M&M

— Вы не обязаны снимать то, что красиво. Вы должны снимать то, что чувствуется.

Щёлкаю пультом. На экране появляется старая лестница: облупленные стены, тёмное пятно на полу. Нет драмы. Нет «вау». Просто как есть.

— Что вы тут видите?

Пара секунд молчания. Один из первокурсников — Алекс, вроде бы — начинает ерзать. Несколько пар глаз цепляются за меня, как будто я сейчас подскажу. Хмыканье с первого ряда.

— Ну?.. — подталкиваю.

— Может, кто-то умер?.. — нерешительно.

— Или... просто капля. Грязь.

— А может, это вообще ничего.

— Во-от, — хмыкаю я. — И это тоже нормально. Иногда кадр — просто кадр. Без истории. Без морали. Не всё на свете — метафора.

Я отхожу в сторону, облокачиваюсь на край стола.

— Иногда кадр — просто кадр. Не пытайтесь запихать в него смыслы, если их там нет. Он либо работает, либо нет. И это нормально.

Щёлкаю слайд. На экране — улица. Пустая, мокрая, с унылым светом. Мой кадр. Мне нравится. Им — вряд ли. У них глаз цепляется только за яркое. Свет, лица, позы. А это просто улица. Пустая, как голова Рика на паре.

— Фотография — это не о том, как вы «видите» кадр. Это о том, что вы не пропустили, пока все смотрели в телефоны.

Пауза. Через окно — морось и тусклый свет. Туман. Обожаю. Мне бы сейчас сигарету.

— Композиция — это техника. Настоящее — в том, что не постановка. Если вы ловите жизнь — вы уже в плюсе.

Я замолкаю. Аудитория — тоже. Щёлкаю ещё раз. Третий кадр — грубый, резкий, темноватый. Там человек. Один. Он не в фокусе. И в этом весь смысл.

— Вот это — настоящее.

— Снято случайно. Получилось лучше, чем когда я старалась.

— Не пытайтесь быть интересными. Будьте честными. Интересное всё равно случится — в кадре или после.

Аудитория замирает. Кто-то перешёптывается. Ловлю взгляд того же Алекса — он смотрит, как будто ждёт, что я вот-вот открою ему какую-то истину. Утомительно.

Ещё раз щёлкаю слайд. На экране появляется кадр: почти пустая улица, потемневшие здания, за которыми виднеются слабые огоньки. Тот самый кадр, который иногда видишь, но не можешь описать словами. Это не красиво. Это не «интересно». Но это настоящее. Это то, что чувствуется.

Звонок. Как всегда — чуть громче, чем надо. Кто-то сразу хлопает ноутбуком. Кто-то встаёт, как будто отсидел срок. Я поднимаю ладонь.

— Фотографии жду до конца недели. Тема — «тишина».

— И нет, тишина — это не пустая улица и не кружка на столе. Это — что-то живое. Попробуйте хотя бы раз думать не глазами, а чем-то внутри.

Я смотрю на блондинку у стены.

— Мэгги, без фильтров. Я увижу, если ты опять будешь “ретушировать атмосферу”.

Поворачиваюсь ко второму ряду.

— И да, Рик, — без девочек в белье. Мы уже поняли, что ты переживаешь сексуальное становление. Спасибо, достаточно.

Смех. Нервный, но искренний. Я киваю — можете идти. Студенты оживляются: кто-то шуршит бумагами, торопясь запихнуть их в рюкзак. В проходе кто-то едва не спотыкается о провод от проектора, виновато отдёргивает ногу. Ещё пара человек ищут телефоны, мельком проверяя сообщения. Короткая суматоха, в которой я на мгновение ловлю взгляд Алекса, того самого первокурсника. Он смущенно кивает, и я отвечаю ему легкой полуулыбкой.

Один из последних студентов оборачивается на выходе, словно ожидая дополнительных наставлений, но, видя мой отсутствующий вид, уходит. Секунду-другую я просто стою, наблюдая, как аудитория пустеет, а гул шагов затихает в коридоре.

Выключаю проектор, приглушаю свет — и наконец наступает тишина. Такая, от которой у некоторых мурашки. Та самая, которую они должны попытаться поймать. Я стою. Просто стою. Наблюдаю, как пустеет пространство. Как всё лишнее уходит.

Возвращаюсь к своему столу. На стуле рядом со мной лежит моя камера. Polaroid SX-70 Alpha 1 — винтажная, с тёплой бордовой кожей. Я ношу её почти везде, как старого друга, которому можно доверить самые странные моменты. При виде неё у меня внутри всегда что-то оттаивает, словно меня приветствует кусочек времени из прошлой эпохи.

Камера аккуратно лежит в чёрной замшевой сумке — не брендовой, но дорогой, мягкая и чуть тёплая, словно она тоже дышит. Иногда я думаю, что она тоже многое пережила вместе со мной.

Цифровик я не люблю. Всё стерильно. Чисто. Чётко. Без запаха. А здесь — рваный свет, размытые края, та самая недосказанность, которая делает снимок настоящим. Я обожаю этот тихий механический хрип, когда Polaroid «выдаёт» кадр, и запах химии, который исходит от свежей плёнки. Бумага тёплая — будто дышит. Иногда снимок не получается, иногда — получается шедевр. Но хотя бы ничего не подделано.

Надеваю чёрное худи оверсайз, перекидываю через плечо замшевую сумку с камерой — тяжесть привычная, как будто возвращает меня в тело. Закрываю дверь кабинета.

Выхожу в коридор — почти пусто. Пара студентов ещё снуют между аудиториями, нервно прижимая тетради к груди. Кто-то в наушниках, кто-то скользит взглядом по стенду с объявлениями. Но в основном — тишина. Лишь тусклый свет старых ламп да эхо шагов вдалеке.

Мы с Илаем договорились перекусить. О чём болтать — не помню. Может, про выставку, которая уже успела мне наскучить. Или про студентов, которые снова выдали «гениальное»: тень от яблока, как метафора капитализма.

Илай Лэндон — мистер Эстетика, и по совместительству — мой друг. Он преподаёт теорию визуального восприятия и визуальную семиотику. Он из тех, кто не только разбирается в искусстве, но и чувствует его до самой сути. Иногда я подозреваю, что он видит мир через призму каких-то невидимых линз, которые обнажают глубинный символизм там, где я вижу просто чёрный угол.

Илай не сноб, но его спокойствие, граничащее с холодностью, иногда может раздражать. Он может тихо сказать: «Ты когда-нибудь замечала, что в работах Бергмана тени несут больше смысла, чем лица?» — и сделать это с абсолютно расслабленным лицом, держа в руках чашку травяного чая, как будто он обсуждает погоду, а не философию тени.

Когда он так говорит, мне хочется одновременно швырнуть в него подушку и попросить объяснить подробнее. Но в этом вся магия Илая: он никогда не преподносит знания с пафосом, а лишь бросает короткую фразу в пространство, и ты сам решаешь, зацепиться за неё или проигнорировать.

Мы с Илаем познакомились пару лет назад, когда я переехала в Сиэтл и начала преподавать здесь. После Нью-Йорка он казался почти сонным. Не в плохом смысле — скорее, как стакан бурбона после кокса. В первые недели мне казалось, что город гудит, но внутри себя. Никакой истерии, никаких криков. Даже воздух — будто на успокоительном. Тогда я думала: «Ну всё, теперь я здешняя». Но, знаешь что? Нет. Теперь я хочу переехать ещё дальше — в забытый богом городок, где главная новость дня: «пастор завёл кота». Меньше людей. Меньше шума. Меньше притворства. Только тишина, камера и баночка энергетика со вкусом манго, который никого не бодрит, но меня почему-то утешает.

Как-то всё это случилось без спроса. Я окончила колледж изящных искусств и визуальной теории в Нью-Йорке, потом — бац — и я уже «профессор». Преподаю, делаю умный вид, рассказываю двадцатилетним, как смотреть на мир, будто сама разобралась. Иногда мне кажется, что я застряла где-то между восемнадцатью и двадцатью пятью. Не взрослая, не подросток — а что-то промежуточное. Снаружи — серьёзный человек. Внутри — всё ещё растерянная девчонка, которая боится отвечать на письма.

Телефон дрожит в сумке. Сообщение от отца. Он пишет раз в неделю. Без нажима. Всегда старался понять меня, даже если наши языки — из разных вселенных. Наверное, всё ещё надеется, что поймёт. А я? Я сама не знаю, что со мной. Если честно — в большинстве дней мне даже лень это выяснять.

Мама… Она давно перестала пытаться. Смирилась: я живу по-своему, и лезть в это — как биться головой о бетон. Мы с ней никогда не были близки — слишком разные. Она любила, как умела. Но между нами всегда была стена. Не обида. Не ссора. Просто стена, которую ни одна из нас не захотела снести.

