Мафия: Эдем в огне

Сознание возвращалось к Кассиану неспешно, нехотя, как медленный прилив, несущий на берег памяти обломки непонятных образов и ощущений. Оно подкрадывалось не резким звонком будильника, не криком или толчком, а тишиной. Не той благословенной, уютной тишиной дома под утро, когда мир еще спит, а тишиной иной — неестественной, звенящей, абсолютной. Она была плотной и тяжелой, словно ватное одеяло, укутавшее все звуки мира. И сквозь эту звенящую пустоту пробивался лишь один-единственный, едва уловимый шорох — шелест листвы где-то за пределами того места, где он находился. Ровный, монотонный, как дыхание спящего великана.

Первым физическим ощущением стала мягкость. Непривычная, почти стыдная роскошь, которую его тело восприняло с недоумением. Пальцы, сжавшиеся в полусне, утонули в прохладной, шелковистой ткани пододеяльника. Она была идеально гладкой, скользящей, словно сотканной из ночи и лунного света. Матрас, упругий и в то же время невероятно податливый, будто подстраивался под каждый изгиб его позвоночника, обещая вечный, безмятежный покой. Это был комфорт высшей пробы, продуманный до мелочей, но он был чужим. Он не убаюкивал, а настораживал. Это была не та постель, в которой он засыпал. Не та текстура, не тот запах, не то ощущение пространства вокруг.

Он медленно, преодолевая легкую тяжесть в веках, открыл глаза. И вместо знакомых трещинок на потолке его собственной спальни, багетного карниза и люстры, которую так и не починил, его взгляд уперся в высокий, уходящий ввысь свод. Потолок был украшен замысловатой лепниной — гирлянды из каких-то незнакомых цветов, плодов, перевитые лентами. Все это было выкрашено в матовый белый цвет и отливало в утреннем свете мягким, фарфоровым сиянием. Он лежал и просто смотрел вверх, пытаясь осознать этот диссонанс. Его разум, отточенный годами судебной практики, привыкший выстраивать факты в стройные логические цепочки, сейчас беспомощно буксовал, натыкаясь на эту белоснежную, замысловатую преграду.

Воздух. Он вдохнул глубже, пытаясь поймать знакомый аромат — запах кофе из соседней квартиры, пыли на книжных полках, собственного тела. Но вместо этого его обоняние атаковала странная, сложная композиция. Свежесть, чистота, пахнущая озоном, будто только что прошел ливень, смыв всю пыль мира. И под этим — стойкий, глубокий, почти осязаемый шлейф дорогого парфюма. В его нотах угадывался сандал, сухой, древесный, чуть терпкий, и что-то еще, едва уловимое, возможно, ваниль или пачули. Этот запах был повсюду, он пропитывал простыни, воздух, самые стены. Он был меткой, клеймом этого места.

И тогда он попытался вспомнить. Воспоминания подчинялись неохотно, выплывая обрывками, как куски разбитого зеркала. Яркий, слепящий свет фонарей на подземной парковке. Гулкий эхо собственных шагов, отдававшийся от бетонных колонн. Прохладный вечерний воздух, пахнущий бензином и асфальтом. Ключи в руке, холодные и привычные. Он шел к своей машине, старому, верному «Вольво», мысленно уже прокручивая план на завтра — подготовку к очередному сложному процессу. И потом… провал. Абсолютный, всепоглощающий. Ни вспышки боли, ни крика, ни ощущения борьбы. Ничего. Только черная, бархатная пустота, будто кто-то взял и просто вырезал ножницами кусок кинопленки его жизни. Между шагом по прохладному бетону и пробуждением в этой незнакомой постели не существовало ничего. Это «ничего» было страшнее любой боли. Оно означало, что его воля, его контроль, его личность были в одно мгновение аннулированы, стерты кем-то посторонним.

Собрав волю в кулак, Кассиан откинул то самое шелковистое, враждебное одеяло и сел на кровати. Пол под его босыми ногами оказался теплым, словно подогретым. Он встал и медленно, как лунатик, сделал первый шаг, потом второй, осматривая свое новое убежище, свою тюрьму, свой «Эдем».

