Магическая битва: Зеркальный Пожиратель

Закусочная шумела и дышала, будто огромный зверь, чей хриплый голос сливался с шорохом воды в кастрюлях, щелчками жаровен и упрямым стуком ножей о деревянные доски. В каждом углу что-то булькало, трещало, пищало, а через выцветшие пластиковые занавески просачивался приглушённый свет — он рассыпался на жирных стёклах мириадами бликов, в которых таяли силуэты прохожих. За окном осенние клены облетали лениво, их золотисто-огненные листья подхватывал неравномерный ветер, не давая упасть — те закручивались и оседали в тяжёлых, мутных лужах, где неоновая надпись «РАМЕН: СЕРДЦЕ УТРА» дрожала в отражении, словно часть какого-то призрачного города.

Внутри всё было пропитано влажным теплом — острым, почти режущим ароматом соли, перца, тёмного кунжута, соевого соуса и чего-то неуловимо подгоревшего, но уютного, как будто это место держится не на стенах, а на бесконечном запахе пряностей, мясного бульона и едва уловимой сладости запечённых булочек. Столы уставлены чашами и ложками, между которыми мелькают руки поваров и гостей, а над стойкой плавает пар — густой, белёсый, в котором смешиваются голоса, смех и короткие приказы.

Юдзи Итадори устроилась на жёсткой деревянной скамье у окна, уткнувшись подбородком в ладонь. Её взгляд скользил по клубам пара, что поднимался над большой миской рамёна — там в глубине отражались неоновые лучи, зигзаги луж и призрачные контуры улицы. Капли бульона стекали по палочкам обратно в чашу, а горячий пар обжигал лицо, заставляя щуриться. Рядом на столе лежала яркая салфетка, на которой кто-то оставил каракули. Над миской подрагивал тонкий лист нори, а в глубине золотилась половинка яйца, обрамлённая пёстрой зеленью лука.

Где-то неподалёку скрипнула дверь, и вместе с очередной волной прохладного воздуха в помещение хлынули новые запахи — сырых листьев, мокрой одежды и далёкого дыма. Рядом за соседним столом кто-то весело спорил о вкусе бульона, а с кухни донёсся визгливый смешок.

– Если ты ещё раз возьмёшь мою булочку, я тебя прокляну, – объявила Нобара, не глядя, ковыряя вилкой мисо-карри, – всерьёз, Юдзи, даже Сукуна отступит.

– Это не твоя булочка, – возразила Юдзи с набитым ртом, глотая слишком быстро и закашливаясь. – Она была посреди стола. Это значит, она ничья. И вообще, ты уже съела две.

– Я их себе откладывала. Видела, как ты на них смотрела. А теперь ещё и захватила третью, как какая-то...

– Как сосуд для Короля Проклятий? – подсказала Юдзи, не скрывая усмешки.

– Как свинья, – отрезала Нобара, но уголки её губ дрогнули.

Мегуми устроился напротив, не спеша, словно не хотел занимать слишком много места в шумном, переполненном уголке закусочной. Его локоть лежал на самом краю стола — тонкие пальцы лениво касались кромки, будто он балансировал между необходимостью защищаться от гомона вокруг и желанием остаться незаметным. Он слегка наклонился вперёд, плечи были напряжены, спина чуть согнута — движение выдавало привычку сдерживать себя, не подпускать к сердцу лишние звуки.

Миска с рамёном стояла почти вплотную к нему, тонкий белый пар обвивал его запястье, цеплялся за рукав и исчезал среди пёстрого света. Мегуми не вмешивался в спор за соседним столом, его губы едва заметно дрогнули, когда кто-то громко засмеялся, но взгляд оставался усталым, почти рассеянным. Из-под густой тёмной чёлки выбивались пряди, которые топорщились и закручивались в разные стороны — будто он только что прошёл сквозь порывистый уличный ветер или забыл, как держать расчёску в руках. На щеках осталась тень сна, а в глазах — скрытая тягота и упрямое безразличие к суете вокруг.

Свет над его головой дрожал, отбрасывая неровные тени на лицо и подчёркивая тонкую линию скул. В отражении миски мигал кусочек неона, а за его спиной кто-то сдвинул стул, резко заскрипев ножками по плитке. Мегуми едва заметно вздохнул и потянулся за ложкой, не отрывая взгляда от золотистого бульона, в котором плавали островки лапши и мелкая зелень.

– Может, не стоит драться из-за еды, пока мы не узнали, насколько адская будет миссия, – пробормотал он, не глядя ни на одну из девушек.

– Миссия, миссия, – фыркнула Нобара. – Это библиотека. Киото. Тёплые полы, бумажные стены и тишина.

– Ты не была в магической библиотеке, – Мегуми отпил бульона. – Там в тишине может жить чудовище или три.

Юдзи засмеялась — коротко и звонко, словно разлила по воздуху искристую волну, и все звуки вокруг будто на мгновение стали ярче. Её плечи расслабились, а голос пронёсся сквозь шум закусочной, отражаясь в стёклах и скользя по поверхности стола. В этом смехе не было ни тревоги, ни усталости — только искренний, чистый отклик на происходящее, как будто вся тяжесть исчезла вместе с первым вдохом.

Однако, когда она снова опустила взгляд, отодвинув рукой тёплую, ещё мягкую булочку, её глаза стали чуть рассеянными, и блеск смеха медленно угасал. В отражении в миске дрогнули полоски неона, а между пальцами остались крошки, которые она машинально смела в ладонь. Линия губ стала мягче, а за зрачками на секунду скользнула тень, как будто память о чём-то, что нельзя произнести вслух, едва заметно дрогнула на самом дне её взгляда.

«Если свиток действительно связан со мной, если он знает...».

Звонок у входа прозвучал неожиданно — чисто, почти хрустально, и на миг пересилил привычный гул закусочной. Юдзи и Мегуми невольно обернулись: входная дверь приоткрылась, пропуская в зал прохладный поток уличного воздуха и туманящийся свет фонарей. Снаружи на тротуаре замерцал отблеск луж, а на пороге появился Годжо Сатору — походка его была лёгкой, небрежной, как будто он зашёл сюда по пути, не неся на плечах никаких забот, кроме собственных шуток.

