люли-люли стояла

Жениху 14. Невесте 12. Быть свадьбе. Но началась война.И не стало закона, что все решает отец. Родина – закон. Она забрала на войну старшего брата невесты, Мизраба. Из других семей тоже ушли на войну молодые ребята. Они были рады сняться с места. Прощай Самарканд, прощай моя телега! Скоро увидимся. Война не будет долгой.

Жениху 16. Невесте 14. Быть свадьбе. Но пришла похоронка на Мизраба: верный воинской присяге он проявил геройство и мужество и был убит в бою за Социалистическую Родину. Город Шлиссельбург… Больше недели невеста выучивала это заковыристое слово – Шлиссельбург. Там теперь есть братская могила, где похоронен ее брат вместе с другими героями.

От такой новости семья онемела. Слез не было, только через дня два мама Мизраба ушла плакать за город.

Но Мизраб победил немца. И в 1945-м пришла Победа.

Жениху 18. Невесте 16. Быть свадьбе. Но жениха пырнули ножом. Свадьба расстроилась. А потом жених куда-то пропал, надо понимать, ему посоветовали податься в бега.

Невесту звали Айна.

Для Айны все люди хорошие. Плохие, наверное, тоже были, но их она не замечала.

Она говорит на таджикском и ломанном русском, но не таджичка. И живет не в Душанбе, а в Самарканде, в таборе. В нем она родилась. А одевается как узбечка. Айна знает и цыганское наречие. Но она не цыганка, она – люли. К русским цыганам люли не имеют никакого отношения, каждое из этих племен само по себе, разве только и те и другие всегда жили в шатрах и вели кочевой образ жизни.

Все люди хорошие. Плохих меньше. А когда в жизни Айны, полгода назад, в начале лета, после несостоявшегося сватовства появился Шумшу, жизнь вообще преобразилась. Шумшу есть во всех и во всем. Об этом секрете знает только она, к ней вели все нити тайны. Теперь-то покосившиеся башни минаретов уж точно никогда не упадут. И здоровье Айны поправится. Шумшу – это все дети и старики их табора и Самарканда. Сам город-господин. Особенно вечером, когда пустели улицы, чтобы приготовиться к встрече нового дня. Русский художник из Коканда – Шумшу. Парикмахер у дверей своей парикмахерской, в шутку грозившей молоденьким узбечкам, что отрежет их косички, – Шумшу. Шумшу прятался в смешанной речи людей, съехавшихся во время войны в Самарканд со всех концов света. И тот моряк, который подарил Айне это слово, – тоже Шумшу. Полгода назад, в начале лета, она подслушала на базаре его разговор с точильщиком. Он говорил, что вот побьют японца, и он уедет на Шумшу начинать новую жизнь. Из разговора Айна поняла, что это какой-то японский остров, за который еще надо повоевать. А находится он так далеко, что и представить нельзя. На следующий день утром она открыла глаза и сказала: «Шумшу». И с того дня он больше от нее уходил. Вот и сегодня, отправляясь на вокзал на работу, с холщовой сумкой через плечо, Шумшу, как всегда, был с ней, и во всем.

Но день не заладился. У вокзала стояло военное оцепление. Что-то особенное привезли, если так. Или увозят. Или еще что-то, чего Айна никогда не узнает. Ей с малыми братьями и сестрами ничего не оставалось, как повернуть назад и попробовать что-то добыть на базаре. Но по уговору на базаре сегодня работали другие, ее соседи по табору. Айна отправила младших домой, а сама была рада, что может уединиться где-нибудь и почитать книжку. Она выбрала пойти к старой крепости. Там нашла укромное местечко под кустом, уселась поудобнее на деревянный чурбан и раскрыла первую страницу брошюры по выращиванию кроликов. Она нашла эту книжицу у вокзала. Шумшу велел поднять: пригодится. За последнее время Айна прочла много разных книжек: про Чука и Гека, про дурачка-волка, которого обманула лиса, и он ловил рыбу в проруби хвостом, про какого-то доброго доктора Айболита, который лечил всех зверей, несчастного станционного смотрителя. А в другой раз начала было читать «Устав внутренней службы», но быстро отложила, ничего не поняв. Читать и писать ее научил брат Мизраб. Их семья тогда вступила в трудовую артель по обработке вторсырья. Работа была всегда, она давала твердый заработок. Жили они оседло. Мизраб даже окончил школу. Но к 1938 году экспериментальные колхозы цыган в их краях распались, а с ними и трудовая артель по обработке вторсырья. Семья снова стала кочевой. Уединение Айны нарушили курсанты-медики, этакие чудища в противогазах. Они совершали учебную пробежку гуськом. Один из них на ходу, бухая сапогами, прорычал в ее сторону, подняв над собой руки. В ответ она ему улыбнулась – какой он смешной в противогазе. Убрав брошюру в сумку, Айна припрятала чурбан поглубже в кусты, чтобы забрать его в следующий раз на дрова, и пошла дальше, обдумывая предстоящий разговор с отцом относительно разведения кроликов. Обойдя крепость, она увидела впереди себя знакомого русского художника из Коканда. Он рисовал и стоял к ней спиной. Она не осмелилась встречаться с ним и проскользнула незамеченной.