Как только у меня появилась возможность жить одной — я уехала. Просто собрала вещи и уехала в тишину. Мне комфортно без постоянных расспросов. Телефон вибрирует в сумке. Экран подсвечивается: «Отец». «Как ты? Всё нормально?» Он всегда так. Без драм. Без давления. Раз в неделю, редко — два. Спрашивает, слушает, даже если не понимает. Я улыбаюсь. Его короткий вопрос греет. Но потом хмурюсь. Что ответить? «Привет, я тут слегка еду крышей на фоне тумана и кофе?» Пожалуй, нет. Отложу. Потом. Когда мысли в голове хоть на минуту выстроятся в очередь.

Он получит ровно ту часть меня, которую я готова отдать.

Убираю телефон обратно. В груди — знакомая тяжесть. Семья, отношения — такая же головоломка, как и искусство. Только сложнее, потому что здесь ты не можешь накосячить и просто нажать «отменить». Зато у меня есть тишина. И я держусь за неё, даже если она делает одиночество чуть громче. На повороте останавливаюсь. Снимаю один наушник. Прислушиваюсь. Шорох. Где-то голоса — далекие, сквозь стены. Никаких шагов за спиной. Пусто. Тихо. Я криво улыбаюсь. Отлично, теперь я параноик. Проверяю, не идёт ли за мной кто-то, хотя кроме кофе и апатии за мной в этой жизни давно никто не шёл.

Кафетерий почти пуст. Конец дня, запах булочек и заварки висит в воздухе, как старое воспоминание. Пара студентов доедают что-то непонятное, кто-то уже впал в академическую кому с лицом в клавиатуре. А он уже там. У окна. Спина прямая, колени чуть разведены — классическая поза псевдослучайной уверенности. На столе — старая потрёпанная книга, выглядящая как реквизит к фильму про забытых гениев. Илай Лэндон. Эстет до мозга костей. Как будто его вырастили в музее — под стеклом, с надписью «Искусствовед. Не кормить».

Мне нравится, как он может печатать на телефоне, не отрываясь от книги. Будто ведёт одновременно два диалога — с текстом и с кем-то в голове. Невозможно, но у него получается. Он всегда был таким — живёт на трёх уровнях восприятия, пока остальные только ищут кнопку «включить мозг».

Он, как всегда, погружён в процесс. Даже не сразу замечает меня. Я подхожу, кидаю сумку на стул с таким видом, будто спасаю день, и сажусь напротив.

— Ну привет, мой свет, — вытаскиваю наушник, наклоняюсь чуть ближе, как будто хочу сообщить секрет.

Он поднимает взгляд. В глазах — смешинка, но лицо остаётся всё тем же спокойным, как у профессора, которому рассказали анекдот, но он ещё не решил, смеяться ли.

Густые тёмно-русые кудри чуть падают на лоб, будто специально не уложенные. У него мягкие черты, немного не отсюда, как будто с картины. И глаза — чисто голубые, светлые, почти прозрачные. Слишком внимательные. Слишком… добрые. Он красивый, но не броско. Эстетика у него — как у старого плёночного фото: тёплая, уютная, немного винтажная.

— Морин. Ты опоздала на семь минут, — говорит он ровно, будто ставит галочку в дневнике. — Я почти вызвал тревогу.

Он чуть сдвигает брови. Не потому что переживает. А потому что знает: я сейчас закатываю глаза. Или пошлю его. Или и то, и другое.

— Как всегда, — пожимаю плечами. — Пора тебе уже завести какую-нибудь систему по отслеживанию моих передвижений.

Смотрю на него с полуулыбкой, наблюдая за тем, как он поправляет книгу на столе, аккуратно подвигая её к краю.

— Поверь, если бы я хотел — я бы её уже настроил, — Илай едва заметно ухмыляется, отхлёбывая свой чай.

— Звучит пугающе сексуально, — фыркаю я, забирая у него кружку. Один глоток. Как и ожидала — трава.

Морщусь, возвращаю кружку обратно. Он спокойно её забирает, без обид.

— Ты отравляешь себя этим добровольно?

Илай чуть наклоняет голову, изучая мою мимику, как будто хочет считать мысли прямо с лица.

— Это очищает сознание, — говорит он, пожимая плечами так лениво, будто ему и правда всё равно, как это звучит.

— А у тебя оно грязное? — хмурюсь, с прищуром. Поддразниваю, но несильно. В голубых глазах у него вспыхивает игривый огонёк, и я быстро отвожу взгляд, чтобы не расхохотаться.

Он поднимает бровь, явно собирается что-то сказать, но передумывает. Улыбается. Спокойно, уверенно, так, что у меня внутри кольнёт лёгкая зависть: как он сохраняет эту хладнокровную мягкость?

— Вернусь через минуту, — бросаю, поднимаясь. Направляюсь к стойке.

Чувствую его взгляд — ровный, тёплый, чуть сканирующий. Но не оглядываюсь. Пусть смотрит. Мне нравится оставлять за собой паузы.

Бариста — тот же, что обычно. Кажется, его зовут Гаррет. Парень невысокий, в бежевой футболке, с растрёпанным пучком тёмных волос, будто собирался наспех и сдался где-то на полпути. Пара прядей торчит, как у ёжика, который пил энергетики. Он заметил меня сразу и без слов повернулся к кофемашине — не автомату, а нормальной, с паром, рычагами и всей этой вознёй. Значит, не зря зашла.

Подходят несколько студентов, видимо, тоже спасаются от вечернего упадка духа. Где-то сбоку кто-то шепчет:

— Это та, да?

— Кто?

— Преподша с серебристыми волосами. Почти всегда в плаще. Она как будто вышла из нуарного комикса. Я зову её "Мадам Молчание".

Я делаю вид, что не слышала. Но внутри улыбаюсь. Мадам — звучит лучше, чем мисс.

— Латте, как обычно? — спрашивает Гаррет, не оборачиваясь.

— Только без сердечек на пенке, — бросаю. — Мне не нужно, чтобы кофе флиртовал со мной.

— Как скажешь, — ухмыляется он. — Хотя машина обижается, когда ей запрещают любить.

Я качаю головой и отвожу взгляд, достаю телефон. Пара секунд — и я уже листаю фейсбук, залипаю на какой-то пост с фото усталой лисы и подписью «понедельник на всех языках». Краем глаза замечаю сообщение от отца, но пока не открываю. Потом. Сейчас — кофе. Сладкий латте, от которого слипается попа, но хотя бы возвращается пульс.

Он ставит стакан на прилавок аккуратно, будто вручает мне не кофе, а маленький тайный заговор. Крышка криво надета — как всегда. Пенки без сердечек, как просила. Гаррет кивает, едва заметно, и отворачивается к следующему клиенту.

Я беру стакан — пальцы сразу ощущают ту самую температуру, при которой не обжигает, но ещё не остыл. Мгновение стою, вдыхаю аромат. Слишком сладко. То, что надо. На языке — вкус карамели и молока, будто кто-то сжал щёки изнутри и сказал: «ну всё, девочка, расслабься».

Я разворачиваюсь и скользю взглядом по кафетерию. Илай сидит, как будто весь этот день его не касается. Ни один студент, ни одна лекция не оставляют на нём следов — он, как всегда, вне времени. Только книга, только чай, только свой мир.

Я подхожу и опускаюсь обратно на стул.

Он не поднимает голову.

— Без сердечек? — спрашивает он, не отрываясь от страниц.

— Ни одного, — отвечаю я, отхлёбывая. — Только глюкоза и разочарование. Мой любимый микс.

Он улыбается, едва заметно, как будто радуется моей ядовитой честности. Или просто к тому, что я вернулась. Илай всегда одет одинаково. Рубашка — чаще всего чёрная или тёмно-серая, закатанные рукава, ворот чуть расстёгнут. Пальцы — длинные, точные, как у пианиста, с кольцом на среднем.

Я на секунду задерживаю взгляд на этих пальцах: они будто напряжены, как струны. Словно он сам — в лёгком, контролируемом трансе. Но, уловив мой интерес, он чуть улыбается.

— Как пары? — спрашивает он, глядя мне прямо в лицо, как будто уже знает ответ.

— Как обычно, — пожимаю плечами. — Один сегодня пытался объяснить, что его фотография “о внутреннем конфликте человека и стула”.

Илай хмурится, потом медленно улыбается.

— И кто победил?

— Стул, конечно. Человек ушёл в тень, — фыркаю я.

— Типичная история… — Илай кивает, как будто резюмирует классику. — Стабильная драматургия.

Я хмыкаю, замечая, как он откидывается на спинку, прикусывает губу, а потом — будто что-то решив — выпрямляется.

— А ты всё такая же… — говорит он тихо, глядя в упор. — Много смеёшься, а глаза усталые.

— Хочешь сказать, что я плохо выгляжу? — парирую я, с полуулыбкой, но в голосе — нервный смешок.

