Людоед

Лёня родился людоедом. Окружающие знали это и сторонились опасного мальчика. Ещё в роддоме все мамы лежали в палате вместе с детьми и кормили их грудью, а Лёня был на искусственном вскармливании и лежал отдельно от матери.

– Вы же не хотите, чтобы он искусал вам грудь… – отвечала доктор на мамины вопросы.

Когда маму с Лёней выписали домой, мама, вопреки врачебным указаниям, начала кормить сына грудью, и, хотя зубки у Лёни были остренькие, маму он не искусал. Людоеды, даже новорожденные, понимают, кого можно грызть, а кого – нет.

В ясли, а потом в детский сад Лёню не взяли.

– Я не могу допустить, чтобы кто-то из детей погиб, – сказала заведующая, и её можно понять.

Лёня рос тихим, домашним мальчиком, но при этом не слишком балованным.

Когда пришла пора идти в первый класс, Лёника хотели направить в спецшколу, где учатся дети с отклонениями в развитии, и как мама ни сопротивлялась, учебные тётки оставались непреклонны: «в специальном заведении ребёнок окажется под присмотром, и вам же самой будет спокойнее».

Спокойней маме не стало. Она уволилась с работы, продала квартиру и уехала вместе с сыном в маленький районный городок, где никто её не знал и даже подозревать не мог об опасных особенностях мальчика. Лёню приняли в первый класс самой обычной школы. Медосмотр он прошёл без затруднений, как раз в это время у него начали выпадать молочные зубы, и никто не обратил внимания на щербатый рот.

Трудно вписаться в коллектив домашнему ребёнку, дня не ходившему в дошкольное учреждение. Шум, гам, толкотня, а Лёник привык к спокойствию и размеренной жизни. Никогда ему не приходилось играть и, тем более, враждовать со сверстниками. Мама испытывала такой ужас при мысли, что Лёня может с кем-то подраться, что отсвет этого ужаса осенял и Лёню. Не только злые мальчишеские драки, но даже обычная возня, выяснение, кто кого сборет, казались ему невозможными.

Такая особенность не могла пройти мимо внимания драчливых провинциальных мальчишек. Лёню начали не бить – какой интерес бить того, кто даже сдачи дать не способен? – а поколачивать, просто так, для порядка.

Лёня стоически терпел пинки, толчки и подножки. До зуботычин дело, по счастью, не доходило. По счастью для обидчиков; реакция у Лёни была нечеловеческая, и зубы могли быть пущены в ход совершенно неосознанно. Внешне выросшие постоянные зубы ничем не выделялись, так что до поры никто не подозревал о силе этих зубов.

Учился Лёня хорошо, а по меркам провинциальной школы так даже отлично. И эта, казалось бы, невинная особенность принесла ему первые серьёзные неприятности. Колька Пинтюхов, двоечник и задира, по два года сидевший едва ли не в каждом классе, наложил лапу на хорошиста Лёню, требуя, чтобы тот делал за него уроки, писал контрольные и, вообще, всячески облегчал великовозрастному обормоту школьное существование. В обмен не предлагалось ни дружбы, ни приятельства, Колька полагал, что достаточно угрозы кулачной расправы, ибо кулак у него был велик и по-взрослому волосат. Оказалось, что недостаточно. Домашку Лёня давал списывать безропотно, во время диктантов писал, изогнувшись крендебобелем, чтобы Кольке было удобнее подглядывать в его тетрадь, но в тот раз случилась самостоялка по математике, для которой педагогесса по кличке Алгебра не поленилась составить несколько вариантов, так что каждый получил свой листок с заданием. Кольке пришлось сдавать пустую тетрадку, и это привело его в бешенство.

Во время перемены, когда Лёня мирно сидел на подоконнике, к нему вразвалку приблизился Колька.

– Я те чо говорил?

– Ну, говорил…

– А ты чо сделал?

– Я свой вариант еле успел решить, – пояснил Лёник.

– Меня твой вариант не колышет. Мне не сделал – получи по мордасам.

Ударил Колька хлёстко, без размаха. Бил не в зубы, а в глаз, но и это не слишком его выручило. Лёник успел увернуться, и Колькин кулак со всей дури въехал в оконное стекло. С громким звоном посыпались осколки – звук, на который всякий педагог реагирует самым решительным образом. Большой кусок стекла мазанул Кольке по запястью и, хотя вены остались целы, кровь хлынула обильно.

– Ты чо наделал?!. – заорал Колька, с ужасом глядя на окровавленную кисть.

С пальцев часто капало, на пол и подоконник натекли красные лужицы. Лёня, перемазавшись в крови, спрыгнул с подоконника.

– Не я же тебя бил. Ты сам ударил…

Подбежала дежурная учительница. Не слушая ничьих объяснений, ухватила Кольку за рукав, потащила в медицинский кабинет, перевязывать.

Лёник растерянно глянул на ладонь, вымазанную в крови, рефлекторно лизнул, как слизывал собственную кровь, если случалось пораниться. Своя кровь не вызывала у него никаких особенных чувств, а вот Колькина кровь – сладковатая и одновременно солёная, оказалась непредставимо вкусной. Прямо хоть становись на четвереньки и слизывай с пола красные разводы.

Перевязанного Кольку увезли в больницу. Объяснений его никто не слушал, и без того ясно, кто виноват и в раскоканном стекле, и в пораненном запястье. Не спрашивали объяснений и у Лёни. А вот самому Леониду было тяжко. Притягательный вкус чужой крови преследовал его ежеминутно.

Маме Лёня ничего не сказал, и она единственная жила эти дни спокойно.

В больнице Кольке наложили швы и в тот же день выписали домой. Пользуясь немощным положением, Колька две недели мотал школу, да и потом, пока не сняли последний шов, на уроках ничего не писал, лишь нянькал больную руку.

