — сдавленно сказала она, выходя в коридор. — Не больше.

Притворив дверь, она на мгновение задержалась, бросив последний взгляд в палату через узкое оконце. И увидела, как Юра, присев на край кровати, склонился к Олесе. Он что-то шептал ей на ухо, очень быстро, почти без пауз, его губы едва касались ее щеки. Это не было ласковым утешением; это выглядело как настойчивое, гипнотическое внушение, тихое и убедительное заклинание. Потом он помог ей подняться — ее движения были вялыми, покорными,— и, обняв за плечи, повел к выходу, поддерживая ее худое, безвольное тело.

Ледяная волна прозрения и ужаса накатила на Веронику. Она ринулась по коридору, сметая все на своем пути, и почти столкнулась с Краевым, который как раз возвращался снаружи. Лицо майора было серым, землистым, опустошенным; в его глазах стояла такая бездна, что она на миг забыла, зачем бежала.

— Майор! — выдохнула она, хватая его за крепкие предплечья. — Юра! Он куда-то уводит Олесю! Прямо сейчас.

Преображение произошло мгновенно. Словно кто-то щелкнул выключателем. Опустошение на лице Краева исчезло, вытесненное резкой концентрацией. В его потухших глазах вспыхнул знакомый огонь.

— Где? Куда? На машине? — его вопросы сыпались, как пули, голос стал низким и жестким.

— Пешком, кажется! На парковку! — выдавила Вероника.

Они выскочили на улицу, ослепленные резким полуденным солнцем. И как раз вовремя, чтобы увидеть, как у дальней обочины серая, неухоженная «Нива» с подерганными дворниками резко дергается с места. На мгновение сквозь запыленное стекло мелькнуло бледное лицо Олеси, прижатое к стеклу, а за рулем угадывался профиль Юры. Дверцы захлопнулись, и машина, взревев изношенным двигателем, рванула вперед, поднимая за собой клубы едкой желтой пыли.

— В машину! — проревел Краев. Он почти втолкнул Веронику в свою служебную машину, сам запрыгнул за руль. Завелся мотор, и старый УАЗик, содрогаясь всем своим потрепанным кузовом, рванул в погоню, вылетая за ворота больницы с пронзительным визгом изношенной резины.

Андрей стоял у широкого окна на третьем этаже, неподвижный. Его пальцы с едва заметной дрожью сжимали подоконник, взгляд, строгий и бездонный, был прикован к разворачивающейся внизу суматохе. Тонкие губы сжались в тугую ниточку, в уголках глаз залегла сеть морщинок напряжения. Он наблюдал, как исчезает последний автомобиль.

Он обернулся от окна, его движение было строгим, лишенным всякой суеты. Дверь в палату Лазутиных отворилась под его рукой беззвучно.

На койке у стены, под простыней цвета увядшей листвы, спал старик Владимир. Его дыхание было хриплым, прерывистым, похожим на скрип несмазанных мехов — каждый вдох давался с трудом, каждый выдох был похож на стон. Жилка на его тонкой, прозрачной шее отчаянно пульсировала.

Андрей на мгновение замер у постели, его тень упала на изможденное лицо старика. Не было ни сомнения, ни жалости, ни гнева — лишь холодная констатация факта, как у техника, пришедшего отключить отработавший свой срок механизм. Затем его рука, длинная и сильная, потянулась к плотной больничной подушке.

Движение его было быстрым, точным и безжалостно эффективным. Он не бросил подушку, а накрыл ею лицо Владимира с тихим, зловещим шуршанием наволочки, и затем всем весом своего тела, всей силой навалился на нее сверху. Воздух с силой вырвался из-под ткани с глухим, булькающим звуком.

Тело под ним затрепетало в глухой, страшной агонии. Слабые, высохшие руки старика беспомощно затрепыхались, пытаясь оттолкнуть убийцу, его ноги в конвульсиях забились по грубому одеялу. Хриплый, задыхающийся звук, похожий на скрежет ржавых шестеренок, на секунду прорвался из-под подушки и затих. Сопротивление было жалким, коротким и тщетным. Через минуту всё было кончено. Последняя судорога пробежала по телу, и оно обмякло, стало безжизненно тяжелым.