Повязка, аккуратно перевязанная, скрывала глаза, но остальная часть лица была абсолютно открыта: упрямо изогнутая улыбка выдавала его задор и странное, почти театральное равнодушие к любым формальностям. Его волосы казались ещё светлее под дрожащим светом неона, а длинное пальто едва касалось пола. Он двигался через проход между столами, словно рассекая волны, не замечая взглядов, которые тянулись к нему со всех сторон.

На мгновение, будто сама атмосфера затаила дыхание: даже пар над чашами остановился, не осмеливаясь растаять, а привычный звон посуды стих, растворяясь в лёгкой тени. За столом у окна Юдзи почувствовала, как замерла рука с палочками, а соседние голоса притихли, будто кто-то невидимый выключил невидимый переключатель.

– Как у вас тут? Булочная война или дипломатические переговоры? – поинтересовался он, устраиваясь сбоку от Юдзи.

– Они дерутся, – сказал Мегуми с утомлением. – Опять.

– Я защищала свои территориальные интересы, – вмешалась Нобара, выпрямляясь. – Эта булочка была моей.

Годжо резко откинулся назад на стуле, заставив его скрипнуть на весь зал, — движение было лёгким, но нарочито вальяжным, как у актёра на сцене, который знает, что весь свет сейчас принадлежит только ему. Рука скользнула за лацкан пальто, где между тканью прятался маленький бумажный конверт: бледно-жёлтый, с мятыми уголками, по краю едва заметный надрыв, будто кто-то в спешке пытался его открыть и тут же передумал.

Он вынул конверт двумя пальцами, поднеся к глазам — в свете лампы тонкая бумага чуть просвечивалась, на поверхности проступали размытые пятна. Не моргая, он положил его прямо в центр стола, осторожно, как будто выкладывал карту, по которой теперь предстояло двигаться всем, кто здесь собрался. Лёгкий шорох бумаги вырвался в паузе между репликами, а конверт, на секунду поймав отражение неона, стал единственным ярким пятном среди мисок, чашек и пара, что всё ещё поднимался к потолку.

– А вот и причина нашего сегодняшнего сбора. Киото. Библиотека. Свиток, старше любого из нас. Даже меня. Представьте себе.

– Представили, – кивнула Юдзи. – И у меня вопрос: если он связан с «двойной природой», то это как-то касается…

– …тебя? – Годжо склонил голову, но не ответил. Только протянул руку и легонько постучал пальцем по столу. – Иногда не знать – значит быть в безопасности. Но, разумеется, вы туда идёте не за тем, чтобы остаться в неведении.

– Так это всё-таки обо мне, – пробормотала Юдзи, но Годжо уже поднялся, хлопнул её по плечу и направился к выходу.

– Наслаждайтесь рамёном. И будьте осторожны. Этот свиток может раскрыть больше, чем вы готовы узнать.

Он исчез так же внезапно, как и появился — дверь тихо скользнула за его спиной, и в зале вновь зазвучали голоса, но их резкость будто смягчил невидимый барьер. В воздухе осталось неясное, тягучее напряжение, словно невидимые нити продолжали колебаться от его присутствия. Пар, что раньше поднимался плотными клубами, теперь будто рассеивался медленнее, цепляясь за края мисок, а неоновые всполохи за мутным стеклом отражались в лужах на полу, не в силах разогнать ощущение перемены. На столе всё ещё лежал конверт, вокруг которого завихрялись редкие тени, и даже густой запах пряностей, наполнивший закусочную, теперь казался чуть приглушённым, как будто кто-то невидимый сдерживал дыхание.

– Что, чёрт возьми, он имел в виду? – Нобара чуть подалась вперёд, нахмурившись.

– Он всегда так, – ответил Мегуми. – Бросает загадки и уходит. Как сцена из дешёвой дорамы.

Он исчез также внезапно, как и появился. Вслед за его уходом в помещении повисло легкое, липкое напряжение: оно, как невидимая волна, разошлось по стенам, осело на поверхности столов, затерялось в густом паре, что продолжал подниматься над мисками, не в силах вернуть прежний уют. Неоновые всполохи снова заиграли на мокром стекле, отражаясь в лужах снаружи, но даже их дрожащий свет не мог до конца рассеять ощущение пустоты и странной, осязаемой тревоги, что осталась в углах закусочной после его появления.

«Если этот свиток покажет мне Сукуну таким, какой он был… если там правда… смогу ли я потом остаться собой?».

– Знаете, – тихо сказала она, не отрывая взгляда от листа, – мне кажется, мы скоро перестанем смеяться из-за булочек.

– Но пока смеёмся, – отозвалась Нобара. – Так что не вздумай снова воровать мои. Даже если ты проклятая героиня.

Юдзи улыбнулась, уголки её губ чуть дрогнули, придавая лицу лёгкость, которой не было ещё минуту назад. Но в глубине глаз промелькнуло движение — отражение медленно плывущих за стеклом облаков, тени которых пробегали по её зрачкам и будто бы забирали с собой остатки солнечного света. Легкая складка на лбу выдала то, что нельзя было сказать вслух: тонкая, едва заметная тревога затаилась в её взгляде, растворяясь где-то между теплом закусочной и прохладной серостью уличного неба. В шуме закусочной это ощущение ускользало, но в уголках её глаз оно все равно оставалось, как зыбкое эхо грядущего дождя.

Старинная библиотека Киото, спрятанная в глубоком переулке, где влажные стены обвивал толстый плющ, возвышалась мрачно, как забытый склеп среди лабиринта улочек. Каменная кладка у основания покрыта пятнами мха, а резные двери приоткрыты ровно настолько, чтобы внутрь пробирался густой вечерний воздух с запахом мокрой листвы. На фасаде едва заметен потускневший иероглиф — время стёрло его, оставив тень значения, понятного только посвящённым.

Внутри всё было насыщено вязкой, неподъёмной тишиной. Воздух густо пах старыми страницами, свечным воском, давней сыростью, но за этим прятался какой-то почти осязаемый налёт времени — будто стены впитали не только пыль, но и тяжёлые человеческие воспоминания, тёплые, как дыхание прошедших эпох. Лампы на потемневших кованых цепях раскачивались от лёгкого сквозняка, их жёлтый свет рвался по залу длинными, неровными пятнами. Тени между книжными полками ложились густо, и, если задержать взгляд, среди них можно было различить зыбкие очертания давно исчезнувших проклятий — лоскутные силуэты, хранящиеся в складках пыльных корешков.