В классе Лёня пересел на другую парту, чтобы не сидеть рядом со съедобным недругом. Увидав такое, Колька презрительно искривил губы и процедил:

– Всё, гадёныш, тебе не жить. Можешь сразу выбирать место на кладбище.

Лёня не вслушивался в слова. Он вспоминал дивный вкус дурака Кольки. С неожиданной ясностью он осознал, что если Колька нападёт на него, он немедленно вонзит в него зубы, и это будет чудесно.

«Драться, кусаться, царапаться», – в этой полупрезрительной триаде, описывающей бестолковую ребяческую драку, для Леонида стал важен второй пункт. Драться ему по-прежнему не хотелось, а вот кусаться – очень.

Должно быть, Колька почуял что-то шакальим чутьём, потому что, ничего не добавив к своей угрозе, быстро ушёл.

Жизнь пошла прежним порядком, только теперь Лёня перестал прогибаться перед Колькой. Другим пацанам он с готовностью подсказывал на уроках и давал списывать, но Колька Пинтюхов прочно попал у него в чёрный список. Колька исходил на пену и лелеял планы мести.

– Думаешь, один раз повезло, всю жизнь козырем будешь ходить? Погоди, у меня рука заживёт, у тебя заболит.

Лёня молчал и ждал. У Кольки давно сняты швы с порезанной руки, а обещанная месть медлит.

Между тем, мальчишки в школе прекратили по мелочам приставать к Лёне. Вроде бы ничего в его поведении не изменилось, но одноклассники почувствовали в нём силу, хотя и не понимали её природу. А Колька к тому же, не знал её пределов и потому решился напасть.

Ноябрьским вечером Лёня возвращался со спевки хора. Не то, чтобы он сильно любил петь, но маме очень хотелось, чтобы сын увлекался чем-нибудь безобидным, и Лёня послушно посещал занятия, на которых распевал: «Я фотограф лучший в мире» и другие скучные песенки, которые так нравятся учительницам музыки. К тайному Лёниному удовольствию, голос у него начал ломаться, так что на хор оставалось ходить недолго.

Ноябрьские вечера темны, но Лёня, отлично видевший в темноте, предпочитал сокращать дорогу, проходя задворками, мимо огородов, которых в городке было более чем достаточно. Там его и поджидал Колька Пинтюх с тремя корешами, которые не так часто второгодничали, как Колька, уже расплевались с девятилеткой и были сброшены в местную путягу.

– Ну, что, сучонок, допрыгался? – приветствовал Колька врага.

– Четверо на одного? ­– Лёне совершенно не было страшно, незабываемый вкус крови затмевал все чувства.

– А мы с тобой не силами меряться пришли. Мы тебя убивать будем.

– Один из путяжников поудобнее перехватил штакетину, выдранную из забора. Ржавые гвозди, торчащие из штакетины, веско подтверждали правоту Колькиных слов.

– Интересно было бы узнать: за что? – в голосе жертвы было мало мольбы, а в основном – презрение.

– Было бы за что, вовсе бы убили, – невпопад ответил Колька.

Жаль, что сумерки не позволяли как следует рассмотреть Лёнино лицо. Зрачки его на мгновение расширились, словно залитые атропином, затем сжались в точку, но теперь радужка, прежде безразлично серая, стала хищно-жёлтой. Людоед вышел на боевой режим. Перед ним были не смертельно опасные хулиганы, а куски лакомого мяса, покуда не понявшие, в какую передрягу они влипли.

Колька бросился в битву первым. Ему не терпелось вмазать кулаком в беззащитную Лёнину физиономию, сбить мальчишку с ног, а потом упавшего будут добивать ногами, рейкой, чем придётся.

Лёня легко перехватил медленный Колькин прыжок, развернул нападавшего, чтобы Колька отлетел под ноги приятелям. Перед глазами мелькнула безвольно болтающаяся Колькина голова, и Лёня успел удивиться, какая, оказывается, тонкая у Кольки шея. Оскаленные челюсти сами потянулись к хрупкому горлу.

Лёня не знал, что заставило его удержаться от смертельного укуса. Может быть, долгие вечера с мамой, намертво въевшееся в душу убеждение: нельзя, нехорошо причинять вред другим. Лёня дёрнулся в сторону, но зубы, опережая сознание, клацнули и скусили вкусное Колькино ухо.

Колька взвыл. Приятель его, не особо разбираясь, саданул штакетиной, но та, непонятным образом переломилась и заехала гвоздём в лоб владельцу. По счастью, крови почти не было, иначе Леонид окончательно потерял бы голову.

Третий нападающий отлетел в сторону с воплем: «Идиот, ты мне руку сломал!» – а четвёртый, не дожидаясь исхода неудачного махача, кинулся бежать.

Леонид гулко сглотнул слюну. Его трясло. В сгущающейся тьме он отлично видел три копошащихся тела. Парной аромат мяса дурманил голову.

Дома у Лёни не культивировалось вегетарианство, о нежелательности такого воспитания маму предупреждали ещё, когда Лёня был сосунком, но мясо на обед бывало редко и непременно тщательно перемолотое. И здесь не просто мясо – говядина или свинина, а человечина, живая, стонущая. Такого удара по нервам выдержать было невозможно. Леонид бежал, вслепую, зажав лицо ладонями, но и сквозь ладони пробивался тот запах, что снился ему ночами.

Мама ни о чём не расспрашивала, когда увидала сына и его рот перемазанный кровью, лишь, словно маленького, гладила по голове, а когда Лёня уснул, плакала, с ужасом ожидая утра и вести, что ураганом пронесётся по городку. Из уст в уста будет передаваться новость, что кто-то из жителей найден не просто убитым, но обглоданным, как не по силам никакому зверю.