Андрей выпрямился. Его дыхание было ровным, на лбу не выступило ни капли пота. Он отступил на шаг, его глаза бесстрастно скользнули по неподвижному бугорку под одеялом. Затем он расстегнул свою куртку, и из внутреннего кармана, оттуда, где обычно носят документы или сигареты, он достал шприц.

Он был предварительно заполнен странной, черной, маслянистой жидкостью. Она не отражала свет, а поглощала его. Андрей ловко снял защитный колпачок с иглы — длинной, тонкой, блестящей. Без тени колебания он взял безжизненную, еще теплую руку старика, нашел синюю, выступающую вену на запястьье и уверенным, профессиональным движением ввел иглу. Черная субстанция медленно, почти нехотя перешла из шприца в тело.

Он вынул иглу, протер место укола краем простыни, снова надел колпачок и убрал полупустой шприц обратно в карман.

Затем он так же бесшумно, без малейшей суеты, вышел из палаты, притворив за собой дверь. В коридоре было пусто. Он сделал несколько шагов, и его фигура растворилась в полумраке длинного госпитального перехода, оставив за собой лишь тишину и медленно остывающее тело в комнате.

Юра вел Ниву по глухим проселочным дорогам с уверенностью местного жителя. Краев не отставал, его УАЗик прыгал по кочкам, Вероника вцепилась в поручень, ее лицо было белым как мел.

– Куда он ее везет? – кричала она над ревом мотора.

– Назад! – крикнул в ответ Краев, с трудом удерживая руль. – К тому дому! На место преступления. Психопат...

«Нива» выкатилась на поляну и замерла перед тем самым домом. Дом стоял, словно пришибленный горем, его окна, забитые ставнями, смотрели на мир слепыми глазницами, а скрипучая веранда скорчилась в немом ожидании. Юра резко затормозил, подняв тучу едкой пыли, которая медленно оседала на мокрый от росы бурьян.

Едва они выбрались из машины, как на поляну, визжа шинами, ворвался полицейский УАЗик. Из него, словно выпущенные из пушки, выскочили Краев и Вероника. Майор, с лицом, искаженным яростью и триумфом, уже держал наготове свой служебный «Макаров».

— Стоять! Не двигаться! — его голос гремел, нарушая давящую тишину леса, теряясь между деревьями. Ствол пистолета был направлен прямо в грудь Юре.

— Руки за голову! К машине! — скомандовал Краев, делая шаг вперед.

Именно этого и ждал Юра. Когда майор сократил дистанцию, его рука метнулась вперед со змеиной быстротой. Не удар, а точное, выверенное движение — захват запястья, резкий поворот, болезненный щелчок. Пистолет выскользнул из онемевших пальцев Краева и улетел в кусты у опушки леса, бесславно утонув в папоротниках.

Наступила доля секунды ошеломленной тишины, а затем оба бросились друг на друга. Это была не драка в классическом понимании, а грубая, яростная борьба на выживание. Краев, тяжелый и могучий, пытался использовать свой вес, задавить противника, вломиться в него плечом, заломить руки. Он рвался к патрульной машине, пытаясь затолкать Юру в открытую дверцу, но тот, на удивление гибкий и сильный, уворачивался, парировал, отвечал короткими, болезненными ударами в корпус. Он дрался с удивительной эффективностью, его движения были лишены ярости — лишь чистая, отточенная механика подавления сопротивления.

В этой суматохе Олеся метнулась к дому.

— Стой! — крикнула Вероника и, забыв о страхе, бросилась за ней в зияющую пасть открытой двери.

Темнота дома поглотила их. Вероника, ослепшая после яркого солнца, услышала впереди быстрые шаги, побежала на звук, вглубь прихожей.