Половицы под ногами скрипели сдавленно, неохотно, как будто каждый шаг Юдзи будил тревогу в самом сердце этого места; где-то в дальнем углу раздался еле слышный шорох, а в воздухе заклубился мелкий светлый прах. Она двигалась медленно, плечи напряжены, дыхание затаено, ладонь легко скользнула по ряду кожаных и бумажных переплётов — от холода или от другой, неясной дрожи по коже тут же пробежали мурашки. Между пальцами застряла паутина, и Юдзи машинально стёрла её, едва заметно поморщившись.

В глубине зала, где лампы едва доставали до пола, массивная тень от обломанного карниза падала крестом, оставляя на старинном паркете неровный силуэт, похожий на распятие, забытое кем-то из прежних хранителей.

– Тут слишком тихо, – пробормотала Нобара, поднося к лицу рукав, чтобы не вдыхать пыль. – Даже для библиотеки. Мне это не нравится.

– Здесь хранятся проклятые артефакты, – откликнулся Мегуми, склонившись над стеллажом. – Не удивлюсь, если полки сами дышат.

Юдзи не ответила — вместо этого её взгляд задержался на одном из свитков, затерявшемся среди десятков, но будто отделённом невидимой границей от остальных. Он не был самым древним, на его поверхности не было золотого орнамента или причудливых печатей, но потемневшая бумага выделялась странной тяжестью: казалось, что именно этот свиток притягивает взгляд, зовёт её тихим, неуловимым шёпотом, не похожим ни на один звук в зале.

Тонкая красная нить обвивала свиток дважды, кончики выцветшей шерсти цеплялись за волокна бумаги. В свете раскачивающейся лампы тусклые, едва различимые иероглифы то затухали, то вспыхивали, словно свежие шрамы на коже — линии, будто вырезанные ножом, мерцали в полумраке и прятали в себе что-то большее, чем просто слова.

Юдзи опустилась на колени у стола, осторожно, стараясь не потревожить тишину, взяла свиток обеими руками. Её пальцы замирали на узле, и нить на мгновение затрещала, как бы протестуя, когда она развязывала её. Бумага под её ладонями была шероховатой, с прожилками и пятнами времени, прохладная и чуть хрупкая на сгибах. Она развернула свиток на старом деревянном столе, следя за тем, чтобы ни один уголок не порвался — по залу прокатилась еле заметная дрожь, и огонь лампы замерцал сильнее, бросая на текст рваные полосы света.

– Посмотри, – шепнула она, махнув Нобаре. – Здесь что-то о «двойной природе». Смотри: вот этот символ — он повторяется. Он как будто пульсирует.

– Может, потому что ты голодная, – фыркнула Нобара, но подошла, наклоняясь. – Хм. Странно. Эти знаки… они какие-то неправильные. Как будто писали их не люди. Или не для людей.

– Это не просто про ритуал. Здесь описание сосуда. И не одного.

– Ты уверена? – голос Мегуми был на удивление резким.

Юдзи подняла голову, словно почувствовав чьё-то дыхание за спиной. В самом тёмном углу, где свет лампы превращался в рваную полоску, он стоял — его силуэт был вырезан из тени, плечи напряжены, кулаки сжаты так крепко, что побелели костяшки. Воздух между ними сгустился, в зале будто стало тише: даже старый сквозняк замер, пряча остатки холодного воздуха за книжными полками.

Его взгляд — острый, беспокойный — скользнул по раскрытому свитку, пробежал по рядам древних знаков, зацепился за один из них, ничем не выделяющийся среди множества линий и пятен времени. В тот момент, когда его глаза остановились на этом символе, пространство словно дрогнуло: между ламповым светом и затхлым полумраком пробежала невидимая трещина, и воздух стал плотнее, будто от чего-то неразрешимого и опасного. На мгновение показалось, что сам пергамент содрогнулся, а знак начал темнеть, словно кто-то вырезал его в самой ткани пространства.

– Мы не знаем, насколько это достоверно, – сказал он. – Может, стоит оставить это. Мы ведь не за этим сюда пришли.

– Это важно. Оно откликается. Я чувствую. Может быть, это связано со мной, – Юдзи с трудом сдерживала дрожь в голосе. – Ты ведь знаешь, да? Что-то знаешь?

– Нет, – слишком быстро сказал он.

– Врёшь.

Секунда молчания вытянулась в длинную, вязкую паузу — казалось, пространство между полками вдруг наполнилось чем-то тяжёлым, почти ощутимым на коже. Звуки снаружи приглушились, даже лампы над головой замедлили своё покачивание. В этой неестественной тишине каждый вздох казался громким, а даже малейшее движение отдавалось в стенах эхо.

Нобара скрестила руки, её плечи поднялись чуть выше, подбородок стал упрямее. Она метнула взгляд — острый, колкий, как лезвие — на тёмный угол, прежде чем медленно отойти к соседнему стеллажу. Каблуки негромко цокнули по скрипучему полу, в полумраке двигалась её тень, расплываясь и удлиняясь между стопками книг. Взгляд Нобары на мгновение задержался на корешках, а пальцы нервно заскользили по пыльной древесине полки, будто она искала что-то знакомое, лишь бы не смотреть в ту сторону, где нависла эта невидимая трещина.

– Вот и пошли секреты. Прекрасно. Я вся в пыли, у меня аллергия, а теперь ещё и семейные драмы.

– Это не семейное, – отрезала Юдзи. – Это про меня. Про то, что во мне живёт. Если ты что-то знаешь, Мегуми, ты должен…

– Нет, – повторил он жёстко, глядя мимо неё. – Я не должен.

Тишина становилась почти ощутимой, давила на виски, пронизывала зал вместе с запахом старых страниц и холодной сырости. Воздух застыл — даже сквозняк не решался пошевелить штору у дальнего окна. Где-то наверху, в полумраке под самым потолком, внезапно заскрипел деревянный балкон: звук был протяжным, тягучим, как если бы кто-то невидимый прошёлся по старым перилам босыми ногами. Следом из-под балочного перекрытия посыпалась пыль — мелкая, серая, она сыпалась в медленном вихре, оседая на книги и пол, как сухой пепел, заставляя воздух вокруг стать гуще и мутнее. Ламповые тени дрогнули, а в этом зыбком полумраке даже дыхание казалось слишком громким.