— Нет-нет, — он чуть морщится, будто подбирает точные слова. — Просто ты... как будто не здесь. Смотришь на всё через объектив.

— Ты меня раскусил, — сажусь ровнее, вытягиваю спину. — Может, я просто проголодалась.

— Возможно, — он снова улыбается. — Или тебе просто нужно меньше студентов, борющихся со стульями.

Я фыркаю, делаю глоток кофе и ставлю стакан обратно на стол.

— Эх, гений мысли, как всегда, — морщу нос.

Он чуть склоняет голову, будто принимает сарказм как комплимент. Во взгляде — тепло, едва заметное.

— А ты, Илай? Как твоя эстетика? Опять нашёл откровение между двумя мусорными баками?

— Ты смеёшься, — он делает свой классический прищур, — а я, между прочим, сфотографировал плесень на стене так, что один студент расплакался.

— Ты изверг, — говорю я. — Даже плесень доводишь до катарсиса.

Он улыбается краем губ. Вот это — он.

Я закатываю глаза, он хитро приподнимает бровь. Пару секунд мы молчим, и оба улыбаемся. В такие моменты я понимаю, что Илай — тот человек, с которым можно не думать о будущем, а просто жить настоящим. Он не давит, не лезет в душу, если ты этого не хочешь. И это безумно ценно.

Он осторожно потягивает свой травяной чай, как будто это ритуал, а не просто горячая вода с землёй. Я фыркаю, делаю глоток кофе — слишком горячий, но терпимо.

— Твой чай на вкус как трава, которую я однажды случайно попробовала на даче, — замечаю с кривой ухмылкой.

— Возможно, это была именно она, — отвечает он. — Только сушёная.

— Прекрасно. Ты ещё скажи, что куришь кору дуба и втираешь себе в лоб шалфей, — я кривлю рот, глядя на его спокойное выражение лица.

— Только по большим праздникам, — отшучивается он с тем же лёгким прищуром.

Я хихикаю, Илай улыбается. В его глазах скользит мягкий свет, будто всё происходящее — нормальная часть нашей болтовни. И я ловлю себя на том, что в такие минуты кажется, будто никаких проблем и нет на свете — ведь здесь и сейчас нам смешно, и мир не кажется таким унылым.

— Студенты не выносили тебе сегодня мозг? — спрашивает он, глядя в окно, как будто там ответы.

— Только один. Остальные просто зевали. А я, по ходу, опять влюбилась в свою камеру. Это уже диагноз, да?

— Не удивлюсь, если вы скоро поженитесь. Хотя... ты, скорее всего, сбежишь с ней в другой город без объяснений, — он бросает на меня ленивый взгляд.

— Ну знаешь, она хотя бы не требует эмоциональной вовлечённости. И не врёт.

— И никогда не забудет твой день рождения, — добавляет он, прищурившись. — Всё-таки у тебя идеальные отношения.

Я смеюсь, прикрывая рот ладонью. С ним всегда так. Даже когда внутри всё вяло тянется вниз — он будто нажимает на кнопку “выйти из режима поломки”.

Он смотрит на меня поверх чашки, неторопливо делает глоток. Пауза. Потом, как бы между делом:

— Кстати, — добавляет он, поводя бровью, потягивая чай и слегка морщась от горечи, — в субботу выставка. Маленькая, не пафосная. Хочешь со мной?

— Это прозвучало почти как приглашение на свидание, — поддразниваю я, наклоняя голову и глядя на него с выжидательной усмешкой.

— Ну, если ты наденешь платье и сделаешь вид, что я тебе интересен, — он отвечает, не мигая, — мы вполне можем симулировать нормальную пару.

— Тогда нет, — фыркаю я, усмехаясь. — Я не ношу платья.

— Зато умеешь рушить мужские фантазии, — кивает он, с тем самым ленивым прищуром, который означает: он знал, что я так отвечу, но всё равно хотел услышать.

— О, в этом я мастер.

— Но всё равно приходи. Там хорошие работы. И, возможно, нормальное вино. Хотя не обещаю.

— Я подумаю, — отвечаю, потягивая остатки кофе.

— «Я подумаю» — это же «да» на языке Морин, верно?

— Нет, это «я действительно подумаю», — смеюсь я, поднимаясь из-за стола и поправляя сумку на плече.

Он смотрит, как я поднимаюсь, и в этом взгляде — что-то почти домашнее. Как будто я уже пообещала, даже если ещё не решила. Иногда мне хочется швырнуть в него словом «нет», только чтобы сбить эту самоуверенность. Но не в этот раз.

— Ну что, профессор эстетики, — говорю я на прощание, лукаво приподнимая бровь. — Увидимся на полях визуального фронта.

— Только не умри до субботы, — бросает он в ответ серьёзным тоном, но уголки его губ слегка приподнимаются, выдавая улыбку.

— Постараюсь выжить, чтобы не доставлять вам неудобств, — парирую я и киваю ему, покидая кафетерий.

Я ухмыляюсь и, проходя мимо, коротко касаюсь его плеча ладонью. Просто жест — тёплый, без подтекста. Он хлопает меня по руке в ответ, словно говоря: «Я понял, иди». Чувствую его спокойный, почти ангельский взгляд, которым Илай провожает меня, ничего не говоря.

На секунду замираю, чуть обернувшись, чтобы встретиться с ним взглядом — он всё такой же устойчиво-спокойный, с лёгкой улыбкой. И в этот момент я чувствую какую-то благодарность за то, что в моём мире есть такой человек — тихий, но подмечающий каждую деталь.

Выхожу в коридор и надеваю наушники, включаю «Ghost Of Mine» — Kailee Morgue Acoustic. На ходу поправляю капюшон, медленно бреду мимо длинного ряда дверей, скользя взглядом по тускло освещённым стеклянным панелям. Коридор постепенно пустеет: пара студентов торопливо уходит, кто-то разглагольствует о проекте, но шёпот мгновенно затихает в тени. Шаги сливаются в один, где-то вдалеке хлопают дверцы шкафчиков, и слышится короткий смешок, который затихает, едва я подхожу к выходу.

Стеклянные двери университета тяжёлые, с металлическими ручками, тускло поблёскивающими в приглушённом свете. Я прижимаюсь к одной из них, тяну на себя — дверь поддаётся с лёгким, едва слышным скрипом. Выхожу под козырёк, и сразу же навстречу мне влажный, прохладный воздух, мокрый свет уличных фонарей и тонкая пелена дождя, невидимая, но ощутимая на коже. На улице уже темнеет, но этот момент как будто не имеет значения. Думаю: «Надо было надеть плащ» — но в этот момент мне даже нравится, что я промокну. Как будто улица хочет, чтобы я чувствовала хоть что-то.

В такие моменты можно просто отпустить напряжение и насладиться моментом. Я подставляю лицо под капли дождя, наслаждаясь запахом озона, который будто очищает воздух. Он щиплет нос, дарит ощущение свежести и свободы. Достаю из кармана пачку сигарет — ментоловые, как всегда. Запах мятного табака тут же пробивается сквозь густой туман, окутывая всё своим прохладным, почти ледяным оттенком.

Я зажигаю. Первый вдох — как глоток из другого измерения: мягкий, обволакивающий, с лёгкой горечью, разгоняющей все остаточные мысли. Дым касается языка, и я чувствую, как тело мгновенно расслабляется, будто я отпускаю все дневные напряжения. Никто не мешает. Ничего не требует. Только я, вечер и мята на губах. Это мой момент между «до» и «после», когда мир замирает и я могу пару минут просто дышать.

Я живу недалеко от кампуса. Университет любезно предоставил мне небольшой современный дом в норвежском стиле, с окнами в пол и камином, который я почти не зажигаю. Архитектура простая, лаконичная — всё то, что должно вселять умиротворение. Внутри всё так, как мне нужно: тишина, уют, минимум раздражителей. Никаких пёстрых стен, лишних картин или громоздкой мебели. Только строгие линии, белые или серые тона и несколько акцентов в виде подушек или абажуров. Ничто не отвлекает. Никто не мешает.

Всё настолько упорядоченно, что даже слишком. Иногда ловлю себя на том, что жду, когда хоть что-то нарушит этот порядок. Жду хаоса. Хоть чего-то, что выдернет меня из этой ровной, аккуратной картинки. Слишком чисто, слишком правильно. И я начинаю мечтать, чтобы потекли трубы или начала мигать лампочка — чтобы хоть что-то сломалось и напомнило, что всё несовершенно.

Серость. Я к ней привыкла. Не как к унынию, а скорее как к фону, который приглушает слишком яркие краски. Даже большинство моих фотографий мрачные. Не совсем чёрно-белые, но в них почти нет цвета. Я снимаю одиночество, тишину, полутени. Я снимаю не для галерей, не для лайков — просто ловлю то, что не прячется. А иногда — то, что прячется слишком хорошо: полузабытые моменты, приглушённые эмоции, паузы между жестами. Я не гоняюсь за “вау-моментами”.