Бывает в жизни счастье. Утром оказалось, что ночь прошла спокойно, если не считать, что местное хулиганьё устроило драку с тяжкими телесными повреждениями, но без смертоубийства. Полиция, привыкшая к таким разборкам, даже дела заводить не стала, тем более, что жалоб от пострадавших не поступало. Подумаешь, сломали руку, оборвали ухо… Раньше надо было уши обрывать, глядишь, ума бы прибавилось.

Трудно сказать, понял ли Колька, с кем свела его судьба, но с этой поры Лёню он обходил по большой дуге. Леонида такое положение вещей устраивало как нельзя лучше. Сам Леонид за последний год сильно изменился. Милый мальчик, мечта классной руководительницы, хорошист и паинька, превратился в высокого юношу с уверенными движениями и прямым взглядом серых глаз. Никакой желтизны в глазах не замечалось, а что творилось у Леонида внутри, то знает душа и подоплёка, но никак не окружающие.

Леонид заканчивал одиннадцатый класс и собирался идти в Лесной техникум – лучшее из учебных заведений города. Поступать куда-нибудь в большом городе Леонид не хотел категорически.

Колька Пинтюх тем временем отправился мотать свой первый срок, который получил за грабежи пригородных дач. Кольку никто не жалел: это ж каким дурнем надо быть, чтобы грабануть дачу районного прокурора и полагать, то такое сойдёт с рук. Прокурор постарался, и хотя Колька заработал всего два года, но не условных, а вполне конкретной отсидки.

Пришло время, Леонид получил повестку и, хотя не особо радовался этому факту, но в военкомат явился, не пытаясь откосить от армии. Он ожидал медкомиссии, но в кабинете, куда его направили, сидел всего один незнакомый человек в гражданском. В городке с населением пять тысяч жителей примелькается любое лицо, но этот был совершенно незнаком. Он не стал ни представляться, ни спрашивать анкетные данные призывника, а сразу перешёл к делу:

– В каких частях хотели бы служить?

Леонид безразлично пожал плечами.

– Это тоже ответ, – резюмировал военком. – А вы в курсе, что отличаетесь от остальных людей?

Леонид ещё раз пожал плечами.

– И как относитесь к этому факту?

– Не вижу ничего хорошего.

– Но вкус крови вы уже знаете. Это местная полиция прошляпила инцидент с Николаем Пинтюховым, мы его отследили. И не надо вздрагивать, вашей вины здесь ни малейшей. Ответственность лежат на Пинтюхове и его подельниках. По совести говоря, он должен был лишиться не уха, а головы. По счастью, вы сумели удержаться от непоправимого шага. Спасибо вам за это. Но учтите, ситуации подобные той будут повторяться, а удерживаться вам станет всё труднее.

– И что вы предлагаете?

– Идти в армию. Людей, подобных вам, не полагается призывать на срочную службу, но есть ещё элитные части под литерой «л», где служат исключительно контрактники. С вашими обострёнными органами чувств, скоростью реакции, огромной силой, вам самое место в таких частях. Вы окажетесь среди своих, а располагаются такие части исключительно в горячих точках. Вы будете иметь дело с врагами, террористами, безжалостными и жестокими убийцами. С такими можно не церемониться. Никто не станет вам пенять, если, конечно, вы не начнёте хвастаться своими подвигами. Зато у вас будет уважаемая работа, в которой вы сможете полностью реализоваться.

– Значит, элитные части людоедов… – впервые Леонид вслух произнёс слово, которое прежде не произносил даже про себя. – Уважаемая работа и никаких душевных терзаний. А что будет, когда окончится срок контракта? Куда деваться человеку, привыкшему жрать других?

– У нас работают лучшие психотерапевты.

– Боюсь, они не смогут помочь даже в моей нынешней ситуации. Не могу представить бойца вашего спецотряда в старости. Или предполагается, что до старости они не будут доживать?

– Те же вопросы возникнут, если вы откажетесь идти на службу. Только вам придётся справляться с проблемами в одиночку.

– И всё же, я попробую. Надеюсь, с вашей стороны не будет никакого принуждения?

– Ни в коей мере. Использовать прессинг – значит наживать могущественных врагов, в том числе, среди тех, кто согласился служить. А это не в наших интересах. Так что, живите спокойно, армия вас больше тревожить не станет. Вызовут только, чтобы вручить белый билет. А вы, на всякий случай, возьмите мою визитку. Надеюсь, она вам не пригодится, но пусть будет.

На том разговор и закончился, и жизнь, вроде бы, вошла в прежнюю колею, но теперь все мучительные непонятки были названы точными словами. Леонид сам произнёс слово «людоед» и понимал, что с этим определением ему придётся жить всегда. Кроме того, он точно знал, что находится под колпаком у военкоматского Мюллера, который так и не объяснил, какую службу он представляет. На визитке скромно значилось: «Семюхин Сергей Иванович – ведущий специалист». Кого, куда и зачем ведёт специалист Сергей Иванович, оставалось неясным. Понятно лишь, что выдачей белого билета его влияние на Лёнину жизнь не ограничится.

Техникум, в котором свежеиспечённому белобилетнику предстояло учиться два года, готовил специалистов для местного ЦБК. Но, кроме обработки древесины, там слегка изучалось и лесоводство. На этот факультет Леонид и определился. Учился он традиционно хорошо, подтягивая по всем предметам отстающих.

– Лёнечка, вот разъясни мне, – жаловалась одногрупница Валя, – древесина состоит в основном из двух полимеров – целлюлозы и лигнина. При получении спирта целлюлоза гидролизуется, а лигнин остаётся. Так почему нельзя использовать его как топливо? Когда полено в печку бросаем, там сгорает всё – и лигнин, и целлюлоза, одна зола в остатке. Значит, лигнин горит. Из него можно наштамповать брикетов, вроде, как из торфа, и отправлять в кочегарку. А нам на лекции твердят: проблема лигнина, проблема лигнина!