«Жалкое зрелище, – донёсся из глубины её сознания голос, знакомый до тошноты. Голос, который был всегда на грани. – Они всё равно от тебя отвернутся. Тебя боятся. Ты же чувствуешь это, девочка».

Юдзи вздрогнула — кожа на руках покрылась мурашками, будто невидимый холод прокатился по позвоночнику. На разложенном свитке линии, ещё мгновение назад тусклые и неподвижные, вдруг начали извиваться, медленно перекручиваясь, словно по ним прошёл электрический разряд. Тонкие чернильные штрихи вспыхивали то красноватым, то серебряным светом, будто каждая буква дышала собственной жизнью.

В голове нарастал глухой, режущий звон — сначала едва заметный, а затем становящийся всё громче, навязчивее, будто кто-то острым молотком вбивал гвозди в череп изнутри. Воздух вокруг сгустился, всё остальное отступило на второй план, и каждое биение сердца отдавалось колющим эхом в висках. Тени вокруг дрогнули, и казалось, что весь мир сузился до этих извивающихся символов и боли, пронизывающей сознание.

«Замолчи. Замолчи, замолчи...».

– Всё хорошо? – Нобара вернулась, заметив, как Юдзи прижала ладони к вискам. – Ты побледнела.

– Просто, чуть закружилась голова. – Юдзи выпрямилась, пытаясь стабилизировать дыхание. – Всё нормально.

– Ты точно уверена, что это не просто очередная псевдолегенда? – на этот раз голос Нобары был мягче. – Я… я не хочу, чтобы ты опять пострадала. Или загнала себя.

Юдзи едва заметно кивнула, всё ещё не отрывая взгляда от мелькающих на свитке иероглифов. Лицо её было напряжено, в глазах отражался чужой свет: словно буквы впивались в сознание, оставляя за собой яркие следы. Рука дрожала — неуверенно, судорожно, но пальцы всё равно скользили по шероховатой, потемневшей бумаге, будто в них жила чужая, непреодолимая сила.

С каждым движением кончики пальцев замирали на неровных линиях, и казалось, что сама кожа впитывает в себя холод, исходящий от символов. В этот миг разум Юдзи словно отдалился: тело действовало само по себе, без привычного контроля, подчиняясь какому-то древнему, невидимому приказу, таящемуся между слоёв времени и чернил.

– Мне нужно знать. Даже если страшно. Даже если я не захочу знать.

Мегуми молча подошёл ближе, ступая осторожно, будто боялся спугнуть ту хрупкую грань между тишиной и тревогой. Его шаги были почти неслышны на древнем деревянном полу, но тени вокруг него казались гуще — они, как плащ, ложились на плечи и скрывали половину лица. Взгляд его был мрачным, тёмные глаза ловили отблески слабого света, в их глубине сворачивались усталость и тревога, словно клубы тумана в дальнем углу библиотеки.

Но среди этого мрака мелькнула тонкая, едва уловимая нежность — редкая, как золотой луч между пыльных ламп, она дрожала в его взгляде, задерживаясь на Юдзи чуть дольше обычного. Его ладонь чуть дрогнула, когда он скользнул взглядом по её руке, а потом по лицу, словно пытаясь забрать часть страха и напряжения, что висели в воздухе между страницами и тенями.

– Если ты решишь прочитать до конца, я… я не остановлю тебя. Но я останусь рядом. Поняла?

Юдзи слабо улыбнулась.

«Я не одна. Даже если он шепчет мне в ухо. Даже если прошлое хочет вырваться наружу. Я не одна».

Но всё равно где-то в груди оставался пульсирующий страх — вязкий, холодный, будто липкая тень прилипла к сердцу и не отпускала. Внутри разрасталось напряжение, от которого хотелось сжать кулаки; оно, как густой туман, окутывало мысли, мешало вздохнуть полной грудью. Шёпот Сукуны теперь доносился издалека, становился глуше, но не исчезал окончательно — его слова будто застряли в щелях между костями, и даже если не слушать, всё равно ощущаешь их вибрацию, где-то под кожей.

Свиток перед Юдзи не просто лежал — он будто жил собственной жизнью, едва заметно пульсировал в такт её сердцу. Тусклый свет лампы отражался на бумаге зыбким ореолом, чернила казались мокрыми и свежими, а каждая строка вздымалась и опадала, как если бы внутри скрывалось что-то живое. Воздух вокруг дрожал, и вся библиотека на миг сжалась до этого одного дыхания, до мягкой вибрации, проникающей в кости и мысли.

Угол библиотеки казался слишком узким, почти задушенным — тяжёлые полки подступали вплотную, образуя мрачный коридор между книгами, словно стены каменного каньона, нависавшие надо всем, кто осмелился зайти слишком глубоко. Они не позволяли свету проникать внутрь: единственная лампа под потолком тускло покачивалась на длинной ржавой цепи, её свет разрывался на неровные полосы, которые тянулись по полу и стенам острыми когтями. Эти тени ползли по книгам, цеплялись за корешки и затмевали каждый шаг.

Здесь не было ни окон, ни свежего воздуха — только вязкая, сдавливающая духота, будто пыль, что столетиями копилась между страницами, теперь пронизывала каждое движение. Воздух был сухим, тяжёлым, хрустящим, как бумажная кожа старых, давно исчезнувших монахов, когда‑то бывших хранителями этого зала. Каждый вдох отдавался во рту горечью, а каждый шаг отзывался едва слышным скрипом, как будто сам пол протестовал против присутствия чужака.

Юдзи крепко сжимала свиток — под её пальцами бумага хрустела, словно возмущённо, тонкими прожилками пробегая трещинами. Она больше не перечитывала строки: все слова уже отразились внутри, будто отпечатались на коже. Там не было ни простого заклятия, ни чужой истории — она знала, что этот текст говорит о ней самой, о том, чего она боялась и не хотела признавать. О чём‑то древнем, опасном и неустойчивом, что никогда не должно было принадлежать человеку. О той самой «двойной природе», носить которую в себе означало стать частью иной, страшной истории, что не прощает слабости и не терпит разгадки.

– Мы должны продолжить, – сказала она, голос слегка дрожал. – Здесь есть информация. Может быть, даже предупреждение. Или ответ. Я не уйду, пока не…

– Хватит, – перебил Мегуми. Его голос звучал глухо, но отчётливо. – Этот свиток не имеет значения. Он ведёт в никуда. Только запутает.