На самом деле я часто скатываюсь в апатию. Без причин. Просто проваливаюсь в неё. Не истерично, не трагично — просто наступает период, когда ничего не хочется. Как будто что-то выключается внутри, и ты продолжаешь жить, потому что «а что ещё делать?». Всё кажется бессмысленным. Ты можешь создать что-то прекрасное — а через час это уже никому не нужно. Через год — никто не вспомнит. Через десять — забудешь и ты. Сколько бы ты ни создавал, ни чувствовал, ни проживал — всему в итоге придёт конец. Без оглядки на ценность. Всё сломается. Всё умрёт. Всё сотрётся.

Иногда, проходя мимо высокого окна, я любуюсь видом на мокрую улицу или шелестом деревьев за забором и пытаюсь найти тот самый «щелчок», который вырвал бы меня из этой ровной, почти слишком идеальной жизни. Может, я просто слишком привыкла к тому, что рано или поздно всё в мире ломается, и теперь жажду этого слома, чтобы вновь ощутить острые углы реальности.

Может, это порок творческих людей — скатываться в бездну грусти, терять интерес, искать смысл там, где его нет. Видеть пустоту там, где другие видят возможности. Выдумывать трагедии, чтобы хоть что-то почувствовать. А может, я просто слишком заморачиваюсь.

Я много читала о психологии — о депрессиях, нарциссизме, обсессивно-компульсивном расстройстве, перфекционизме. Всё это звучит знакомо, но ни одно определение не сидит во мне как ярлык. Не диагнозы — скорее набор черт, которыми я распоряжаюсь, как умею. Я умею и люблю смеяться, могу быть заботливой, вовлечённой. Но, если честно, мне непросто испытывать эмпатию.

Мне кажется, что внутри меня кто-то нажал «выкл» много лет назад. Возможно, это просто взросление. Возможно, я устроена так и не хочу ничего менять. Ведь за всё это время ни один человек, ни одна фотография, ни одно событие не зацепили меня по-настоящему, чтобы захотелось жить, а не просто существовать. Может быть, однажды это изменится.

Ключ в замке поворачивается с привычным щелчком. Дом встречает меня тишиной, словно всё внутри затаилось, ожидая моего возвращения. Я вхожу, стряхиваю с капюшона капли дождя и сразу включаю свет — мягкий, тёплый, немного успокаивающий. Сумка падает на пуфик в коридоре, косо приземляясь, и на секунду мне кажется, что она чуть соскользнёт, но нет — удержалась. Я разуваюсь у входа, снимаю мокрое худи, сбрасываю джинсы. Ткань прилипла к коже, и от этого возникает лёгкое раздражение, будто кожа требует освобождения. Тело немного замёрзло, но я не тороплюсь. Бросаю вещи в машинку и иду наверх. Всё происходит медленно, как будто по инерции — день отступает, и я позволяю себе заново вернуться в это пространство, которое знакомо мне, как дыхание.

На втором этаже темно, только из коридора слабо доносится жёлтый свет. Я поднимаюсь, щёлкаю выключателем в спальне — загорается тёплый свет, и я, как всегда, опускаюсь на край кровати. Просто сижу. Пару минут — без мыслей, без плана. В голове словно туман, а мышцы всё ещё хранят остатки дневного напряжения. Потом резко выдыхаю, тру лицо ладонями, как будто пытаюсь стереть день, его следы, всё, что он принёс. Медленно провожу руками по лицу, по волосам, чувствуя, как тело постепенно расслабляется. Как будто этого достаточно, чтобы очиститься, выдохнуть, забыть хотя бы на мгновение.

Я раздеваюсь, натягиваю свой любимый чёрный шёлковый халат. Подол касается пола, слегка волочится за мной — именно за это я его и люблю. Душ. Пар, поднимающийся к потолку, а я ощущаю холодный кафель под ступнями – контраст бьёт по ощущениям и заставляет мозг перезагрузиться. Только начало рабочей недели. Внутри пусто. Скучно. Смирись, Морин.

Возвращаюсь в спальню. Нажимаю выключатель, и темнота тут же заполняет комнату, но я оставляю ночник — тёплый, мягкий свет, который всегда горит у меня в комнате. Падаю на кровать. Волосы ещё влажные, тело расслабленное, я утопаю в мягкости одеяла, которое словно облако окутывает меня. Я не могу спать в полной темноте — ещё с детства. Когда глаза закрываются, воображение рисует странные тени. Монстры, которые смотрят на меня с уровня потолка, силуэт возле кровати, тоже наблюдает за мной, пока я пытаюсь уснуть. Всё это лишь моя фантазия, конечно. Но от этого не легче.

Свет ночника включён. Свет в туалете — тоже. Телефон рядом. Дверь заперта. Ритуал выполнен. Звучит по-детски, правда? Может быть. Но я смирилась с этим. У каждого свои маленькие слабости. Я смеюсь над собой, закрываю глаза. За окном дождь — он будет идти до утра, шурша по карнизам и аккомпанируя моей усталости.

Сначала всё как обычно: холодный душ, кофе с молоком, никакого завтрака. Я надеваю свои любимые джинсы и свитер с горлом, в котором выгляжу как полуаскет-полухудожник. На улице уже посветлело, но солнца нет — небо затянуто блёклыми тучами, будто кто-то решил закрасить его серым маркером.

В кампусе я оказываюсь раньше, чем обычно, без особой причины. Просто не хотелось сидеть дома. В коридорах ещё полупусто, лишь несколько студентов бродят, уткнувшись в телефоны. Я прохожу мимо доски объявлений, лениво отмечая, что снова ищут участников для фотокружка, но у меня нет желания соглашаться на эту авантюру.

В кабинете меня встречает тот же запах старых бумаг и лёгкий сквозняк из окна. Бегло просматриваю письма: пара от коллег, несколько от студентов по поводу проекта «Тишина». Но ничего срочного. Хорошо, что рабочий день и так короткий — сегодня у меня всего одна пара.

Занятие проходит в обычной манере: я показываю им свои старые плёночные снимки, пытаясь вдохновить их на «чувство момента», но пара студентов по-прежнему смотрят на меня как на дикаря, отрицающего Photoshop. В конце лекции один из них поднимает руку и спрашивает, можно ли «обработать» тишину, чтобы она выглядела элегантнее. Я закатываю глаза и беззлобно говорю, что обработать можно всё, кроме пустоты в голове. Я получаю смешки и пару обиженных взглядов, но это нормально.

Я освобождаюсь раньше обычного — ни совещаний, ни собраний. Выхожу из аудитории, кидаю взгляд на доску объявлений, задерживаюсь у двери, проверяя телефон. Сзади доносится голос студента:

— Она как будто из фильма. Такая… холодная. Но в этом есть стиль.

— Стиль? Она как будто знает что-то, чего не знаем мы. И не собирается объяснять.

Я не оборачиваюсь. Пусть думают. Иногда лучше быть загадкой, чем открыткой.

Скользя по коридору, замечаю, что студенты как-то быстро рассосались. Только у доски объявлений ещё толпятся люди: пара ребят обсуждают какую-то волонтёрскую акцию, кто-то фотографирует объявление на телефон. Я уже собираюсь пройти мимо, но краем глаза цепляюсь за кое-что необычное: в самом углу доски приколота фотография. Не анонс, не флаер, а именно фотография.

Я прохожу мимо доски объявлений в главном холле, краем глаза цепляя привычные листовки: «Помощь в написании рефератов», «Ищу сожителя в кампусе», «Музей современного искусства приглашает…». Стандартный набор. Уже почти миную доску, но в последний момент взгляд цепляется за нечто странное. Не листок. Цифровой снимок.

Я останавливаюсь. На первый взгляд — чёрно-белая, с чёткими линиями. Не дешёвый принт, но и не студийная печать — что-то между. На снимке — коридор кампуса. Свет падает сбоку, из окна, пол блестит, будто вымыт. А в конце коридора — размытая фигура. Чья?

Щурюсь, пытаясь рассмотреть. Никаких подписей. Ни темы. Просто чёртов коридор, полумрак, прямоугольник света на полу — и кто-то в тени, почти неразличимый. «Может, это просто чей-то проект по визуальной семиотике?.. Или дурацкая акция».

Я оглядываюсь, нет ли рядом автора, но в холле сейчас только пара студентов, которые явно не обращают внимания на доску. Никто не обсуждает эту фотографию. Кажется, она висит уже какое-то время или её повесили недавно, пока все были на лекциях.

Я тянусь пальцами, как будто хочу поправить его, но замечаю, что он приклеен к уголку чем-то вроде двустороннего скотча. «Хм, странный способ. Обычно студенты просто прикалывают его кнопками», — думаю я.