– Лигнин после гидролиза мокрый, – авторитетно объяснял Леонид.

– И что? Торф тоже мокрый, его вообще в болоте добывают.

– Кроме того, после гидролиза он с примесями соляной кислоты. И вообще, главная проблема с лигнином не при получении спирта, а при производстве бумаги. Там гидролизуется сам лигнин, а вот продукты гидролиза уже не горят.

Казалось бы, обычная околонаучная беседа двух старательных студентов, а что-то щемит внутри, оставаясь недоговорённым. Что-то, не имеющее отношения к лигниновой проблеме. Вдвоём они сидели в бедноватой ведомственной библиотеке, придумывая способ утилизации, рука об руку пошли к лектору, вещавшему о тайнах переработки древесины. Учёный муж с лёгкостью разгромил наивные построения студентов, закончив речь нотацией, что не такие умы пасовали перед этим вопросом.

Взявшись за руки, неудачники поплелись прочь.

Валя с родителями жила в частном секторе, и Леонид проводил её до самой калитки.

– Ничего, – сказал он на прощание. – Мы ещё придумаем что-нибудь. Должно же быть решение.

– Лёня, – словно отвечая, произнесла Валя. – Ты хочешь меня поцеловать?

Ещё бы! Леонид хотел этого больше всего на свете. Но в то же мгновение не понял, а всем существом осознал, что если коснётся пухлых Валенькиных губ, то вопьётся в них зубами и уже ничто не сможет остановить его.

– Нет! – выкрикнул он. – Ни за что!..

Леонид бежал ещё быстрей и отчаянней, чем от истекающего кровью Кольки. Сдобный аромат Валиных губ преследовал его.

Год назад Сергей Иванович предупредил, что раз за разом неодолимый искус будет обрушиваться на него, но Леонид не предполагал, то случиться такое может не в бою, не во время ссоры или драки, а в самую добрую, самую человечную минуту.

На следующий день Леонид подал заявление об отчислении из техникума и купил плацкартный билет до Красноярска. Куда он поедет дальше, предстояло решить потом. С Валей Леонид сумел не встретиться, хотя это слабо утешало его.

Беспокоил разговор с мамой, но мама уже давно была согласна на что угодно, лишь бы не случилось самого худшего. Конечно, она вскинулась ехать вместе со своим мальчиком, но девятнадцатилетний мальчик отстоял право жить самостоятельно. Обещал звонить, но не произнёс слова «часто», а про себя решил, то звонить будет дважды в год: на восьмое марта и мамин день рождения.

Что касается ведомства Сергея Ивановича, то Леонид понимал, что отслеживать его будут, куда бы он ни спрятался, но и зря надоедать не станут, поэтому паспорт при покупке билета предъявлял, ничем особо не терзаясь.

На работу он устроился ещё в поезде. Мамины пирожки и неизменная курица (пища почти вегетарианская) кончились на третий день. Покупать провизию у бабок, шныряющих по перронам, не хотелось, и Леонид пошёл в вагон-ресторан. Ему ещё не принесли заказ, когда в вагон ввалилось семеро мужиков самой пролетарской внешности. Четверо заняли единственный свободный столик, а трое подсели к Леониду. Мужчины, пришедшие в ресторан, обычно не могут обойтись без спиртного, но эти не взяли даже пива. Как и Леонид, они пришли обедать.

– Издалека едешь? – спросил старший из мужиков. Лицо у него было грубое, но не испитое, такие нравились Леониду. Но рассказывать что-либо про себя не хотелось, и в ответ на невинный вопрос он пожал плечами: мол, еду откуда-то. Леонид хорошо умел уходить таким образом от вопросов, которые казались ему неудобными.

– А куда, ежели не секрет?

– Не знаю. Устроюсь где-нибудь на работу. Только не в городе, а к лесу поближе.

– Плотничать можешь?

– Кто же не может? Наш посёлок – одно название, что райцентр, а так деревня – деревней. Без топора не проживёшь.

– Отлично! А теперь, слушай сюда. Нам в бригаду нужен подсобник. Строим шиферные сараи и, вообще, что угодно. Работа тяжёлая, но и заработки – местные завидуют. И учти, с техникой безопасности у нас нелады, поэтому, чтобы никакого гусарства. Я так понимаю, что если ты сломаешь шею, никто по тебе особо плакать не будет, но мне такого геморроя всё равно не надо. И ещё: пока идёт работа – в бригаде сухой закон. Одна бутылка пива – и всё, расчёт и гуляй на все четыре стороны. Работа сезонная, но за три месяца зарабатываем больше, чем другие выколачивают за год. Ну, как, согласен?

– Согласен, – Леонид хотел пожать плечами, но подумал, что пренебрежительный жест может обидеть бригадира, и воздержался.

Не доехав до Красноярска, Леонид вместе с новыми товарищами пересел на дребезжащий подкидыш, влекомый тепловозом, одним из тех четырёх, что каждую минуту выпускались в конце семилетки. Тепловозик влачил свои пять вагонов на север, к границе таёжного края, где бригаду ждала денежная халтура.

Совхоз носил нелепое для животноводческого предприятия название «Таёжный». Молочка из «Таёжного» продавалась по всему региону и чуть ли до Иркутска не доходила. Казалось бы, странное место для животноводческого комплекса, но при стойловом содержании коровам безразлично, тайга вокруг или степи. Вот только степная зона сплошь распахана, земля там дорогая, а на севере край неосвоенный. Из хлебных районов в «Таёжный» везли комбикорма, сенаж и солому для подстилок. Последнее регулярно сгнивало, поскольку тюки было негде хранить. И вот, руководство решило воздвигнуть два преогромнейших сенных сарая с принудительной вентиляцией.