Комната была просторной, даже слишком. Роскошной в том безличном, стерильном ключе, который используют для демонстрации мебели в дорогих бутиках. Все было подобрано со вкусом, в единой цветовой гамме — оттенки слоновой кости, пепельно-серого, темного эбенового дерева. Ни один предмет не кричал, не выделялся. Они существовали в идеальной, безмолвной гармонии друг с другом. Письменный стол из темного, почти черного дерева с отполированной до зеркального блеска столешницей. На нем — ни пылинки. Кожаное кресло, глубокое и, без сомнения, удобное. Настольная лампа с матовым абажуром, ее линия была безупречна. На стене — абстрактная картина в тонких серебряных рамах: несколько размытых пятен цвета, не несущих никакого смысла, просто создающих настроение.

Он подошел к шкафу-купе. Дверь отъехала бесшумно, как и полагается в мире высшего класса. Внутри висело несколько комплектов одежды. Костюмы, рубашки, брюки, свитера. Все — темных, сдержанных тонов. Все — его точного размера. Он провел пальцем по рубашке, ткань была плотной, качественной, дорогой. Но это была не его одежда. Он не покупал этих вещей. Он не выбирал этот крой, эту ткань.

Он обошел всю комнату. Ни одной его личной вещи. Ни фотографии в рамке, ни папки с документами, ни любимой потрепанной книги на тумбочке. Ни зубной щетки в ванной, что он проверил, открыв дверь в смежное помещение, сверкающее хромом и белым мрамором. Ни чемодана. Ни кошелька. Ни паспорта.

Он был абсолютно пуст. Лишен своего прошлого, своих вещей-свидетелей, своих якорей в реальности. Он был просто телом, одетым в чужие пижамы, помещенным в идеально обставленную, безупречно красивую и оттого невыносимо жуткую коробку. Эта комната не была предназначена для жизни. Она была декорацией. А он — куклой, которую кто-то только что поставил на сцену, еще не дав роли, не объяснив правил. И от этого осознания по спине медленно, мурашка за мурашкой, пополз леденящий холод. Он был не гостем. Он был пленником.

Ощущение чужеродности, медленно подползавшее к нему с момента пробуждения, теперь кристаллизовалось в нечто плотное и осязаемое, в холодный комок в самой глубине желудка. Инстинкт, древний и неумолимый, требовал оценки периметра, понимания границ своего нового мира. Мира, в который его поместили без спроса.

Его взгляд, скользнув по безупречным, безличным стенам, уперся в тяжелую, ниспадающую густыми складками портьеру. Она была из того же шелка, что и постельное белье, но цвет ее был глубоким, благородным багрянцем, отливающим в полусумраке комнаты как старая кровь. Эта ткань была единственным ярким пятном в аскетичной палитре помещения, и это придавало ей зловещий, почти ритуальный вид. Она была не просто оконным занавесом; она выглядела как занавес в театре, за которым скрывалась разгадка всего происходящего.

Кассиан медленно, с необъяснимой внутренней тяжестью, подошел к окну. Паркет под его босыми ногами был все так же теплым, но теперь это тепло казалось искусственным, навязанным, как от системы подогрева в террариуме для экзотических рептилий. Он вдохнул, собираясь с духом, и взялся за прохладную, тяжелую ткань. Шелк шелестел у него в пальцах, словно что-то нашептывая, предостерегая. Затем, одним резким, решительным движением, он отдернул портьеру в сторону.

И мир за окном перевернулся.

Точнее, он не перевернулся — он растворился. Исчез. Вместо ожидаемой панорамы ночного или утреннего города с силуэтами небоскребов, огнями реклам и знакомым гулом магистрали, его глазам открылся пейзаж, от которого кровь застыла в жилах. Прямо под окнами, за идеально чистым, словно несуществующим, стеклом, простирался ухоженный парк. Слишком ухоженный. Абсолютно безупречный. Аллеи из розового гравия вились между газонами, подстриженными с математической точностью. Редкие, но величественные деревья с раскидистыми кронами стояли в строгом, продуманном порядке. Были видны беседки, увитые плющом, и даже скульптуры в классическом стиле, поблескивающие на свету.

И все это было абсолютно безлюдно.

Ни единой живой души. Ни прогуливающихся парочек, ни бегунов с наушниками, ни нянек с колясками. Парк был мертв. Эта идеальная, картинная красота была пустыней, притворяющейся оазисом. Он был как декорация, в которой забыли актеров.