– Почему ты так уверен? – Юдзи резко обернулась. – Потому что ты узнал что-то и молчишь? Потому что боишься, что я не справлюсь?

– Потому что ты уже на грани, – отрезал он. – Ты слишком импульсивна. Тебе достаточно намёка — и ты бросаешься в омут. А я… – он запнулся, сжал кулаки. – Я не позволю тебе сделать это снова.

– То есть ты мне не доверяешь.

– Я… – он отвернулся, – Я не должен тебе доверять, если это ставит под угрозу твою жизнь. Или нашу.

Юдзи почувствовала, как уши заложило, будто в них ударила волна обиды — звук стал глухим, словно кто-то резко погрузил голову в воду, и голоса вокруг растаяли, превратились в далёкий гул. Кожа на щеках и шее вспыхнула жаром, словно в неё воткнули тысячи тонких, невидимых игл: обжигающее покалывание бежало по венам, заставляя стиснуть зубы.

Пальцы вцепились в свиток до побелевших костяшек — так сильно, что бумага протестующе хрустнула, едва не порвавшись. Горячий пульс бился в висках, а перед глазами поплыли нити чёрных чернил, извивающихся по жёсткой, шероховатой поверхности. Каждый вдох давался с трудом, грудная клетка сжималась, и казалось, что вся обида, весь страх и гнев прорастают в тело разом, не отпуская ни на миг.

– Так вот кто я для тебя? Опасность? Проблема, которую нужно контролировать?

– Нет. Но…

– Но! – выкрикнула она. – Всегда это «но»! Ты не веришь, что я справлюсь. Ты боишься меня. Или того, кто во мне. Это всё, что ты видишь!

Из-за массивной книжной полки вдруг появилась Нобара — она шагнула вперёд, отряхивая ладонью пыль с тёмной куртки. На щеке тянулась серая полоса, оставленная грязными пальцами, а волосы выбились из-под заколки, спутались в беспорядке, торчали прядями в разные стороны. Губы поджаты, в уголках рта — раздражение, накопившееся за долгие минуты молчания.

Она быстро провела рукой по лбу, размазывая тонкую дорожку пыли ещё больше, и бросила на Юдзи быстрый взгляд из-под бровей. Голос её прозвучал резко, с ноткой досады и привычной упрямой отваги, которую она всегда использовала вместо щита:

– О боги, вы оба — дети. Раздражённые, обиженные дети. А мы, между прочим, пришли сюда ради свитка, а не чтобы выяснять, кто кого боится. Сколько можно?

– Тогда почему ты сама злишься? – резко спросила Юдзи. – Ты весь день ворчишь. Может, ты тоже думаешь, что всё это бесполезно?

– А что, нет? – бросила Нобара. – Мы роемся в пыльных бумажках, как крысы. А ты одержима этим свитком, будто это дневник твоей прабабушки. И да, я злюсь! Потому что, как ни посмотри, всё всегда крутится вокруг тебя!

Слова ударили резко — будто хлёсткая плеть пересекла воздух, оставив после себя тонкий, звенящий след. Юдзи невольно отступила на шаг, словно пытаясь отгородиться от новой боли. На лице мгновенно проступила бледность, кожа под скулами потянулась к белому, губы сжались, а в глазах промелькнуло уязвимое, детское растерянное выражение. Плечи её чуть поникли, и рука сжала свиток ещё крепче, будто в поисках хоть какой-то опоры среди внезапно сгустившейся тишины.

– Я не… я не хочу, чтобы всё было обо мне.

Но голос внутри поднялся, как лавина, не терпящая ни малейших возражений — волна, обрушившаяся из темноты прямо в сознание.

«Ложь, — хлестнул он, вязко, будто железо по нервам. — Всё всегда о тебе, девочка. Они знают это. Потому и ненавидят. Потому и держат дистанцию. Ты — чужая. Ты — проклятие».

Эти слова будто вонзались крючьями под кожу, заставляя сердце сжиматься, а мысли метаться в панике. Юдзи стиснула зубы, щеки налились кровью, и в висках грохотал колючий, раздирающий звон, словно кто-то бил тяжёлым гонгом прямо за глазами, разрывая внутреннюю тишину.

«Замолчи. Замолчи. Замолчи», — отчаянно, кусая губы, проносилось в голове, а пальцы вцепились в свиток так, что ногти впились в шероховатую бумагу.

Казалось, этот голос сейчас разорвёт её изнутри, если она не удержит себя за что-то настоящее.

– Юдзи? – голос Нобары уже не был резким. – Ты в порядке?

Она не ответила — лишь молча отступила, затем резко развернулась, и её шаги отозвались сухим скрипом в тени между полками. Тяжёлый, пыльный воздух вдруг сменился резкой прохладой: где-то между книжными стенами терялось узкое окно, затерявшееся в глубине зала, за которым темнела осенняя ночь.

Юдзи подошла к нему, чувствуя, как сквозняк бьёт в лицо ледяным порывом, будто реальность, неумолимая и жёсткая, протянула свою руку. Она прислонилась лбом к мутному стеклу, ощутив на коже хрупкую, почти болезненную прохладу. Дыхание оставляло на стекле матовый след, мгновенно исчезавший в холоде.

За окном завывал ветер — его вой, казалось, перекрывал все внутренние голоса, разносился по переулкам, вырывался в высоту между крышами. Жёлтые листья кружились в чёрной глубине, вихрями неслись мимо, цепляясь за карнизы и исчезая, как беспокойные, неуёмные духи, что не находят себе покоя даже среди каменных стен. Воздух был настолько холодным, что сжимал грудь, и каждое дыхание давалось с трудом, будто невидимая петля сжималась на горле с каждым новым вздохом.

«Они не понимают…».

– Я просто… – пробормотала она, не оборачиваясь. – Мне нужно подумать.

Свет лампы качался над их головами, отбрасывая длинные, ломаные тени, что становились всё плотнее, будто собирались сойтись в одной точке. В этом зыбком, почти осязаемом полумраке каждая сказанная вслух фраза казалась гораздо страшнее любой магии — потому что ни одно проклятие не ранит так глубоко, как неосторожное слово, брошенное не вовремя, или молчание, за которым скрывается то, что не может быть сказано прямо.