На берегу реки выделили площадку, вкопали несущие столбы из столетних лиственниц. У будущего конька столбы возвышались на восемь метров, по краям – на пять. Крыша обещала быть крутой, чтобы её не проломили обильные снега.

На одной из площадок тлел костерок, и маялись приехавшие раньше конкуренты.

– Почему простаиваем? – приветствовал конкурентов бригадир.

– Погодь, и ты сидеть будешь. Досок нет.

– А это что?

– Это обрезная, полтора дюйма, на обрешётку. Её тронешь, потом не расплатишься. А сейчас нужен горбыль, леса ставить. И бруса не хватает на стропила.

– А самим напилить – вера не позволяет? Лесопилка в посёлке есть.

– Не для того приехали, чтобы задарма работать. Совхоз обязан подвезти материалы – пусть везёт хоть из Красноярска.

– А вы пока задарма у костерка грейтесь.

– Для сугрева у нас кое-что другое есть.

– Грейтесь, коли так.

– Разговор был прекращён, бригадир побежал о чём-то договариваться с начальством, а остальная бригада принялась распаковывать завёрнутые в полиэтилен слеги для обноски и раскладывать их вдоль столбов на своём объекте. Истратив немного бруса, сколотили основательную восьмиметровую лестницу.

– Эй, вы чего тут распоряжаетесь? Наша очередь первая! – отдыхающие шабашники были возмущены до глубины души.

– А кто вам мешает? – в отсутствии бригадира в переговоры вступил Андрей – развесёлый парень с уголовными наколками на руках. – Мы обноску ставить начинаем, и вы ставьте. Наперегонки. Соцсоревнование забабахаем.

– Ну, ты даёшь! Обноску надо вон туда, на верхотуру. Без подъёмного крана не обойтись. По проекту специальные леса нужно строить, а досок на леса не привезли.

– Па-нятно! Сто причин, чтобы не работать.

– Андрюха! – крикнули с площадки. – Хорош языком трепать!

К крайнему столбу приставили изготовленную лестницу, и сорокалетний плотник Махимыч полез наверх, предварительно пояснив Леониду:

– Будешь слеги подавать.

Слеги – пятиметровые бруски пятьдесят на сто двадцать миллиметров в сечении уже были разложены вдоль столбов. Поднять их на восьмиметровую высоту было непросто даже Леониду с его ростом. Пришлось ставить на попа чурбак, оставшийся от опиливания столбов, и с чурбака на вытянутых руках подавать слегу.

Далее началось действо, какого Леонид никак не мог предугадать. Махимыч подтянул балку к себе, затем, изогнувшись над восьмиметровым провалом, уложил конец слеги на соседний столб, а свой осторожно опустил возле ног. Присел на корточки, вытащил из кармана гвоздь-двадцатку, а из другого кармана – молоток и несколькими ударами прибил ближний конец балки к столбу. Противоположный конец остался лежать на торце столба ничем не закреплённый. Махимыч выпрямился и легко перешёл по слеге на соседний столб. Присел на корточки, вбил второй гвоздь и стал ждать, когда ему подадут следующую балку.

– Во, цирк! – высказался кто-то из зрителей. – Вы, случаем, не из Шапито сбежали?

На этот выпад никто не ответил, люди работали.

К обеду обноска вдоль конька была поставлена. Соперники, отсидев своё, ушли с объекта, бригадир, договорившийся с директором совхоза, прибежал и увёл четверых рабочих на лесопилку, сказав, что там они пробудут до самой ночи.

Оставалось протянуть обноску по двум нижним линиям. Никто, кроме Махимыча не горел желанием лезть на верхотуру. Леонид понимал, что ему, взятому подсобником, не следует высовываться, но удержаться не мог, вызвался ставить обноску на одной из боковых линий. К его удивлению, никто над ним не посмеялся, лишь Махимыч спросил:

– Не сверзишься?

– Нет.

– Тогда, полезай.

К вечеру обноска – самая убийственная часть работы – была завершена, быстро и безо всяких лесов.

На ночёвку приехавших устроили в бывшем доме колхозника, который с давних, ещё досовхозных времён, ничего не приобрёл, но многое растерял. Питаться предстояло в колхозной столовой, приватизированной и названной кафе «Марлен». Днём это была прежняя столовка, а вечерами «Марлен» изображала ресторан. Цены, впрочем, в ресторане оставались столовские, с наценкой шло только вино, которого днём не полагалось вовсе. Светомузыка шла в качестве бесплатного приложения.

Когда бригада Леонида явилась на ужин, конкуренты уже были там, изрядно разогретые выпивкой и обозлённые отсутствием заработков. Один из них подошёл к бригадиру, который неторопливо ел борщ, и, глядя сверху вниз, спросил:

Думаешь ты самый умный?

Сергей Саныч, так звали бригадира, отложил ложку и спокойно ответил:

– Да уж, не дурней тебя.

– А раз так, то слушай и на ус мотай. Обноски там хватает на оба объекта, а если тронешь стропила – пеняй на себя. Мы первыми приехали, это наше.

– Ладно, буду пенять.

– Я сказал. Вздумаешь стропила хапнуть, я тебя с потрохами сожру!

Леонида как кипятком ошпарили эти слова. Потребовалось судорожное усилие, чтобы понять: угроза пуста, никто никого сожрать не может, да и пытаться не будет. Но удар по нервам пришёлся страшный.

На следующий день бригада начала устанавливать стропила. Верхолазов теперь было двое, так то и стропила ставились сразу с двух сторон. Махимыч и Лёня безо всякой страховки старались на коньке, рецидивист Андрюха и рыжий Валера – там, где обноска проходила на высоте пять метров. Трое других шустрили внизу, подтаскивая и подавая стропилины. Стропила укреплялись не с помощью гвоздей, а коваными скобами, способными выдержать будущие нагрузки. Работа продолжалась уже больше часа, когда объявились помятые и не выспавшиеся конкуренты. Поднялся крик, состоящий в основном из однообразного повторения матерных слов. Из потока ругани удавалось вычленить лишь выкрики: «Это наше!» и «Не трожь!».