Но самое жуткое заключалось не в этом. По всему периметру, куда только хватал глаз, парк упирался в стену. Но не в каменную или кирпичную, а в плотную, непроницаемую, молочно-белую стену тумана. Она была неестественно густой и однородной, без просветов и разрывов, поднималась от земли до неба, сливаясь с белесым куполом, заменявшим небо. Этот туман не колыхался, не двигался. Он был статичен, как стена из ваты, поглощающая все — звук, свет, надежду. Он был границей этого мира. Непреодолимой и окончательной.

И свет. Кассиан поднял взгляд. Солнце — или то, что он принял за солнце, — стояло в зените, заливая парк ровным, безжалостным светом. Но этот свет был неправильным. В нем не было тепла, жизни, игры бликов и теней. Он был плоским, как свет софтбокса в фотостудии, искусственным и равнодушным. Он не отбрасывал глубоких, резких теней; вместо этого все вокруг было залито ровным, безжизненным сиянием, лишающим пейзаж объема и глубины. Это был свет лампы в холодильнике, освещающий его содержимое.

Кассиан отшатнулся от окна, как от раскаленной дверцы печи. Его сердце, до этого момента бившееся ровно и сдержанно, теперь заколотилось в грудной клетке, словно птица, бьющаяся о стекло. Ловушка. Это слово зазвучало в его сознании с металлической четкостью. Он был в ловушке. Красивой, роскошной, но от этого не менее надежной.

Адреналин, острый и знакомый, ударил в голову. Разум, тренированный в судебных баталиях, где каждая деталь могла быть уликой, переключился в режим кризиса. Окно — не выход. Что насчет двери?

Он резко развернулся и быстрыми шагами пересек комнату, его босые ступни шлепали по подогреваемому паркету, который теперь казался раскаленным. Дверь в коридор была массивной, из того же темного дерева, что и мебель, с латунной ручкой, отполированной до золотистого блеска. Он потянул ее. Ручка поддалась, щелкнув с тихим, утонченным звуком, но полотно не дрогнуло. Он нажал плечом, приложив вес — никакого результата. Дверь была заперта. Надежно. Герметично.

Его пальцы скользнули по гладкой поверхности, ощупывая щель между дверью и косяком — ни замочной скважины, ни панели для электронного ключа. Ничего. Ручка была просто статичным элементом дизайна, муляжом, не выполняющим своей функции. Паника, с которой он научился справляться годами, подавляя ее холодной логикой и волей, теперь поднималась по пищеводу, сжимая горло холодными, цепкими щупальцами. Он чувствовал, как по спине бегут мурашки, а ладони становятся влажными. Он был заперт. Как животное. Как преступник в камере, только стены здесь были обиты шелком.

Следующей его целью стала ванная комната. Он распахнул дверь, и его вновь ослепила стерильная белизна. Все сверкало — хромированные смесители, зеркало во всю стену, безупречная плитка. Он рванул ящик под раковиной. Внутри лежали зубные щетки в индивидуальной целлофановой упаковке, маленькие тюбики пасты, новехонькое мыло, расчески. Все было запечатано, как в дорогом отеле высшего класса. Но в отеле всегда был мини-бар, брошюры, книга отзывов. Здесь не было ничего, что намекало бы на временное пребывание гостя. Это была обстановка, подготовленная для некоего процесса, для эксперимента.

Он вернулся в спальню и снова подошел к шкафу. Ранее он лишь мельком взглянул на содержимое. Теперь он вытащил один из костюмов. Темно-серый, двубортный, безупречного кроя. Этикетка от неизвестного ему, но явно эксклюзивного бренда. Он прикинул на глаз — его размер, сорок восьмой европейский. Он потянул рубашку — воротник сорок первый. Брюки — длина точно его. Он перебрал все: свитера, нижнее белье, носки. Все. Его. Точного. Размера.

Это была не просто подготовка. Это был персональный заказ. Кто-то провел гигантскую работу, изучил его до мелочей, знал о нем все, вплоть до размера носков и предпочтений в цвете одежды. Это осознание было, пожалуй, страшнее запертой двери. Запертая дверь — это физическое ограничение. А этот шкаф был свидетельством тотального, всепроникающего вторжения в его личность, в его частную жизнь. Его не просто похитили. Его каталогизировали, измерили и поместили в идеально подогнанную под него клетку.