Мегуми стоял чуть в стороне, лицо его казалось высеченным из камня — ни единого лишнего движения, только усталые глаза, в которых таилась боль. Правая рука дрожала, но он незаметно спрятал её в карман куртки, сжав пальцы до боли в ладони. Он не знал, что сказать или как поступить: желание защитить Юдзи распирало грудь, но всякая попытка поддержки превращалась в очередную стену, через которую не пробиться ни ему, ни ей.

Нобара наблюдала за Юдзи, взгляд её был уже не острым, не колючим — лицо, ещё недавно полное сарказма и легкой бравады, теперь стало напряжённым, почти уязвимым. В глазах читалась тревога, которую она не привыкла показывать: губы дрогнули, и голос прозвучал едва слышно, с той неуверенностью, что редко бывает у Нобары.

– Я… перегнула, да? – сказала она, осторожно, словно боялась, что одно неловкое слово может всё испортить ещё сильнее.

Мегуми не ответил, только взглянул на неё из‑под тёмной чёлки — в этом взгляде было молчаливое согласие и тревога. В этот момент оба почувствовали: в их хрупкой команде что‑то надломилось, треснуло где‑то на стыке между словами и тишиной. И если сейчас, пока этот хрупкий мост не рассыпался окончательно, они не рискнут говорить друг с другом по‑настоящему — не как ученики, не как носители чужих проклятий, а как просто люди, — может быть, скоро будет уже слишком поздно что‑либо исправить.

Юдзи стояла у высокого окна, прижимая лоб к холодному, запотевшему стеклу. Слабый, молочный свет, пробивавшийся сквозь слои пыли, ложился на её лицо бледными, будто нарисованными пятнами, подчеркивая усталость и прозрачность кожи. За стеклом ветер бешено крутил золотые листья во дворе, швыряя их по мокрому камню, как чужие, потерянные талисманы — они сталкивались, скользили по водяной плёнке, исчезали в трещинах между плитами.

Где-то вдали шумел дождь — едва различимый, он сливался с дыханием здания, будто это само пространство зала тихо подрагивало от капель, впитывая в себя все ноты меланхолии. Запах сырости, впитавшийся в корешки книг и обложки, смешивался с тяжёлым духом старой бумаги; каждый вдох наполнял грудь этой вязкой, застойной тяжестью, а каждая пылинка, кружившаяся в полосах света, казалась слишком заметной, слишком плотной — словно мысли, что тяжело оседают внутри, не давая вздохнуть по-настоящему.

Пальцы Юдзи сжимали свиток так крепко, что на костяшках проступили белые пятна; узелки жил резко выделялись на тонкой коже. Она даже не пыталась расслабиться — внутри, будто за плотной завесой, громоздились слова, которые нельзя произнести.

«Они не понимают. Они никогда не поймут. А если поймут — отвернутся».

И тут в голове всплыл знакомый смех — низкий, шелестящий, с такой ядовитой, въедливой насмешкой, будто за каждым словом ползли тени, цепляясь за мысли и превращая неуверенность в нечто осязаемое, почти физическое. Шёпот будто просачивался из самых тёмных углов сознания, и ни холод стекла, ни дождь, ни шелест страниц не могли вытеснить этот внутренний голос, разрастающийся с каждым ударом сердца.

В голове Юдзи раздался голос, холодный и скользкий, словно лезвие скребло по стеклу:

«Ты думаешь, они примут тебя, зная, кто ты? — голос Сукуны резанул внутри, оставляя за собой долгий дрожащий след. — Ты — моя клетка, девочка. Они это чувствуют. Боятся. Отворачиваются».

— Замолчи, — едва слышно выдохнула Юдзи, не отрывая лба от холодного стекла. — Замолчи.

Но голос только усиливался, наполняя собой всё пространство между мыслями:

«Ты держишь их за друзей. Но они видят только чудовище. Они знают, что ты можешь их уничтожить. И рано или поздно ты это сделаешь».

Слова обволакивали, проникали под кожу, не давая забыться даже на миг; дыхание сбивалось, и холод на стекле казался единственным якорем, не дающим провалиться глубже в эту тьму.

Юдзи закрыла глаза. Внутри разгорались вспышки образов: её собственные руки, усеянные тёмными, словно выжженными, знаками; искажённые крики друзей — рты открываются в беззвучном крике, слова теряются в глухом звоне; кровь, быстро растекающаяся по потрескавшемуся полу.
«Нет. Это не я. Это он. Я не он».
Дыхание сбилось, стало прерывистым, плечи вздрагивали с каждым вдохом, словно пытались стряхнуть с себя этот холод.

— Я не он. Я справлюсь, — прошептала Юдзи, слова сорвались с губ, почти не дрогнув. Это был не просто шёпот — это было заклятие, обет, который она дала себе и тем, кто был рядом. — Я справлюсь.

В голове тут же, с хриплым, почти ломающимся смехом раздалось:

«Ты? — Сукуна смеялся так, будто кости ломались в челюсти. — Ты — игрушка. Я — суть. Ты держишь меня? Нет. Я держу тебя. И каждый их взгляд это подтверждает».

Юдзи открыла глаза, уставилась на своё размытое отражение в мутном стекле: тёмные глаза, резкие, чужие черты, сжатые губы. Она не видела себя — видела сосуд, оболочку, наполовину пустую, наполовину заполненную чем-то враждебным.
«Если я сейчас уйду, если позволю ему говорить дальше, я потеряю себя. Нет. Я должна вернуться. Должна показать им, что я не угроза. Должна показать…»

Она глубоко вдохнула, плечи медленно расправились, движения стали осознанными. Свиток дрогнул в руках, будто поддался новой волне силы, но она только крепче вцепилась в него, как в последний талисман.

«Я вернусь. Я скажу им. Я докажу им».

Шипение Сукуны стало ещё тише, но цеплялось к сознанию липкими когтями:

«Ну, иди. Доказать? Себе? Им? Они не поверят. Они знают. Они ждут, когда ты сорвёшься».

— Замолчи, — сказала Юдзи уже громче, вскинув голову. Голос прозвучал твёрдо, будто из самой глубины грудной клетки. — Ты не решаешь, кто я. Я решаю.

Свет от окна лёг на её лицо полосой, выделяя каждую деталь — и силу, и слабость, и всё то, что Юдзи больше не собиралась прятать.