С минуты на минуту готова была завязаться потасовка, кто-то уже потащил подготовленные стропила к своей площадке, а Махимыч рявкнул с высоты: «Вот сейчас налажу молотком по тыковке!», но в этот момент на площадку въехала шаланда с пиломатериалами, из кабины вылез Сергей Саныч и скомандовал своим:

– Разгружаем в темпе. Машина простаивает.

Простые слова произвели впечатление разорвавшейся бомбы. Один из шабашников, видимо, вражеский бригадир, подскочил к Санычу и зашипел свистящим шепотом, слышным на обеих площадках:

– Ты не много себе позволяешь? Мы двое суток сидим, ждём материалы, а ты приехал и хочешь сходу всё получить? Не выйдет!

– Два дня сидишь? Ну, и ещё сиди. Это то, что мои ребята вчера напилили, так что на чужой материал рот не разевай. Ты на лесопилке был? Что там делается, видел? Там два семидесятилетних старичка ломаются, по четыре часа в день. Они тебе напилят. К вечеру вторая машина придёт, вот её будем делить. Вчера ваши проотдыхали, так и дальше отдыхайте. А мы, когда вам стропила понадобятся, уже обрешётку закончим и шифер класть будем.

– Не слушай его, командир! – закричал один из шабашников. – Он тебя на понты берёт! Подумаешь, привёз канатоходцев. Я тоже так могу, что я по крышам никогда не лазал? Мы их уже завтра обгоним!

Удивительным образом хвастливое заявление прекратило ссору, готовую перерасти в драку. Сергей Саныч одолжил недругам восьмиметровую драбину, по которой Леонид и Махимыч влезли на конёк, и по которой им ещё предстояло спускаться. Верхолаз принял для устойчивости и куража стопарь водяры и пополз наверх. Устоялся на конце бревна, крикнул:

– Подавайте!

Двое подсобников поставили слегу на попа, третий, забравшись до середины лестницы, перехватил слегу и поднял, чтобы высотник мог, не нагибаясь, слегу принять. Но едва тот попытался развернуть слегу, чтобы положить другой конец на соседний столб, как непрочное равновесие оказалось нарушено, и подвыпивший верхолаз грянулся наземь. Балка полетела следом, сшибла подсобника, стоящего на лестнице, и припечатала распластанного верхолаза.

Леонид не смотрел на поучительное зрелище, но слышал крик, звуки нескольких ударов и отчётливый хруст кости. У шабашника, упавшего с лестницы, была сломана рука и, видимо, случилось сотрясение мозга. Что сломал и сотряс ли что виновник торжества, со стороны было не разобрать. Дуралей лежал без движения и лишь иногда постанывал.

Через полчаса из райцентра приехала скорая и забрала обоих пострадавших, хотя возить по два человека ей не полагалось. Шабашнику со сломанной рукой пришлось ехать, сидя на фельдшерском месте. Ещё прежде скорой на стареньком газике прикатил директор совхоза. Громко обматерил всех, затем, уже втихую, переговорил с Сергей Санычем и убыл. Пьяная команда, лишившись разом двоих членов, уныло матерясь, убралась с объекта. Своих Сергей Саныч собрал на краткое совещание.

– Этих молодцов директор выпер, благо никакого договора с ними ещё не подписано. Как полагаете, сможем за месяц два сарая поставить? По четырнадцать часов придётся молотить.

– А с нами, что подписано? – прогудел с конька Махимыч.

– С нами подписан договор на один сарай. Вот и спрашиваю, перезаключать договор? Выдюжим?

– Узкое место – обрезная доска для обрешётки, а так – чего не выдюжить…

– А нас он не кинет, так же, как этих? – спросил один из низовых.

– Не должен. На этот сарай договор подписан, на тот буду завтра заключать. Вообще, он мужик порядочный и толковый. Сами смотрите, иное предприятие на ладан дышит, а начальство на крутых иномарках рассекает. У этого совхоз с советских времён выжил и благоденствует, а он на козле с брезентовым верхом поспевает. С доской я тоже разберусь. Или подвезут, или сами будем вечерами пилить, но уже за деньги.

На том совещание и закончилось, народ разошёлся по рабочим местам, а Леонид с Махимычем и не спускались с конька, ведь восьмиметровая драбина тоже оказалась сломана.

Леонида выручило то, что он сидел наверху без возможности быстро спуститься. Мучительно было смотреть на покалеченные тела. Хорошо ещё, что все переломы оказались закрытыми; воняло блевотиной, водочным перегаром, но не кровью. А то хоть сигай сверху, раздирай раненых на куски, прямо на глазах у всех. Однако обошлось, работа спасла.

Сенной сарай – серьёзное сооружение: пятьдесят метров в длину, двенадцать в ширину. На торцах две огромные двери, чтобы мог проехать колёсный трактор с гружёной телегой. Стены и крыша – шиферные, центральная дорожка засыпана песчано-гравийной смесью. Вдоль стен – деревянные поддоны, на которых будут лежать тюки и роллы сена и соломы. Словно в петровские времена: слева – сено, справа – солома. Для принудительной вентиляции – четыре огромных в рост человека улитки на бетонных основаниях. Снаружи вдоль стен под застрехой – забетонированные каналы для отвода дождевых и талых вод. Всё это удовольствие, да ещё в двух экземплярах, предстояло выстроить за месяц.

На стройку бригада выходила к шести утра, в два шли обедать в «Марлен». Подавальщица Люба, официанткой её назвать язык не поворачивался, резервировала для бригады два соседних столика и приветствовала вошедших:

– Вот и хлопчики мои пришли голодные. Сейчас кормить буду.