И тогда, в этот момент полного, оглушающего осознания своей ситуации, из глубин памяти, как всплывающая со дна бутылка записка, всплыло слово. Его роль. «Прокурор».

Оно пришло не как воспоминание, а как внезапная, данная свыше уверенность. Он — Прокурор. Это была не профессия, не статус. Это была его функция здесь, в этом месте. Его идентификация в предстоящей игре.

И его разум, его главный инструмент, привыкший к анализу, к выстраиванию доказательств в стройные цепочки, к поиску логики в хаосе человеческих поступков, — этот разум заработал на пределе. Он лихорадочно пытался найти схему, алгоритм, ключ. Кто его сюда привез? Зачем? Что это за игра? Почему он — Прокурор? Кто остальные? Кто его противники? Кто его союзники?

Но на все вопросы не было ответов. Были лишь факты: комната, парк, туман, запертая дверь, одежда его размера. Факты, которые не складывались ни в какую логическую картину. Они образовывали хаос, бессмысленный и беспощадный. Ловушку, в которой он был одновременно и узником, и, судя по всему, одним из ключевых участников.

Он отступил к центру комнаты и медленно опустился в кожаное кресло у стола.

Оно приняло его с мягким шипением. Он сидел, его взгляд был устремлен в пустоту, но внутри бушевала буря. Ощущение собственного бессилия было самым унизительным. Он, человек, привыкший держать все под контролем, чья профессия заключалась в установлении порядка и справедливости, был брошен в ситуацию, где не было ни правил, ни ориентиров. Он был пешкой. Нет, хуже — он был куклой. Аккуратно одетой, помещенной в идеальную, красиво обставленную коробку, и чья-то невидимая рука только что дернула за ниточки, заставив его осознать свое истинное положение.

И этот кто-то наблюдал за ним. Он внезапно почувствовал это кожей — тяжелый, безразличный взгляд из-за стены, из-за тумана, отовсюду. Он был не один в этой комнате. Его одиночество было иллюзией. Он был на сцене. И занавес только что поднялся.

Он сидел в кресле, превратившись в сгусток напряженных мышц и вихрящихся мыслей, пытаясь силой воли обуздать панику, что холодными волнами накатывала изнутри. Комната, еще несколько минут назад казавшаяся просто странной и чужой, теперь давила на него всей массой своей безупречной, бездушной роскоши. Каждый предмет мебели, каждая линия лепнины на потолке, каждый грамм дорогого парфюма в воздухе — все это стало частью гигантского, безупречно функционирующего механизма, колесиком в котором был он сам. Его взгляд бессознательно блуждал по стенам, ища хоть какую-то щель, трещину, сбой в этой идеальной системе, но находил лишь гладкие, монолитные поверхности. Он чувствовал себя лабораторной крысой в лабиринте, стены которого были отполированы до зеркального блеска, а вместо сыра в конце туннеля его ждала лишь непроницаемая стена тумана.

Именно в этот момент, когда отчаяние почти достигло своей критической точки, раздался звук. Не громкий, не резкий, а тихий, почти вежливый щелчок, как от включающегося высококачественного аудиооборудования. Он донесся не из одного конкретного места, а будто из самих стен, из воздуха, наполняя собой все пространство комнаты. Этот щелчок был предвестием, последним выдохом тишины перед приговором.

За ним последовал голос.

Он был мужским, ровным, лишенным каких бы то ни было эмоций. В нем не было ни угрозы, ни насмешки, ни сочувствия. Это был голос диктора, зачитывающего прогноз погоды, или компьютерного синтезатора, достигшего максимального уровня имитации человеческой речи, но так и не сумевшего передать в ней душу. Он был слегка искажен, будто проходил через цифровой фильтр, что придавало ему оттенок неестественности, легкий, едва уловимый металлический призвук, от которого по коже ползли мурашки.

«Кассиан», — произнес голос. Его собственное имя, прозвучавшее в этой мертвой тишине из ниоткуда, прозвучало как выстрел. Оно прозвучало как констатация факта: мы знаем, кто ты. Мы знаем твое имя. Для нас ты не безымянный пленник, ты — учтенная единица.

Голос не стал делать паузу, не стал ждать ответа, которого и не могло последовать.