Смех стих, затихая, но не исчезая — он остался где-то в глубине, тяжёлым, низким фоном, похожим на далёкий рокот грозы, что не даёт забыть о себе даже в тишине. Юдзи ещё раз посмотрела на двор: жёлтые листья кружились, отрываясь один за другим от тёмных ветвей, сыпались вниз, как осыпающиеся мечты или надежды, которые уже нельзя вернуть. Но в этом падении было что-то живое — каждый лист сопротивлялся, вертелся в вихре, нёс в себе остаток жизни, даже падая.

«Они боятся, да. Но я тоже боюсь. И всё равно… я выберу себя. Не тебя», — твёрдо отозвалось в её мыслях.

Пальцы медленно разжались, кожа побелела от напряжения, и Юдзи почувствовала, как вместе с этим движением возвращается ощущение контроля — не абсолютного, но своего. Шёпот Сукуны не исчез — он просто ушёл глубже, как зверь, что притаился под кожей, затаившись до следующего момента, когда решит снова напомнить о себе.

Юдзи провела ладонью по лицу — на щеке остался пыльный след, но это было не важно. Она развернулась к залу, где, спрятавшись за полками, ждали двое, которых она — несмотря ни на что — всё ещё называла друзьями.

— Я справлюсь, — прошептала она вновь, уже не только себе, но и тем, кто мог услышать. Голос стал твёрже, крепче, будто обретал новую форму.

С этими словами она сделала шаг обратно, в густые тени библиотеки, туда, где воздух был тяжёлым, как нерешённые вопросы, но всё ещё хранился тёплый, зыбкий шанс: может быть, здесь она не одна.

Большой деревянный стол снова стал центром притяжения — грубый, массивный, усыпанный свитками, толстыми, как кирпичи, томами и фолиантами, которых касалась не одна сотня рук. Потёртые ножки скрипели под собственной тяжестью, а в солнечном луче, пробившемся сквозь мутное окно, на их поверхности выделялись рытвины и старые зарубки. Осенний свет лился в зал ярче — будто даже солнце решило задержаться, подарить им минуту тепла перед тем, как вновь уступить место сырости и тени. Лампы под потолком дрожали мягче, и казалось, что сама библиотека, веками хранящая проклятия, на миг позволила им вздохнуть свободнее. Пыль всё ещё крутилась в воздухе, но она уже не была тяжёлой — оседала мягко, как покрывало, впитывая остатки гнева и недомолвок.

Юдзи подошла к столу — плечи чуть опущены, шаг осторожный, взгляд сосредоточенный где-то на собственных ладонях. Буря в глазах утихла; вместо неё — тишина, и едва заметная тревога, таящаяся в уголках взгляда. Она положила свиток на середину стола, движения были сдержанными, словно она боялась нарушить хрупкое равновесие, которое только-только начала возвращать себе.

— Послушайте, — произнесла Юдзи спокойно, голос звучал ровно, почти тихо. — Я… перегнула. Вела себя импульсивно. И, наверное, не слушала вас так, как должна была. Мне правда жаль.

Нобара стояла чуть в стороне, руки скрещены на груди. Она бросила быстрый взгляд на Мегуми, затем на Юдзи. Вздохнула, будто сдаваясь в безмолвной борьбе с собственным упрямством.

— Да ладно, — буркнула она, лицо дрогнуло в попытке скрыть смущение. — Не ты одна сегодня сорвалась. Я была не сахар. Извини.

— И я, — чуть тише добавила Юдзи, взгляд ускользнул в сторону. — Я не хочу быть причиной распада команды. Мы… мы сильны только вместе. Так что если вы не против, давайте попробуем… вместе.

Она подняла глаза — взгляд встретился с Мегуми. Он стоял всё так же, чуть в стороне, почти не двигаясь, как статуя на ветру, но выражение лица стало другим: в нём не было холода, только усталость и тихое, очень человеческое принятие. В этот момент что‑то в воздухе изменилось: библиотека перестала быть только убежищем для секретов, стала снова местом, где можно остаться не одному.

— Ты не обязана извиняться, — произнёс Мегуми наконец, его голос был мягким, но твёрдым, как если бы каждое слово отмерялось отдельно. — Не передо мной. И не за то, что тебе небезразлично. Это… твоя сила. И иногда твоя проблема.

— Я знаю, — кивнула Юдзи, голос чуть дрогнул, но во взгляде появилась твёрдость. — Поэтому… мне нужна ваша помощь. Твоя. Оба.

Мегуми на миг задержал взгляд на свитке. Знакомый символ будто впился в грудь остриём, заставив сердце сжаться:
«Клан Зенин. Это всё может всплыть».
Он не был готов к этой правде, не был готов заглядывать в прошлое. Но, встречаясь взглядом с Юдзи сейчас, он впервые за долгое время увидел перед собой не сосуд — а человека. Уязвимого. Живого.

Он медленно сел рядом, коснулся одной из заметок, оставленных Юдзи у края свитка. Бумага была шершавой, чуть влажной от прикосновения пальцев.

— Тогда давай начнём с этой строки, — произнёс он, листая заметку. — Здесь иероглиф немного искажён, но, если я прав, это может быть отсылка к ритуалу разделения сущностей.

— Вот этот? — Нобара уселась с другой стороны, наклонилась вперёд, волосы упали на лоб, пальцы скользнули к середине текста. — Тут похожий знак, как в предыдущем абзаце. Что-то про «плоть, несущую дух».

Юдзи нагнулась ближе, глаза скользили по строчкам, дыхание стало чаще. Она чувствовала, как в груди нарастает тяжёлый, плотный ком — не страх, а предчувствие, что за каждым словом открывается нечто новое. Пальцы дрожали на старой бумаге.

— Тут… здесь сказано… — голос чуть дрогнул, — «две души в одном теле».

Время будто остановилось на одно болезненное мгновение. Дыхание сбилось, в ушах отозвался глухой стук крови. Все слова на свитке, казалось, исчезли, осталась только эта фраза:
«Две души». Она. И он.

— Эй, — нахмурилась Нобара, её голос прозвучал неожиданно мягко, — ты в порядке?

— Да, — выдохнула Юдзи, кивнув. — Просто… чуть неожиданно.