На вопрос, чему она радуется, ведь выручка с трезвой бригады ничтожная, Люба отвечала:

– Рабочего человека и кормить приятно. Он не привередничает, пришёл кушать и кушает. Ему главное, чтобы сытно и вкусно, а всякие трахилюндии ему без надобности.

Работу заканчивали в девять, в общежитии пили чай с бутербродами или купленными днём пирожками. Неспешные разговоры в это время шли на отвлечённые темы, о личной жизни никого не расспрашивали, видно не одному Леониду было что скрывать. На всеобщее обозрение прошлое выставлено лишь на руках у Андрюхи, но Лёня читать блатные татуировки не умел.

У одного из работников – вечно хмурого Петра, над правой бровью красовалась глубокая, чуть не полтора сантиметра вмятина. Ему единственному был задан вопрос: «Где тебя припечатало?» – на который Пётр кратко ответил: «Серьга сошла». Кто не понял, что это за серьга, и как она может сойти, так и остался в неведении.

В основном в свободную минуту рассказывались анекдоты. Здесь непревзойдённым мастером был рыжий Валера:

«Едет Илья Муромец по полю, видит на камушке сидит маленький змеёныш и горько плачет.

– Эй, малыш, где твоя мама?

– Я её съел.

– А папа?

– Я его тоже съел.

– Да ты знаешь, кто ты после этого?

– Знаю… Сирота!»

Кто-то смеётся, кто-то попросту безразличен, а Леонида корёжит. Один раз не выдержал, с тоской произнёс:

– Что тебя тянет на такие темы?

– Ага, не нравится? – злорадно пропел Андрюха. – Желудочек нежный? А вот, ты знаешь, когда урки со строгой колонии бегут, то одного берут с собой на мясо. Он думает, что его подбили на побег потому, то такой крутой, а на самом деле, как у беглецов запасы кончатся, этого крутого прирежут – и в суп. Как раз в здешних краях такое и практикуют.

Андрюха не видел, как расширились и пожелтели глаза Леонида. Жестом, уже ставшим привычным, Леонид скомкал лицо и сдавлено проговорил:

– Сам ты, боцман, дурак, и шутки твои дурацкие.

– Разговорчики! – предупредил бригадир. – Касается всех.

– Шутим мы, – быстро произнёс Андрей. – Анекдоты рассказываем.

Вот и ещё одна ситуация разрешилась мирно, хотя, как и предупреждал Сергей Иванович, причины для стресса становились всё мельче, а удерживаться Леониду было всё сложнее.

Работа тем временем, продолжалась своим чередом. Крыши и стены обоих сараев оделись частой обрешёткой, а затем и шифером. Всё делалось на весу, без положенных по нормам лесов, хотя наряды закрывались так, будто леса были сколочены, а потом разобраны. А как иначе? Хочешь получать приличные деньги – работай с нарушением норм ТБ. Но смотри, чтобы не сломать себе шею. Падающий с высоты лист шифера не разбирает: человек ты или людоед – нашинкует на волнистые антрекоты – и все дела. Только сухой закон до поры оберегал бесшабашную шабашку.

К концу месяца работы в обоих сараях были закончены, и местные мужики, ворча, что за такие деньжищи они и сами могли бы всё построить, принялись укладывать на поддоны спасённую солому. Наряды закрылись честно, деньги поделены, причём Леонид, которого первоначально брали как подсобника на половинную ставку, получил деньги наравне со всеми. В кафе «Марлен» был заказан банкет на восемь персон. Эпоха сухого закона окончилась.

– Эх, и напьюсь завтра! – мечтал Андрюха. – Надерусь, как зюзя и пойду морды бить. Тебе, Лёня, первому. Ты не думай, я не со зла, а для порядка. Ты парень законный, но харька у тебя не битая. Значит, надо.

– Ты не бойся, – успокоил Леонида бригадир, когда Андрюха отошёл в сторону. – Андрей, он такой, как выпьет, то без драки не может. Я с ним не первый сезон работаю и знаю его, как облупленного. Он каждый раз на отвальной драться лезет. Ему надо сходу в глаз дать, и он успокоится.

– Я не могу так, – тихо сказал Леонид. – Если драка начнётся, то насмерть.

– А вот этого я не допущу. Смертоубийства не будет. Я ведь не всегда сараи строил, до этого я в спецназе двадцать пять лет по контракту оттрубил.

– В ведомстве Семюхина, литера «л»? – зачем-то спросил Леонид.

– Что я, совсем того? Ты хоть знаешь, кто служит в этих отрядах?

– Знаю. Потому и говорю, что мне нельзя драться.

Наступило долгое молчание.

– Вот оно как… – наконец сказал бригадир. – А я гадал, откуда ты взялся такой умелый.

– Я вот что думаю, – произнёс Леонид. – Наверное, мне не стоит появляться завтра на банкете. Я соберусь и втихую уеду прямо сейчас. А ты ребятам скажи, что-нибудь… да хоть правду.

– Жаль… Я бы тебя на будущий год с радостью взял. Сам-то ты куда решил?

– Не знаю. Куда-нибудь в тайгу, от людей подальше.

– Удачи тебе. А Андрюшке я выволочку устрою, чтобы ни язык не распускал, ни руки.

На том и порешили. Леонид уехал по-английски, не попрощавшись, и так и не узнал, как отреагировала бригада, услышав, с кем довелось работать последний месяц.

В таёжном краю есть где спрятаться не только одинокому человеку, но и сотням беглецов, вздумавших покинуть постылую цивилизацию.