В это время Краеву, ценой рассеченной брови и вывихнутой руки, все же удалось провести корявый, но эффективный прием. Он поймал Юру на ошибке, пропустил его удар и всем телом вдавил его в грунт, а затем коротким, аккуратным ударом костяшками (кто сказал, что он играет по правилам?) в висок отключил его. Тело юноши обмякло.

Изможденный, хрипя, Краев уже потянулся к своему крепко сбитому пленнику, чтобы впихнуть его в багажник, как вдруг из дома донесся звук, от которого кровь застыла в жилах.

Это был не крик боли и не крик страха. Это был пронзительный, нечеловеческий визг, полный такой душераздирающей ненависти и боли, что содрогнулся воздух. И он был знаком. Это кричала Вероника. Но всего на секунду, потом его резко оборвали.

Сердце Краева упало. Он бросил тело Юры и ворвался в дом.

То, что он увидел в полумраке прихожей, навсегда выжглось в его сознании. Вероника лежала на спине. Ее прекрасные глаза, еще секунду назад полные жизни и ума, были широко открыты и остекленели. Но это был не самый ужасный элемент картины.

Над ней, сгорбившись, стояло… нечто. Это уже не была Олеся. Ее стройная фигура искривилась, выгнулась неестественным, членистоногим образом. Ее лицо… ее лицо было обезображено, разорвано изнутри. Щеки лопнули, обнажив ряды длинных, тонких, загнутых внутрь, игольчатых зубов, поблескивавших в полумраке мокрым, мертвым блеском. Кожа была стянута, как гнилая пергаментная бумага, обнажая оскаленный череп. Глаза стали абсолютно белыми, мутными, слепыми жемчужинами. А из разорванных уголков ее рта и из пор на лице сочилась, капала на пол и на бездыханное тело Вероники та самая черная, маслянистая, отвратительно пахнущая жидкость. Существо низко склонилось над своей жертвой, и тихий, чавкающий, хрустящий звук доносился оттуда, где когда-то было лицо девушки.

Краев застыл на пороге. Его разум, вся его полицейская закалка, все его мужество — все это разом испарилось, оставив лишь чистый, немыслимый, детский ужас. Он не мог пошевелиться, не мог издать звука. Он просто смотрел, как монстр пожирает то, что секунду назад было человеком.

И тогда существо подняло свою ужасную голову. Слепые белые глаза уставились прямо на него. Из его пасти, облепленной кровавыми клочьями, с тихим шипением скатилась капля черного дегтя.

Оно медленно, очень медленно выпрямилось. Костяные, слишком длинные пальцы с когтями уперлись в пол. И затем, оттолкнувшись с невероятной силой, оно рванулось в его сторону.

И только тогда спазм прошел. Краев закричал.

В это время в больничном парке, неподалеку от главного корпуса, Андрей похаживал между голых деревьев, постоянно оглядываясь по сторонам. Из чащи леса на него выбежала другая фигура. Это был Егор. Его лицо тоже было обезображено в ту же мерзкую, нечеловеческую рожу с ржавой, источающей деготь пастью. Он бежал на Андрея с явным намерением растерзать.

Андрей ждал этого. Его поза была собранной, готовой. Когда чудовище было уже в паре метров от него, он быстрым, отточенным движением достал из кармана тот самый шприц, полный черного дегтя, и, увернувшись от когтистой лапы, всадил его прямо в широко раскрытую, смертоносную пасть существа.

Егор (или то, что им было) взвыл от нестерпимой боли – звук был похож на скрежет тормозов о рельсы – и начал биться в агонии, катаясь по земле, вырывая клочья дерна. Андрей спокойно подошел к корчащемуся существу, посмотрел на него строгим, почти отцовским взглядом, и с усилием раздавил его череп своим тяжелым ботинком. Звук был тупым, отвратительным, как лопнувший арбуз.

Андрей достал телефон из кармана, стер с экрана каплю черной жидкости и набрал номер.

Юра, в это время, лежал у патрульной машины Краева. Он услышал звонок, достал телефон из кармана и с трудом поднес его к уху.

–Да.