«Добро пожаловать в «Эдем», — продолжил он все с той же леденящей душу бесстрастностью. — «Вы стали участником эксперимента по выживанию и социальной динамике».

Слова повисли в воздухе, тяжелые и ядовитые. «Эксперимент». «Выживание». «Социальная динамика». Это были термины из научных отчетов, холодные и безликие. Они не описывали ужас положения, они его классифицировали, обезличивали. Кто-то где-то сидел и наблюдал, записывая их реакции в блокнот, как записывают данные о поведении инфузорий в капле воды.

«Цель проста, — голос, казалось, даже немного снизил темп, чтобы каждый следующий пункт врезался в сознание с максимальной четкостью. — Выжить. Правила, которые отныне являются единственным законом «Эдема», следующие».

Кассиан замер, не в силах пошевелиться, весь превратившись в слух. Его разум, еще минуту назад метавшийся в поисках хоть какой-то логики, теперь цеплялся за каждое слово, как утопающий за соломинку. Правила — это хоть какая-то структура. Пусть безумная, путь чудовищная, но структура.

«Правило первое. В «Эдеме» находится пятьдесят игроков. Все они, как и вы, были тщательно отобраны».

Пятьдесят. Цифра ударила в сознание. Он не был один. Рядом, за этими стенами, находились еще сорок девять человек. Сорок девять таких же напуганных, сбитых с толку, отчаявшихся людей. Возможно, кто-то из них уже сошел с ума. Возможно, кто-то уже пытался штурмовать эту стену тумана. А возможно, кто-то уже смирился. Сорок девять потенциальных врагов. Или союзников? Нет, мысль о союзниках в такой ситуации казалась наивной и опасной.

«Правило второе. Каждую Ночь», — и голос сделал легкое ударение на слове, как бы выделяя его из общего течения речи, — «просыпается «Мафия». И она совершает убийство».

Слово «Мафия» прозвучало не как название преступной группировки, а как термин, как игровая роль. Но последующее «совершает убийство» не оставляло места для иллюзий. Это не была метафора. Это не была условность. Это было прямое, недвусмысленное заявление: кого-то из них будут убивать. Реально. Один или несколько человек среди них были убийцами, действующими по своему ночному сценарию. По спине Кассиана пробежал ледяной холод. До этого момента угроза была абстрактной — плен, неволя. Теперь она обрела имя, график и метод. Ночь. Мафия. Убийство.

«Правило третье. Каждое Утро», — снова это смысловое ударение, — «все выжившие собираются на Голосование. Его цель — выявить и казнить подозреваемого в принадлежности к «Мафии»».

Голосование. Казнь. Его профессиональное чутье сработало мгновенно. Это был суд. Суд без адвокатов, без доказательств, без объективного следствия. Суд, основанный на страхе, подозрениях, интригах и лжи. Они должны будут решать, кого убить. Своими руками. Своими голосами. Они станут палачами. Даже если «Мафия» не убьет их физически, этот процесс — необходимость каждый день отправлять на смерть другого человека — убьет их морально, растопчет в грязи все их принципы и представления о человечности. Это была система, нацеленная на то, чтобы развязать в них самых низменных, самых подлых зверей.

«Правило четвертое. Игра ведется до конца. Победителем может быть только одна сторона».

Финал. Абсолютный и бесповоротный. Не будет переговоров, не будет капитуляции, не будет ничьей. Это была бойня на выживание, где проигрыш означал смерть. Либо «Мафия» убьет всех, либо «город» перевешает всех мафиози. Третьего не дано. Они должны были истреблять друг друга, пока не останется кто-то один. Или одна группа.

Последовала короткая, но оглушительно громкая пауза. Голос, казалось, давал этим правилам просочиться в самое нутро, укорениться, как укореняются ядовитые семена. Воздух сгустился, стал тягучим, как сироп. Кассиан почти физически ощущал вес каждого произнесенного слова.

И затем голос добавил, и в его безэмоциональной манере впервые появился оттенок чего-то, что можно было принять за ледяную насмешку, скрытое предупреждение: «Ваши роли — ваш ключ и ваш крест. Используйте их с умом».