Леонид обустроился на покинутой заимке, о которой ему рассказали охотники. Кто и с какой целью строил эту избушку, теперь уже не вспомнить, но выстроено было на совесть. Конечно, пришлось подрубать нижний венец и перекрывать крышу нарезанным на болоте камышом, но с опытом, полученным на шабашке, это оказалось не так трудно. Весь необходимый инструмент Леонид купил, благо, что денег у него хватало. Приобрёл также охотничье ружьё-централку. Ружьишко можно было купить и с рук, не заморачиваясь регистрацией и охотничьим билетом, но Леонид хотел, чтобы всё было по закону. Пусть Сергей Иванович знает, что его подопечный не по городам промышляет, а сидит в чащобе, где ему самое место. До ближайшего посёлка насчитывалось сорок вёрст бездорожья – расстояние преодолимое, но достаточно большое, чтобы не надоедали гуляющие бездельники.

Возле дома на старой росчищи Леонид разбил огородик и даже порой снимал приличные урожаи картошки, моркови и свёклы. Черемшу и таранку он собирал в тайге. Осенью Леонид бил уток, зимой – глухаря. На куликов и рябчиков патроны жалел; птичка мелкая, а заряд денег стоит.

Место, выбранное Леонидом, оказалось удачным для того, кто вздумал бы отшельничать. Здесь не водился соболь, на мелких речках не встречалось золота, а значит, сюда не заходили хищные промышленники, ненавидящие чужаков. Леонид стрелял белок и, изредка, куницу. Шкурки раз в год сдавал в заготконтору, когда приходил в посёлок покупать соль, спички, патроны и кое-что по мелочи. В первый год беличьи шкурки у него заплесневели и протухли, их пришлось выкинуть, но потом его научили шкуры выделывать, и больше подобных казусов не повторялось.

Раз в год Леонид забивал на мясо молодого кабана или лося. Охотничий азарт помогал управить кровавую работу, но он же и пугал.

Современная цивилизация была представлена на заимке спутниковым телефоном и генератором с велоприводом.

Маме Леонид звонил, как и собирался, дважды в год, кратко сообщал, что у него всё чудесно, а мама плакала и хотела приехать к чудесно живущему сыну.

За пять лет, что Леонид прожил анахоретом, у него лишь однажды объявились гости. Четверо геологов, которые надеялись что-то сыскать в этой глухомани. Сыскали они избушку Леонида. Идущих Леонид учуял издали и, на всякий случай, затихарился. А вот пришедшие скрываться не собирались. Обнаружив, что избушка жилая, они покричали в лес и пару раз выстрелили из ружья. Лишь потом зашли в незапертый дом, затопили печурку и принялись варить обед, причём из своих продуктов. Такое поведение Леониду понравилось, и он объявился, сделав вид, будто просто отходил в лес по какой-то своей надобности. Геологи были удивлены, они ожидали увидеть замшелого старичка-пустынника, а не здоровенного парня, но ничем своего удивления не выдали. Рассказывали новости, которые не слишком интересовали хозяина, но были вежливо выслушаны, расспрашивали о его житье, деликатно не касаясь причин отшельничества.

Леонид снабдил гостей копчёным мясом, а те поделились пшённой крупой. Расстались довольные друг другом.

Поэтому Леонид не особо встревожился, когда в самом начале зимы обнаружил ещё двоих путников, бредущих к его заимке. Новые посетители не были ни геологами, ни охотниками, потому что у них не было ружей. Лишь когда они подошли к самому дому, Леонид схватился за сердце и поспешил спрятаться. Пахло от явившихся страшно и привлекательно: застарелой человеческой кровью и мясом. Не тем, что давно привык есть Леонид, а тем, запах которого мучил его по ночам.

Ни стучаться, ни звать хозяина пришедшие не собирались. Очутившись в тепле, замерли, настороженно оглядели единственную горницу, не замечая Леонида, притаившегося в кутном углу за печкой, где на вбитых гвоздях висела запасная одежда.

– Жилая… – просипел один. – Небось, у хозяина припасов полно. Отъедимся. Зря мы Хорова кончили. Знать бы, что тут такое счастье, не пришлось бы человечиной поганиться.

– Марш к дверям и стоять на стрёме! – знакомо скомандовал второй. – У хозяина наверняка ружьё, а мы у входа наследили. Сажай на перо, едва он войдёт.

Первый послушно отшагнул к дверям, а его напарник, скинув ватник и ушанку, принялся осматривать дом. Леонида он по-прежнему не замечал, но тот видел его отлично. Ошибиться было невозможно: по-тюремному стриженая башка с единственным уцелевшим ухом. Рот наполнился слюной. Много лет прошло, а ничто не забылось.

Тогда Колька получил два года за грабежи пригородных дач. Тюремная школа, по всему судя, была им вполне усвоена. Какой срок мотал он сейчас, знали только компетентные органы и он сам, но, судя по всему, не первый и не маленький, иначе, зачем было бежать?

«Связать обоих… – судорожно соображал Леонид. – Только аккуратно, чтобы крови не было… Как в древности говорили: «Без пролития крови». И ни в коем случае не смотреть, что у них в мешках… Потом звонить Сергею Ивановичу, он разберётся, кого прислать. А то, если простых спасателей вызвать, или полицию, потом неприятностей не оберёшься».

Резко выдохнув, Леонид шагнул на середину комнаты и скомандовал:

– Ножи на пол, руки на затылок, лицом к стене! Живо!

Колька мгновенно обернулся, Заточка, словно сама выскользнула из рукава и безвредно брякнулась на пол, а Колька отлетел в угол, ударившись рукой, нелепо вывернутой в локте. Он ещё пытался встать, но Леонид грозно прикрикнул:

– Лежи смирно! Ты меня знаешь!

– Букса, бей! – заорал Колька. – Это людоед!

Леонид легко увернулся от брошенного ножа, затем отправил Буксу отдыхать в другой угол. Повернулся к Кольке и ответил:

– Ошибаешься, Пинтюх. Это вы людоеды, а я остался человеком.