– Дружище, – раздался на удивление эмпатичный голос Андрея. – Мои готовы. Тебе помощь нужна?

Юра обернулся на дом, откуда доносились душераздирающие мужские крики, смешанные со скрежетом и рыком.

–Сам справлюсь. Подходи пока к дому этих тварей. Пора закругляться.

Краев, оглушенный ужасом, вдруг увидел дом другими глазами. Инструменты… Они лежали не как у убийцы, пришедшего со стороны. Они лежали как у хозяев. Аккуратно, готовые к работе, как поварские ножи на кухне. Это были их инструменты. Семьи. Они сами были…людоедами. Мысль была столь чудовищной, что его мозг отказался ее принимать.

Он рванулся к выходу, спотыкаясь о тело Вероники, но существо, бывшее Олесей, сбило его с ног. Огромная, зияющая пасть раскрылась над его лицом. И в этот момент раздался выстрел.

Пуля попала монстру в спину, чуть левее лопатки. Это был Юра. Он стоял в дверях, держа в руках пистолет Краева. Существо отлетело назад, скуля и дергаясь, словно раненый зверь.

– Мог бы подружку и не приводить, майор, – бросил Юра, с трудом переводя дыхание.

Юнец подошел к трупу Вероники, набрал в шприц черной жижи из лужи вокруг нее, подошел к скулящему, корчащемуся в судорогах монстру и ввел ему в шею. Тот затрепетал и затих, его тело стало медленно терять форму, превращаясь в аморфную, темную массу.

***

Краев очнулся в тесном, темном, душном пространстве. Он лежал на чем-то мягком, но неудобном, упираясь головой и ногами в стенки. Он почувствовал, что не один. Рядом с ним, под боком, что-то лежало. Холодное, твердое, обернутое в шуршащий целлофан. Он понял, что он в багажнике. И начал кричать, бить ногами и руками по стенкам.

Машина трясясь ехала несколько минут, потом остановилась. Багажник открылся. Слепящий свет фонарика ударил в глаза. Рядом с ним, аккуратно упакованные в прозрачные пакеты, лежали части тел. Голова «Егора». Руки и ноги «Олеси». Это были не окровавленные обрубки, а профессионально расчлененные куски.

Перед багажником, освещенные задними фарами, стояли Андрей и Юра. Андрей протянул ему руку.

–Выходи, майор. Приехали.

Краев, ошеломленный, почти машинально выбрался наружу. Он был в глухом лесу, у глубокого оврага, на дне которого с волнующим шумом текла невидимая в темноте река. Он хотел было броситься на них, попытаться обезоружить, но Юра точно и жестко ударил его кулаком в солнечное сплетение. Краев сложился пополам, теряя воздух, и рухнул на колени.

Андрей тем временем начал методично скидывать части тел в овраг. Пакеты бесшумно исчезали в темноте.

Юра закурил, сидя на пне, и обратился к задыхающемуся Краеву.

–Сейчас мы введем тебе инъекцию. Амнезиак. Он очистит тебе память, где-то на неделю, может, чуть больше. С психикой все будет в порядке, никаких кошмаров, никаких воспоминаний, не переживай.

Краев, с трудом поднимая голову, смотрел на него пустыми, непонимающими глазами.

–Что… что это было? – просипел он.

– Аллигаторы.– сказал Юра, выпуская дым клубами в холодный воздух. – Редкий, вымирающий подвид, может даже мутация. Но иногда встречается, особенно в таких богом забытых дырах. Мы – специалисты. Убираем, чистим. Стерилизуем очаги. Чтобы такие, как ты, – он ткнул сигаретой в направлении Краева, – жили спокойно, спали с толстозадыми женушками и не лезли в то, что им никак не по зубам.

Он подошел к Краеву, все еще сидящему на корточках, и положил руку ему на плечо.

- Я надеюсь ты уколов не боишься.

Краев молча, с пустыми глазами, кивнул. Где-то вдалеке, в черной чаще, ревел медведь. Или что-то еще, очень большое и очень голодное.