Роли. Ключ и крест. Эта фраза отозвалась в нем глухим эхом. Его собственная роль, «Прокурор», внезапно обрела новый, зловещий смысл. Это была не просто метка. Это была его функция, его оружие и его слабость. И у других были свои роли. Бармен? Шут? Любовница? Что они значили? Какую силу давали? И какую цену за эту силу приходилось платить?

«Первая Ночь наступает через двенадцать часов, — заключил голос, возвращаясь к бесстрастному тону. — Удачи».

Последнее слово — «удачи» — прозвучало как самый горький, самый циничный абсурд. Какая удача могла быть в этой бойне?

Щелчок раздался снова. Тише, на сей раз, будто система отключилась. И наступила тишина. Но это была уже не прежняя тишина, тревожная, но пустая. Эта тишина была густой, плотной, наполненной до краев только что произнесенными словами. Она была тяжелой, как свинец, и звенела в ушах набатом. Она была тишиной после приговора, когда судья уже удалился, а двери тюремной камеры еще не захлопнулись.

Кассиан не двигался. Он стоял посреди комнаты, его тело было сковано параличом, вызванным шоком. Его разум, тот самый острый, аналитический ум прокурора, который мог часами оперировать сложнейшими юридическими конструкциями, теперь отказывался воспринимать услышанное как реальность. Это была слишком чудовищная, слишком абсурдная реальность, чтобы принять ее. Его мозг пытался отторгнуть ее, как организм отторгает чужеродный орган. Пятьдесят человек. Ночные убийства. Дневные казни. Игра на истребление. Это был сценарий самого кошмарного фильма, самого мрачного романа, но не то, что могло происходить с ним в реальной жизни.

Он медленно, будто против воли, перевел взгляд на массивную, темную дверь. И тут случилось нечто. Раздался тихий, но отчетливый щелкающий звук, на этот раз механический, исходящий прямо от дверной ручки. Он увидел, как та самая латунная ручка, что до этого была неподвижна, чуть заметно дрогнула.

Сердце его пропустило удар. Он сделал шаг, потом другой, приближаясь к двери с ощущением, будто подходит к краю пропасти. Его пальцы, холодные и влажные, обхватили гладкий, прохладный металл. Он сжал его и потянул на себя.

И дверь открылась.

Без усилия, без скрипа, плавно и бесшумно, как и полагалось в этом мире безупречного дизайна. Перед ним оказался длинный, освещенный мягким светом коридор, стены которого были обиты тем же дорогим материалом, что и в его комнате. По обеим сторонам уходили такие же двери. Он был выпущен. Его клетка открылась.

Но это не было освобождением. Это было началом. Врата ада распахнулись, приглашая его выйти на арену. Эти двенадцать часов, отделявшие его от Первой Ночи, были не отсрочкой, не временем на подготовку. Это было временем самого мучительного ожидания, временем, когда страх должен был пустить корни и прорасти в каждом из пятидесяти узников «Эдема».

Кассиан стоял в дверном проеме, на пороге между его личной, пусть и ужасной, клеткой и общим, еще более страшным миром. Он смотрел вглубь коридора, где уже слышались приглушенные шаги, робкие голоса, а где-то — сдавленные рыдания. Другие тоже услышали объявление. Другие тоже вышли.

И в этот миг что-то внутри него переключилось. Шок и отчаяние, сковывавшие его, вдруг отступили, словно их смыла ледяная волна. Они не исчезли, нет. Они замерзли, кристаллизовались, превратились во что-то твердое, холодное и острое. Лед ужаса в его серых глазах растаял, испарился, и на его месте вспыхнула стальная решимость. Его челюсти сжались. Пальцы, все еще лежавшие на дверной ручке, сомкнулись в тугой, белый от напряжения кулак.

Они хотели игры? Что ж, они ее получат.

Он сделал шаг вперед, через порог. Его спина выпрямилась, плечи расправились. В его позе, в его взгляде, устремленном вперед, вновь появилась та самая уверенность, с которой он когда-то выходил в зал судебных заседаний. Только теперь на кону была не карьера и не юридическая победа. На кону была его жизнь.

Игра началась. И первое, что он должен был сделать, — выжить. Не просто дышать, а выжить. Сохранить себя. Свою личность. Свой разум. И если уж ему выпала роль Прокурора, он будет искать справедливости. Или то, что в этом аду могло бы за нее сойти.