Пара секунд, и я вздыхаю, отворачиваюсь. «Может, кто-то из моих», — проносится в голове.

Я делаю три шага по коридору и вдруг возвращаюсь обратно, мельком взглянув на фотографию. Есть что-то, что царапает воображение. Та фигура на заднем плане. Изгиб плеча? Кажется, что… Бред, конечно. Но на долю секунды мне показалось, что она чем-то напоминает мою осанку, когда я иду, перекинув сумку через плечо.

«Светлая фантазия, Морин», — говорю я себе. Это не могу быть я. И всё же щекочет внутри. Может, кто-то действительно снимал меня? Или это просто совпадение форм.

Оглядевшись, я вижу, что пара студентов начинает просматривать новые объявления, и отступаю, освобождая место. «Ну и хрен с ним», — решаю я. Но в груди разрастается какое-то необъяснимое беспокойство. «Ладно, может быть, автор объявится сам. Или это новый фотокружок что-то мутит», — мысленно успокаиваю я себя.

Иду дальше, как будто холодок скользнул вдоль позвоночника: как будто этот простой кадр чего-то требует от меня. Даже если это и я — ничего страшного. У нас не запрещено снимать в университете. К тому же, на фото всего лишь силуэт. Не доказать, не распознать. Чистая абстракция.

Я захожу в свой кабинет, разворачиваю сумку, достаю из ящика ключи и пару конспектов — всё, что мне нужно закончить дома. Пара минут на то, чтобы переодеться: я надеваю свой чёрный плащ, проверяю, не забыла ли кошелёк. День пролетает быстро, но, кажется, мне уже достаточно.

Вспоминаю, что мне нужно заглянуть в администрацию — забрать или подписать какую-то бумагу. Я вздыхаю, роняю усталую мысль «ещё один ритуал» и иду туда, скользя по коридору.

Административный кабинет находится на другом этаже, там всегда тихо, пахнет тонером и новой бумагой. Я захожу, вижу пару секретарей, с которыми здороваюсь кивком. Одна из них — мисс Браун, строгая и хрупкая, — достаёт из папки лист:

— Вот, Морин, держи. Подпиши здесь и здесь, — говорит она, указывая на поля. — И всё, можешь идти.

Я быстро расписываюсь, бросаю: «Спасибо, хорошего дня» — и поворачиваю к выходу. У двери я чуть не спотыкаюсь — заметила, что там стоит стойка с объявлениями. Но отмахиваюсь: «Хватит объявлений на сегодня».

Я выхожу в коридор, уже на автомате направляясь к лестнице, как вдруг рядом появляется знакомая фигура — профессор Лоусон. Он всегда появляется так, будто материализуется из воздуха, с папкой под мышкой и взглядом, как у человека, который уже устал от вашей глупости, хотя вы ещё ничего не сказали.

— Мисс Грейвс, — сдержанно кивает он, держа в руках папку с распечатками. — Вы снова напугали моего ассистента. Он сказал, что чувствовал себя как на допросе в ЦРУ.

Я слегка улыбаюсь:

— Это потому что он хотел защитить концепцию, в которой тень от банана символизирует свободу.

— Он же сказал, что вы вдохновляете. Через страх, но всё же.

— Вдохновение — штука капризная, — пожимаю плечами. — Иногда ей нужен толчок. Или пинок.

Лоусон хмыкает, не то усмехаясь, не то искренне соглашаясь:

— До встречи, Морин.

— До встречи, — киваю я, разворачиваясь.

По пути замечаю, что дверь кабинета ректора приоткрыта. Изнутри доносится глухой мужской голос. Буквально через секунду дверь распахивается шире, и выходит сам ректор, оборачиваясь к кому-то внутри:

— …Тогда мы решим вопрос с документами завтра, — уверенно говорит ректор. — Я рад, что вы согласились.

Следом в коридор выходит незнакомый мужчина. Они пожимают друг другу руки.

— Рад присоединиться, — говорит мужчина, слегка улыбаясь. — Надеюсь, мои лекции будут здесь полезны.

Я замедляю шаг, не настолько, чтобы выглядеть подозрительно, но достаточно, чтобы услышать часть разговора:

— Разумеется, — кивает ректор. — Вас уже внесли в расписание, мистер… Саймон… Саймон Баркли? — уточняет он.

— Да, Баркли, — подтверждает тот. — Благодарю.

Они обмениваются короткими улыбками. В этот момент ректор Хопкинс поднимает взгляд и замечает меня.

— О, мисс Грейвс! — говорит он, слегка оживляясь. — Подойдите, я как раз хотел вас представить.

Я делаю шаг ближе, стараясь выглядеть, как всегда, спокойной, но внутри немного удивлена: кого мне здесь представлять? Перед ректором стоит высокий мужчина лет тридцати с хвостиком. Гладко выбрит, в тёмно-синем пиджаке, рубашка без галстука, воротник расстёгнут на верхнюю пуговицу. Волосы светло-русые, аккуратно подстриженные, но чуть длиннее на макушке, зачёсаны назад так, что пара прядей выбивается вперёд. У него чётко очерченные скулы и достаточно мягкая линия рта, хотя взгляд, как мне кажется, пристальный и чуть отстранённый. Глаза зелёные, почти болотного оттенка, чуть холодные, но при этом, когда он смотрит на ректора, проскальзывает уважительная улыбка.

— Мисс Грейвс, — начинает ректор, — я хочу представить вам Саймона Баркли. Он теперь работает у нас. Будет вести курс цифровой фотографии и отдельный курс по постобработке.

Я мгновенно внутренне напрягаюсь: «Ещё один фотограф в университете? Обычно одного преподавателя хватает…» Но ректор, словно читая мои мысли, быстро поясняет:

— В этом семестре у нас неожиданно большой набор на кафедру изобразительного искусства, поэтому совет решил расширить штат. К вам, мисс Грейвс, всё равно всегда большая очередь — вот и решили «разгрузить» ваш курс.

— Ясно, — отвечаю я, вежливо улыбаясь, хотя внутри у меня щекочет какое-то непонятное чувство, будто я ревниво оберегаю свою территорию.

Тем временем Саймон Баркли обращается ко мне:

— Приятно познакомиться, мисс Грейвс. Я слышал о ваших лекциях и практике с плёнкой. Надеюсь, что смогу внести свой вклад — я люблю экспериментировать, особенно с цифрами.

Он смотрит прямо мне в глаза, и в его зрачках блестит что-то, чему я не могу сразу подобрать название: то ли интерес, то ли лёгкое узнавание. Уголки его губ приподняты, как будто он уже знаком со мной. На секунду я чувствую, что он рассматривает меня, не слишком навязчиво, но с таким вниманием, что мне становится немного не по себе.

— Взаимно, — говорю я, приподнимая бровь. — Раз «очередь на мои лекции» стала слишком длинной, есть кому подхватить. Добро пожаловать.

— Спасибо, — он светски улыбается, и я замечаю достаточно короткую ямочку на его левой щеке. — Уверен, что у нас много общего в подходе к фотографии.

Я киваю. Ректор потряхивает папкой в руках, как будто сигнализируя, что разговор окончен:

— Ну, я пока провожу мистера Баркли к секретарю, там остались бумаги. Мисс Грейвс, увидимся на совещании на следующей неделе?

— Да, конечно, — бросаю я. — Приятно познакомиться, мистер Баркли.

Я поворачиваюсь, чтобы уйти, и ловила обрывок фразы Саймона: «…да, я видел кое-какие её работы, впечатляет…» — это он, видимо, шёпотом говорит ректору. «Может, он смотрел мои студенческие портфолио?» — удивляюсь я про себя.

— Ладно… — шепчу я себе под нос. — Будем работать вместе, посмотрим, насколько он «талантлив и необычен».

Я вышла в коридор, оставив ректора и Саймона позади. Где-то в груди сжалось, хотя логически у меня нет причин для волнения. «Новый преподаватель, новые методы, что ж, ректору виднее», — пытаюсь успокоить себя, но чувствую, как нервы натянулись тонкой струной.

День почти закончился. Бумаги подписаны, «мистер Баркли» официально стал нашим коллегой.

Я прохожу мимо доски объявлений в холле и мельком замечаю ту самую цифровую фотографию, которую видела утром. Пара студентов стоят рядом и болтают о чём-то своём. «Может, им тоже понравилось?» — мелькает мысль, но я не хочу задерживаться. Внутри гудит потребность поскорее уйти, выдохнуть.

У выхода я задерживаюсь на секунду, оглядываюсь: длинный коридор, мигающий светильник, а в конце — силуэты людей, спешащих по своим делам. Всё кажется обычным, налаженным. Но внутри бродит чувство лёгкого дискомфорта, словно кто-то только что нарушил моё пространство.