Художника звали Павел Егорович, в прошлом году он пригласил Айну в гости и привел ее в пример своему воспитаннику, Мише, эвакуированному из Ленинграда: вот девушка, которую он каждый раз встречает с книжкой в руках, мол, ему надо брать с нее пример. А Миша, узнав, что Айна представительница вольного племени, не задумываясь, радостно выпалил: «А цыгане лошадей воруют!» Павел Егорович растерялся. «Это все, что ты знаешь о цыганах?» – спросил он. Миша промолчал. Тогда Павел Егорович ему напомнил, что фашисты жгли в печах не только евреев, но и цыган, других они тоже жгли, но евреев и цыган с особым пристрастием. Он выдержал паузу и сказал Мише: «Ты – невежа. Ты должен извиниться перед гостьей». Тот извинился. Айна не поняла, за что перед ней извиняются. Но ей было приятно – еще никто и никогда не извинялся перед ней. А еще она не понимала, почему это плохо – воровать лошадей? К концу чаепития Миша постановил: «Мы будем дружить». Он – еврей, она – «почти цыганка», их могли сжечь в печке, но они живы. Это же здорово. Все бы хорошо, но Айна не умела дружить, да и некогда ей. Она дичилась Миши, когда доводилось встретить его на улицах. «Люли, Люли!» – позвал он ее этой весной у русского театра. Он обратился к ней так, не по имени; подбежал и поторопился рассказать: «Я понял, я был в печи. Я про Ленинград. Там очень холодно, в печи. И можно умереть, как хочется есть – всегда, каждую минуту, каждую секундочку. И так каждый день». Потом Миша перескочил на слово «люли», радостно сообщив, что оно есть в русском языке. И напел про березку, которая во поле стояла. «Почему она кудрявая, не знаю. Но стояла. Это – ты». Глаза Миши горели. Айна не могла обмануться, что у него к ней чувства. А вот это приятно, за это не извиняются. А на прошлой неделе вышла такая история. Миша затащил Айну в гости, сели за стол, и на скатерть с ее головы упала вошь. Миша быстро накрыл «животное» ладошкой. Павел Егорович сказал: «Молодец! У меня есть знакомый кузнец, он ее подкует».