Я выдыхаю, отгоняя ненужные мысли. «Ничего особенного — парень просто хочет преподавать», — говорю я себе, натягивая плащ. И всё же не могу избавиться от ощущения, что за простым знакомством иногда скрывается гораздо больше, чем кажется на первый взгляд.

Хлопаю тяжёлой стеклянной дверью и выхожу на улицу под моросящий дождь. На мгновение закрываю глаза, позволяя влажному воздуху остудить голову. Скоро мне предстоит впервые увидеть, как Саймон Баркли ведёт занятия.

Я шагаю, слушая, как дождь отмеряет свой размеренный ритм по каменной мостовой, и чуть крепче прижимаю сумку к боку. Внутри – лёгкая тревога, вперемешку с привычной скукой.

Я просыпаюсь от звука капель — они мягко барабанят по стеклу, будто кто-то лениво щёлкает пальцами по ритму. Телефон вибрирует на прикроватной тумбочке. Поднимаю, не глядя: студент. Сообщение. «Опоздаю на пятнадцать минут, если только автобус не решит быть благосклонным». Я не отвечаю. Просто выключаю звук, бросаю телефон обратно и какое-то время лежу, разглядывая потолок. В комнате прохладно, от пола тянет, как всегда по утрам.

Потом поднимаюсь, волоку ноги в ванную, нащупывая путь с закрытыми глазами. Чищу зубы, уперевшись одной рукой в край раковины. Зеркало показывает мне привычное лицо: чуть опухшее от сна, с неидеальной кожей и серыми тенями под глазами. Волосы растрёпаны, бело-серебристые, как будто кто-то пытался нарисовать их карандашом по мокрой бумаге. Я приглаживаю их рукой, лениво — даже не пытаясь выглядеть опрятной. Это утро. А по утрам я человек без амбиций.

Душ. Холодная вода сначала режет, но потом будто просветляет. Моюсь быстро, машинально. Полотенце — старое, любимое, с распушённым краем. Надеваю тёмный свитер с горлом, джинсы, те, что не жмут, и чёрные ботинки, в которых удобно идти сквозь лужи. Натягиваю привычный плащ и серый шарф. Ключи в карман. Сумка через плечо. Кофе не варю — нет времени, нет желания. Возьму по пути. Молочный. Сладкий. Как всегда.

Улица встречает меня густым мартовским воздухом, сырость липнет к коже, но не раздражает. Город, как и я, ещё не проснулся — всё дышит медленно, в полтона. Кампус живёт на автопилоте: студенты в капюшонах шныряют между корпусами, кто-то несёт проект, кто-то просто кофе. Я обхожу центральный вход и захожу через чёрный — мой персональный антисоцпроход. Когда мне не хочется ни с кем встречаться я хожу именно так. Здесь не ловят, не здороваются, не задают вопросов. И это именно то, что мне нужно.

В кабинете — чуть теплее, чем на улице. Я включаю свет, сажусь за стол, перебираю распечатки, проверяю папки. За дверью слышен гул шагов и голосов. Кто-то проходит по коридору, бросает небрежно:

— Это тот новый, Баркли.

Имя Саймона выплывает как ничем не закреплённая нота. В тоне — лёгкое любопытство, почти флирт. Ну да, конечно. Новенькие всегда вызывают интерес. Особенно если у них такое лицо.

Я делаю вид, что не слушаю. Но, конечно, слушаю.

Во время перерыва я иду за кофе. Взяла в автомате: тот же вкус, чуть перекипячённое молоко, но горячо — а значит, сойдёт. Возвращаюсь медленно, наслаждаясь этой крошечной передышкой от мыслей и людей. И тут взгляд цепляется.

На доске у библиотеки — новая фотография. Её точно не было утром.

Я останавливаюсь, как будто меня кто-то дёрнул за ворот. На чёрно-белом кадре — аллея. Кажется, это парк, рядом с кампусом. Мягкий расфокус, зернистая фактура. Свет просеивается сквозь кроны, падает пятнами, как в старых фильмах. На заднем плане — фигура. Одинокая. Почти теряющаяся в свете. Длинный чёрный плащ. Боковой ракурс. Голова чуть опущена. Силуэт размытый, но выразительный. Не видно лица, но этого и не нужно. Я замираю.

Серебристые отблески на уровне плеч. Как будто... волосы?

Я машинально делаю шаг ближе, сжимаю стакан кофе чуть крепче, настолько, что крышка почти срывается. Эта поза. Как держатся плечи. Как развевается подол плаща. И этот неуловимый жест — наклон головы, будто человек задумался или что-то слушает. Необъяснимо, но до боли знакомо. Не узнавание, а почти физическое ощущение: это я. Или — похоже на меня до странной степени.

Я не уверена. Но внутри — тот самый тревожный звоночек. Холодок между лопатками. Чувство, будто кто-то провёл пальцем по спине. Будто кто-то смотрел. Или даже смотрит прямо сейчас.

Я стою в коридоре с этим убогим кофе в руке и смотрю на фотографию. И чем дольше смотрю, тем больше мне хочется знать, кто сделал этот снимок.

Резко тянусь к фотографии. Холодная бумага шуршит под пальцами. Хочется... проверить. Просто убедиться, что там ничего. Что это всё — мои фантазии. Снимок приклеен двусторонним скотчем. Не очень крепко, но отходит с противным звуком, как пластырь с кожи. Я подношу фото ближе к лицу, вглядываюсь в текстуру бумаги, как будто там может быть скрыт ответ. Разворачиваю.

На обороте — аккуратным, почти каллиграфическим почерком: «Отрешённость».

Хмурюсь. Медленно поднимаю голову, оглядываясь через плечо. Никого. Студенты снуют вдалеке, не обращая внимания. Кто-то смеётся у кофейного автомата, кто-то зевает у окна. Я одна здесь. Или кажется, что одна.

— Не накручивай себя, Морин, — бормочу под нос, сжимая фото. — Это не ты.

Но внутри — иголка. Небольшая, острая. Местами ощущается слишком узнаваемо. Я поворачиваюсь обратно к стенду. Где было прошлое фото?

Он большой. Переполненный. Я ищу взглядом тот кадр с коридором кампуса и размытым силуэтом, и спустя пару секунд нахожу — он всё ещё на месте, спрятанный чуть выше, как будто специально. Я тянусь, отдираю. Смотрю на оборот.

«Одиночество».

На секунду становится тихо. Слишком тихо. Как будто воздух сгустился. Эти два слова, как две метки. Как будто кто-то пытался назвать... состояния, а не просто кадры. Попасть внутрь меня, не спрашивая.

Сглатываю. Звуки возвращаются. Кто-то хлопает дверью аудитории, мимо проходит парень в наушниках. Всё нормально.

— Просто кто-то из студентов, — снова произношу вслух, почти шёпотом. — Мрачный вкус. Совпадение. Всё нормально.

Но почему-то я не выбрасываю эти фотографии. Просто кладу их в сумку. Словно они ещё пригодятся.

Во второй половине дня я задержалась в коридоре дольше, чем планировала. В аудитории по соседству идёт первая лекция Саймона Баркли. Дверь приоткрыта, а его голос — ровный и мягкий — доносится в холл. Я не подглядываю, не подслушиваю. Просто стою у автомата, делая вид, что выбираю между «латте» и «капучино», хотя оба отвратительны.

Внутри — приглушённый свет, проектор освещает доску, и на ней — что-то об эстетике фрагментарности. Студенты сидят, как на медитации. Никто не смеётся, никто не листает телефон. Они действительно слушают. Саймон не жонглирует терминами, не давит авторитетом. Он будто рассказывает сказку. Или создаёт картину. Простой, спокойный язык. Глубокие паузы. Он подаёт мысль не как закон, а как приглашение: «Подумай. Почувствуй. Замри».

Я делаю шаг, прохожу мимо — и в этот момент он поднимает взгляд. Ловит меня. Чётко. Спокойно. Без лишней реакции, но с вниманием. Он кивает. Улыбка почти нейтральная — чуть выше уголки губ, едва заметная складка у левого глаза. Не заигрывание, не оценка. Просто — «я вижу тебя».

Я киваю в ответ, так же сдержанно. Продолжаю идти.

Но через пару минут, конец пары, и когда я возвращаюсь обратно с горячим стаканом кофе в руках, он выходит в коридор. Без спешки. Не специально за мной, скорее, совпадение. Или нет?

— Морин, — произносит он с вежливой лёгкостью. Голос чуть ниже, чем ожидалось. — Спасибо за кивок. Это был очень… кинематографичный момент.

Я усмехаюсь:

— У нас тут университет, а не артхаус.

— Вот именно, — мягко отвечает он. — Именно поэтому они так редки — и так цепляют.. Здесь всё слишком прямолинейно. А вы, кажется, — человек полутона.

Я делаю глоток кофе, наблюдая за ним поверх стакана.

— Вы хорошо держите внимание аудитории, — замечаю. — Удивительно, учитывая, как быстро они теряют интерес ко всему, кроме TikTok и еды.

Он улыбается чуть шире:

— Может, я просто выгляжу достаточно странно, чтобы быть интересным. Или достаточно спокойным, чтобы не казаться угрозой.

Пауза. Он смотрит на меня чуть дольше, чем нужно:

— Хотя, я не всегда спокоен.

— Какая прелесть, — говорю я. — Тайны на первом же дне. Вы быстро осваиваетесь.

Он прищуривается.

— Я просто наблюдатель. Фиксирую, впитываю, не вмешиваюсь.

— Значит, вы — как камера, — медленно произношу я. — Холодная, объективная. Снимаете, но не участвуете.

Он на долю секунды замирает.

— Возможно. Но иногда, именно камера решает, какой момент станет реальностью. И кто в нём останется навсегда.

Я не отвечаю. Только смотрю. Его лицо кажется спокойным. Но в глазах… Что-то есть. Слишком спокойное. Слишком наблюдающее. Он прощается лёгким кивком и уходит обратно в аудиторию.

А я ещё несколько секунд стою на месте, приподняв бровь, с кофе в руке, ощущая, как по спине пробегает лёгкий ток. Слишком много пафоса в нём. И чего-то неопределённого. Слишком загадочный.

Я просыпаюсь с резким вдохом, как будто вынырнула из ледяной воды. Сердце бьётся слишком быстро для утра. Краем сознания пытаюсь зацепиться за остатки сна, но он ускользает. Помню только бег. Тусклый коридор. Кто-то преследовал меня — тень, силуэт, без лица. Я бежала, отчаянно пытаясь скрыться. И потом этот кто-то догнал меня. Я хотела закричать, но не смогла. Ни звука. Лишь жалкий хрип. И липкий и вязкий страх, как сироп на коже.

Пальцы дрожат, когда я откидываю одеяло. Телефон на тумбочке показывает 07:12. Свет за окном тусклый — тот самый сизый предрассветный оттенок, когда не поймёшь, утро это или ещё ночь. Я сажусь на кровати, провожу руками по лицу, по волосам. Потом встаю.

На автомате иду в ванную. Вода в душе слегка прохладная — специально, чтобы встряхнуть остатки сна. Пена стекает по спине, голова гудит. Я вглядываюсь в своё отражение в зеркале — помятая, с синяками под глазами, как будто не спала неделю. Лицо бледное, кожа на щеках слегка румяная. Серо-голубые глаза кажутся чуть темнее, чем обычно. Наверное, из-за сна.

Чищу зубы. Смотрю на себя. Пытаюсь понять, что именно в этом сне сдавило мне грудь. И не нахожу. Только тень тревоги — липкая, цепкая, как след от чужого прикосновения.

Одеваюсь молча. Тёмные джинсы, чёрный свитер с горлом. Серые носки. Кожаный плащ. Волосы небрежно завязываю в пучок. На губах — никакой помады, только бальзам. И то, я еле как приучила себя к бальзаму. Мне не нравится чувствовать что-то инородное на губах. Я выгляжу, как всегда. Но внутри — пустота с рябью.

На кухне завариваю кофе. Без сливок, но сладкий — просто чтобы почувствовать хоть какой-то вкус. Пью медленно, грею ладони о кружку. За окном — туман. Город просыпается лениво и неохотно. Панорамные окна словно превращают квартиру в орбитальную станцию. Но мне всё равно, что там внизу.

Кампус встречает меня влажным мартовским воздухом. На ступеньках у главного входа кто-то курит, пара студентов спешит к расписанию. Захожу через центральный вход. Почему-то, сейчас мне хочется быть среди людей.

На паре — новая тема: «фрагментация восприятия». Объясняю, что это не просто про кривые зеркала и разбитые стекла. Это про то, как взгляд работает с разрозненными элементами. Про то, как мозг достраивает, когда не хватает деталей. И о том, как иногда важнее то, что не в кадре, чем то, что в нём.

— Попробуйте не снимать всё целиком. Оторвите. Разбейте. Сфокусируйтесь на одном элементе. Пусть зритель сам соберёт остальное. Или не соберёт. Это тоже результат, — говорю я, щёлкая слайд.

На экране — фотография руки на фоне зеркала. Отражение отсутствует, только кожа, искажённый свет и капля на стекле. Мои студенты смотрят с интересом. Пара человек пишут конспект. Кто-то делает вид, что пишет, но точно уже залипает в телефоне.

— А если… — тянет одна девочка с чёлкой, — если у тебя ничего не “фрагментируется”? Типа, всё просто… сплошное и обычное?

— Тогда найди трещину, — отвечаю, не поднимая головы. — В себе. Или в чём-то, что рядом. Любая цельная картинка — иллюзия. В жизни всё треснуто. Просто нужно под правильным углом посмотреть.

Пара кивает. Один парень поднимает руку:

— А можно снять фрагмент… другого человека? Типа, только ухо? Или нос?

— Можно, — говорю я, устало. — Главное — чтобы это было не просто ухо, а история. Контекст, момент, искажение. Мы не каталог ушей снимаем, а восприятие, как оно ломается.

Смех. Кто-то шутит, что будет искать «экзистенциальный локоть». Кто-то — что снимет разорванный билет и назовёт это «фрагментацией надежд». Я ухмыляюсь, но не смеюсь. Пусть играются. Пусть думают, что это просто интересное задание.

А я, в это время, сижу за столом и чувствую, как в затылке ещё гудит остаток сна. Будто кто-то оставил руку у меня на шее — не душит, просто напоминает: «я рядом». Словно этот день — не настоящий. Или наоборот — слишком настоящий.

Я тянусь к планшету, делаю пометку: «пересмотреть задание». Хотя на самом деле я хочу пересмотреть саму себя. Но это, наверное, потом.

После пар я выхожу через вестибюль, собираясь просто пройти мимо, но взгляд сам соскальзывает на стенд. И замирает.

Новая фотография.

Чёрно-белая. Ночная улица. Одинокий фонарь освещает участок тротуара и оставляет длинные, искажённые тени. Влажный асфальт отражает свет, как кожа под дождём. Дальний план — здание с колоннами и ступенями. Узнаю. Это рядом с моей улицей. Я хожу мимо каждый вечер.

И фигура. Силуэт. Человеческий. Одинокий. Снятый со спины. Плечи чуть опущены. Рука у лица — будто держит телефон или прикасается к щеке. Обводы расплывчатые, фонарный свет гасит детали, но всё равно… что-то в этой позе, в осанке, в пропорциях — слишком знакомо. Слишком. Я приближаюсь и вглядываюсь. Лицо не видно. Волосы почти слились с фоном. Но если стоять под углом, можно заметить: там, где свет от фонаря зацепил движение, появляется светлый отсвет. Будто серебристая прядь. Или, может, просто блик. Просто совпадение. Просто.

Я резко тянусь к фотографии. Как и раньше — она приклеена аккуратно, скотчем. Снимаю. Переворачиваю. На обороте — ровный почерк: «Исчезновение». Горло сдавливает. Я поднимаю взгляд, быстро оглядываюсь. Люди ходят, разговаривают, кто-то щёлкает ручкой, кто-то смотрит в телефон. Никто не обращает на меня внимания. Никто не видит, что это я. Или видят? Может быть, это вовсе не я... Это уже третье фото.

Первое — «Одиночество».

Второе — «Отрешённость».

И теперь — «Исчезновение».

Я сглатываю и складываю фото к остальным в сумке. Глупо. Может, это просто совпадения. Может, один из студентов вдохновился темой фрагментации и решил сыграть с силуэтами. Может, у меня просто паранойя. Я же сама говорю студентам — не всё, что попадает в кадр, про тебя. Иногда мы просто фон для чужих идей.

И всё же…

Я разворачиваюсь и иду прочь. Быстрее, чем собиралась. Под ногами щёлкают каблуки, в ушах пульсирует невысказанное. Чувство беспокойства, ещё не ставшее страхом. То самое ощущение, когда кожа помнит взгляд, даже если глаза его не ловили.

Но пока… пока это просто чувство.

Которое, я надеюсь, пройдёт.

В коридоре — тихо. Пахнет старыми книгами, мокрыми куртками и чем-то сладковатым из соседнего кабинета. Я уже почти прохожу мимо, как вдруг из-за поворота появляется Саймон.

Он замечает меня сразу.

— Мисс Грейвс, — говорит он с лёгкой полуулыбкой, почти невесомо. Голос ровный, спокойный, чуть ниже, чем я помнила. В нём нет ни дружелюбия, ни холодности — только внимательность. Словно он просто присутствует. И всё замечает.

Я останавливаюсь на шаг.

— Мистер Баркли, — отвечаю я, слегка приподняв бровь. — Вы уже привыкаете к нашим дождям?

Он улыбается чуть заметнее.