Айну обогнали верблюды, тоже шедшие в сторону базара. Она подумала о моряке, подарившим ей Шумшу. Уехал он или нет? Если уехал, то как устроился на новом месте, чем занимается? Он, помнится, говорил, что там-то, на Курилах, он уж точно женится. Встретил ли он свою возлюбленную? Задумавшись, она не заметила, как оказалась в Панджобе, иранском квартале. Потом она еще поплутала, как будто забыла дорогу назад. Ей встретился знакомый отца и напоил чаем у себя во дворике, который находился немного в стороне от ее пути. И только тут Айна спохватилась – нельзя столько времени быть без дела. Вставай, иди. Но она не встала и не пошла и почему-то заплакала. Она вдруг почувствовала себя чужой, гостьей, заглянувшей в этот город на день, чтобы завтра его оставить. И только потом пошла. Шумшу ее поддержал: ты сильная, ты все сможешь и вытерпишь. И посоветовал заглянуть на базар, мол, там ее ждет сюрприз. И в самом деле. На базаре она увидела моряка, о котором думала. Он, как и в прошлый раз, в начале лета, разговаривал с точильщиком. Точильщик его спросил, почему он не уехал? Моряк отмахнулся: «Хана острову – смыло. Надо двигать дальше. Вот поправлю здоровье, и отчалю». Они с точильщиком выпили. Айна погрустнела: Шумшу смыло. Неужели остров такой маленький, что его могло смыть? И как моряк собирается поправить здоровье, если он пьет? Какой-то он несуразный на фоне мечетей. А может, он брехун, каких на базаре много? Их послушать – мир давно уже должен был кончиться. Ей стало жалко моряка. А тот выпил еще и на закуску отбил чечетку. Вокруг него стали собираться базарные. Он станцевал им «Яблочко», от денег за выступление отказался: «Скитальцы морей денег не берут, братья узбеки». «Тп-р-р, Мизраб!» – послышалось над толпой. Айна подумала сначала, что кто-то позвал ее брата, обернулась на окрик и увидела молодого верблюда, запряженного в телегу с резиновыми колесами. Его хозяин остановился и присоединился к сборищу, мол, что дают. Она пробралась сквозь толпу к верблюду и поздоровалась. «Брат» помотал головой, как будто ее узнал. Айна сказала ему, что у него замечательные шаровары, в таких не замерзнешь, что он такой же красивый как когда-то, когда был человеком. Она рассказала «брату» о маме и папе, они его часто вспоминают, его братишки и сестренки тоже, но меньше, а она, Айна, каждый день. Папа работает кузнецом в механических мастерских, мама – на фабрике; копит деньги, чтобы съездить… Тут она осеклась, чуть не проговорившись, для чего она их копит. Чтобы съездить с отцом на могилу сына. Айна выкрутилась: все работают, такие времена. И раньше работали, но сейчас вроде получше. «Ты вот тоже работаешь», – сказала она и похвалилась, что папа даже сделал времянку, в которой спят младшие. Есть железная печка. Но все равно холодно, а зима только в начале. И все время хочется есть. А в остальном все хорошо. Она бы продолжала дальше, но тут Мизрабу сказали: «Но – пошел». И он пошел. А Айна застыла на месте, как вкопанная: «Все хорошо, все хорошо». Ей вдруг сделалось так пусто от того, что ее ничего не ждет, так одиноко – где ты, Миша! Она сама не заметила, как начала танцевать, без музыки, отщелкивая ритм щелчками пальцев. Публика, не успевшая разойтись после «Яблочко», переключилась на ее танец. И вот уже танцовщица сбросила с себя пальтишко. Ее несло и несло, остановиться она уже не могла – что будет впереди, знать не дано, а назад не повернешь. Зато тело знало, оно знало за нее. Ноги и руки, не зная выучки, сами все делали, и делали правильно. А как она прогибалась назад, чтобы, сжавшись пружиной до предела, отбросить от себя навалившийся камень и отгородится от него руками. А тут еще слева и справа недобрые силы донимали. С ними тоже боролась Айна. Зрители были заворожены ее танцем и не решались поддержать хлопками в такт ее пощелкиванию пальцами, но были наготове. Они такого никогда и не видели – так виться и прогибаться, без остановки, беспощадно, неистово, и переживали за танцовщицу, только бы с ней ничего не случилось, только бы она победила, не сломалась. И закружилась Айна, готовая взлететь, и вдруг пала, рассыпавшись по земле. Успех был полный.

Айна, в отличие от моряка, денежку за выступление взяла. Взяла и хлеб. И кое-что еще из продуктов – набрался целый подол, она даже забыла про сумку, чтобы переложить в нее заработанное.

А потом она бежала по улице, и ей было стыдно за себя, что она танцевала на публику, раньше она этого не делала. Это вышло случайно. Она больше так не будет. Попрошайничать можно, а выступать на публику, напоказ, очень некрасиво. Это может стать позорным пятном, если ее будущий суженый узнает об этом. Но пока нет у Айны суженого, Миша не в счет. Он еще маленький, ему 14. И он чужак. Она испугалась, подумав об очередном сватовстве, и побежала быстрее. «Только по любви», – просила она своего бога, своего Шумшу. А если не встретит? Значит, судьба такая. И что-то надо делать со вшами. Из-за них она не может приходить в гости к художнику, чтобы увидеть Мишу. Она вдруг остановилась, скорчившись от боли в животе и спине. Было так больно, так больно.

– Почки, – констатировал врач-патологоанатом после вскрытия в начале весны следующего года.

– По-о-чки… – вздохнул он полной грудью свежего воздуха, когда вышел во двор больнички к одинокому старому тополю, раскрывшемуся весне.