— Я люблю дожди. Они заглушают шум.

Небрежная пауза. Взгляд — прямой, будто сквозь.

— Хотя, возможно, это профессиональное: всё, что скрывает лица, вызывает у меня любопытство.

— Звучит тревожно, — парирую я. — Но я понимаю. Иногда в тенях больше смысла, чем при свете.

— Или хотя бы интереснее. — Он делает полшага ближе, но не нарушает границ. Просто находится ближе.

— У вас ведь была тема «тишина» на курсе, не так ли?

Я напрягаюсь, но голос удерживаю ровным:

— Была. Мы её только закончили.

— Сильная тема, — кивает он. — Недооценённая. Визуальные медиа давно забыли, что тишина — это не пауза, а содержание.

Он говорит спокойно, почти как сам с собой.

— На ней держится уязвимость. Присутствие. Отстранённость.

Слово попадает в точку. «Отрешённость».

Я всё ещё смотрю на него, сохраняя на лице привычную полуулыбку. Но внутри всё сжимается. До дрожи в пальцах.

Нет, он не мог. Он даже не работал здесь, когда я нашла первое фото. Он появился только потом. Правда?

Я слегка отодвигаюсь в сторону, будто собираюсь уйти. И тут — голос. Знакомый. Тёплый. Родной, как плед в ледяном доме.

— Вот вы где. Я думал, тебя уже унесло мартовским ветром, Морин.

Илай. Боже мой, Илай. Спасибо, что ты есть. Он подходит, как всегда, спокойно, уверенно, будто между нами тысяча обычных дней. В его голосе нет ни единого лишнего намерения. Ни взгляда сквозь. Только свет.

Я почти улыбаюсь. Почти выдыхаю. Чувствую, как перестают дрожать руки. Почти.

— Мы просто обсуждали… — начинает Саймон.

— Не говори, — перебивает Илай лениво, с тем самым добродушием, от которого у меня внутри всегда теплеет. — Опять про страдания, тишину и драму через объектив?

Он бросает на меня короткий внимательный взгляд. И я знаю, что он почувствовал. Я киваю. Чуть резче, чем нужно. Да, Илай. Забери меня отсюда.

Я издаю смешок — он срывается неровно.

— Примерно так. Ещё немного, и мы начнём читать Беккета по плёнке.

— О, прекрасно. Я принёс плёнку, а у тебя — экзистенциальный кризис?

Саймон улыбается. Почти вежливо. Почти непринуждённо. И всё же его взгляд цепляется. Слишком прямо. Слишком долго.

Кожа на затылке дергается. Я словно чувствую пальцы. Чужие. Медленные. В сумке — фотография. «Отрешённость». Бумага. Надпись. Чужой почерк. Мой силуэт. Илай смеётся. Что-то говорит. Он рядом, он настоящий. Но я уже не здесь. Я стою между ними. Между тёплым светом и зеркальной гладью, в которой не видно дна.

Илай делает шаг вперёд, кладёт руку мне на спину и слегка наклоняется к Саймону:

— Ладно, мы вас покинем. Мне нужно обсудить с Морин кое-что по кафедре, пока она не сбежала в туман.

— Конечно, — отвечает Саймон. Голос всё тот же — ровный, мягкий. — Рад был поболтать. Увидимся на совещании.

Он смотрит на меня.

— Морин, — добавляет он и кивает.

Имя звучит слишком легко. Как будто он много раз произносил его вслух. Как будто оно уже давно у него на языке — обжитое, привычное. Я сдержанно киваю и позволяю Илаю увести меня за угол. Его рука всё ещё где-то между моих лопаток — знакомая, настоящая. Тепло.

Мы сворачиваем в боковой коридор, там почти никого нет.

— Послушай, — говорит он, чуть сбавляя шаг. — Я хотел спросить, ты подала заявку на обновлённую программу по визуальной аналитике? Они там что-то не могут найти… твой последний отчёт.

— Ах, чёрт… забыла, — бурчу я. — Завтра доделаю.

— Хорошо, просто не тяни, там уже какой-то бумажный апокалипсис.

Он замолкает на секунду. Я чувствую, как он смотрит на меня в профиль.

— Ты какая-то странная сегодня, — говорит он наконец почти шёпотом. — Морин. Мне что, прийти к тебе с бутылкой хорошего вина?

Я слегка кривлю губы, словно взвешивая. Губы складываются в слабую полуулыбку, брови приподнимаются.

— Может, поужинаем в ресторане? — лениво говорю я. — Я позову Элис.

Он закатывает глаза. Так тихо, что это почти театрально. Потом смотрит на меня со смесью иронии и душевной боли.

— В другой раз. Я пока не готов к эмоциональному урагану под названием «Элис».

— Ладно, — фыркаю я. — Тогда приезжай ко мне вечером.

Он кивает. Просто, без слов. Типа: «Окей. Так и будет».

— Только без твоего траурного чая, пожалуйста, — добавляю я, отступая на шаг. — Возьми нормальное вино. Не органику из магазина у студенческого городка.

— Понял. Без ферментированных одуванчиков и коры дуба.

— Спасибо, мой спаситель.

Он ухмыляется и слегка касается моего плеча, как будто между нами уже всё решено, как будто мы понимаем друг друга без слов. Я киваю Илаю, слегка улыбаюсь — и разворачиваюсь. Шаги по коридору глухо отдаются эхом, как будто кто-то внутри считает их за меня. Пока я ухожу, я думаю только об одном: если Саймон не мог сделать те фото… то кто мог?

Телефон вибрирует в кармане. Элис [3 новых сообщения].

«Ты умерла или просто снова в режиме “не разговариваю ни с кем, кроме собственной тоски”?»

«Приходи на коктейли. Я обещаю, что в этот раз будет меньше мужчин, которых я ненавижу.»

«Ладно, однажды ты ответишь, и это будет чудо. Жду.»

Я смотрю на экран, не открывая. Она пишет так будто у неё договор с моим телефоном, чтобы он вибрировал, когда я максимально не хочу, чтобы он вибрировал. Просто откладываю телефон в сторону. Не сегодня.

Я иду домой молча, без наушников, без привычного белого шума в голове. Ни музыки, ни бесконечных подкастов о визуальной культуре. Только шаги и зонт, скрипящий от ветра. Капюшон натянут до бровей, волосы липнут к вискам, капли дождя срываются с купола и с глухим стуком разбиваются о землю.

Город вокруг будто выдохся. Тусклый, промокший, выжатый, как мокрая тряпка. Машины проезжают, но беззвучно. Люди, если и есть, то как призраки — сгорбленные, капюшонные, размытые. Всё серое. Всё в размытии.

Я перебираю в голове фотографии. Одну за другой. Одиночество. Отрешённость. Исчезновение. Это не названия. Это состояния. Мои состояния. И я не знаю — это совпадение или кто-то действительно смотрит на меня сквозь объектив. Как будто всё, что я хотела скрыть, кто-то уже давно начал собирать в коллекцию. Кадр за кадром.

И где-то в этой напряжённой тишине я вспоминаю, что сегодня вечером должен прийти Илай. С вином, конечно. Как мы и договаривались. Эта мысль звучит так обыденно, что почти режет слух. Как будто она принадлежит другой реальности — той, где никто не следит за мной. Где никто не называет моё одиночество по имени.

Когда сворачиваю на свою улицу, почти рядом с домом, внутри всё затихает. Как будто кто-то нажал пауза. И именно в этот момент — что-то меняется. Почти неуловимо. Моя походка замедляется, как будто тело само решает остановиться, без запроса от разума.

Я замираю. Ощущение, будто только что — буквально секунду назад — за моей спиной было движение. Не шаг. Не дыхание. Просто… взгляд. Как будто кто-то стоял. И смотрел.

Я резко поворачиваюсь. Фонарь. Лужа. Пустая улица. Листья бегут по асфальту, как тени. Никого.

«Паранойя», — шепчу я сама себе. Но голос внутри не соглашается. Нет. Это что-то другое.

Я быстрее дохожу до дома, почти поднимаясь по ступенькам бегом. Вставляю ключ с первого раза, резко захлопываю за собой дверь, будто отрезаю не улицу — реальность.

Внутри — тишина. Мягкий свет лампы. Привычные очертания. Обувь у стены, куртка на вешалке. Всё как должно быть.

Но я всё равно стою на пороге с минуту, просто слушая. Не дыша.

Потом скидываю обувь, медленно прохожу на кухню и ставлю чайник. Механически. Мозг работает, как фотолаборатория. Восстанавливает образы. Вглядывается в них. Собирает доказательства там, где их, возможно, нет.

И всё же, даже в безопасности собственной квартиры, в тепле и одиночестве, я не могу отделаться от ощущения — будто кто-то уже поймал нужный фокус. Просто… Ждёт света. И правильного момента. Чтобы нажать на спуск.