Свет за окном снова качнулся, и над столом повисла тишина — не тяжёлая, а внимательная, та, в которой начинают строиться новые мосты.

Мегуми смотрел на Юдзи пристально, улавливая, как дрожит угол её губ, как она с усилием выпрямляет плечи, стараясь не выдать ни единого слабого жеста. Взгляд его задержался на ней дольше, чем обычно, и в голове мелькнула мысль:

«Она боится. Но не сдаётся».

Он коснулся края свитка кончиками пальцев, ощущая прохладу бумаги и внутреннее напряжение, притаившееся под кожей.

— Это не приговор, Юдзи. Это просто текст. И даже если он о тебе… ты всё равно остаёшься собой. Пока ты этого хочешь.

— Я хочу, — сказала она, и в её голосе не дрогнуло ни одной ноты сомнения.

Нобара села ровнее, плечи её развернулись, и тон стал мягче, чем когда‑либо:

— Значит, надо разобраться до конца. Вместе.

Они все трое склонились над свитком, и в этом простом движении — трое у одного стола, плечом к плечу, — было что‑то почти священное, упрямое тепло общей цели. Свет от ламп стал мягче и теплее, разгоняя остатки тени, и сама библиотека перестала казаться чужой, словно впуская их в свои тайны и позволяла на время забыть обо всех угрозах.

Но внутри Юдзи продолжала звенеть фраза: две души в одном теле.

«Если это правда… если я не просто сосуд, а что-то другое…».

Сукуна молчал, но его невидимая тень будто сидела рядом, четвёртым за столом, не касаясь ни бумаги, ни света, но оставляя ощущение тяжести, которую невозможно игнорировать. Юдзи знала: этот разговор впереди. Будет ещё миг, когда придётся смотреть в самую глубину этой двойственности.

Но сейчас — они были вместе. И этого оказалось достаточно, чтобы выстоять, чтобы позволить себе верить: тьма за спиной не всё ещё решила. Пока что этого было достаточно, чтобы не сломаться.

Общежитие Киотского отделения встретило их тусклым, мерцающим светом — лампа под потолком мигала упрямо, заливая комнату то жёлтым пятном, то тревожной полутенью. В воздухе витал приторный запах вчерашнего кофе, смешанный с пылью, чуть заметным холодом осени, что проникал сквозь щели в раме.

Комната была тесной: две узкие кровати, заправленные кое-как, стол, на котором громоздились стопки книг вперемешку с полуопустевшими чашками и смятыми листами. Облупленные стены хранили пятна старой влаги, словно забытые письма, проступавшие под светом, когда лампа вздрагивала от порыва ветра. За окном выл ветер, и когда он особенно резко налетал, стёкла подрагивали, будто сама комната вздыхала вместе с обитателями. Жёлтые листья, прилипшие к мокрому стеклу, сползали вниз, оставляя за собой неровные, темные следы — как воспоминания, от которых не избавиться одним днём.

Юдзи опустилась на край кровати, положив свиток на подоконник — в этот момент лампа дёрнулась, коротко вспыхнула, на мгновение озарив её лицо резким, почти резцовым светом, а затем снова окунула его в зыбкую полутень. Она смотрела в окно, где тёмная ветка царапала стекло. Рядом Нобара развалилась на другой кровати, полностью укутавшись в одеяло, но из-под края следила за подругой одним настороженным глазом; дыхание её было глубоким, но не до конца спокойным.

Мегуми стоял у двери, рюкзак в руке, плечи напряжены. Он не двигался — будто не знал, сделать ли этот шаг: уйти, остаться, сказать что-то или промолчать. В нём была застывшая решимость и утомлённая растерянность того, кто слишком долго держал всё в себе.

В этой тесноте, среди старых книг, тусклого света и шороха осенних веток за окном, они были вместе, но каждый по‑своему одинок. И каждый всё ещё ждал, что кто‑то сделает первый шаг навстречу.

— Ты опять драматизируешь, — пробурчала Нобара, не поднимая головы из‑под одеяла, её голос был глухим, чуть усталым, но в нём не было злости.

— Может быть, — тихо сказала Юдзи, — но… если я не скажу это, мне будет хуже.

Она провела ладонью по лицу, пальцы задержались у глаз, сжимая их на секунду — в блеске зрачков отражался свет лампы, а слёзы ещё не успели скатиться по щекам.

— Я… я всё время думаю. А если однажды я не смогу удержать его? Не удержу себя? Что, если я проснусь — и всё уже поздно? Я видела, как вы на меня смотрите, когда я… когда он прорывается. Я сама себя боюсь.

Голос дрогнул. Юдзи наклонилась, сжав пальцы на коленях до боли.

— Я не хочу быть угрозой для вас. Не хочу, чтобы вы однажды… чтобы ты, — она взглянула на Нобару через плечо, — отворачивалась, потому что я не я.

Нобара, услышав это, молча приподнялась, скинула одеяло на плечи. Несколько секунд просто смотрела на Юдзи, потом тяжело выдохнула, и голос прозвучал уже совсем иначе — ровно, без прежней резкости:

— Послушай… ты бываешь невыносима. Одержимая. Пугающая. Иногда тупая. Но если ты начнёшь превращаться в монстра…

Она подошла, плюхнулась рядом, положила руку на плечо — жест небрежный, но твёрдый, как обещание.

— …то я прибью тебя первой. Но пока ты — это ты. И пока ты борешься — я с тобой. Даже если будешь рыдать и трястись, как сейчас. Хотя это, честно, немного неловко.

Юдзи всхлипнула — но то был не отчаянный плач, а вздох облегчения. Слёзы навернулись, но она быстро смахнула их ладонью, выдавила через смех слабую, но настоящую улыбку, впервые за долгий день ощущая, что в этом тесном, прокуренном, тусклом мире всё‑таки есть место для поддержки — и даже для смеха сквозь страх.

— Спасибо. Ты отвратительно утешаешь, но это… сработало, — слабо улыбнулась Юдзи, голос был сиплым, но в нём звучала благодарность.

— У меня и не было цели быть нежной, — фыркнула Нобара, но её рука осталась на плече Юдзи — жест твёрдый и странно тёплый, как обрывок сна, который не хочется отпускать.

В дверях мелькнула тень — Мегуми стоял на пороге с рюкзаком, не двигаясь. Лицо его оставалось закрытым, непроницаемым, но пальцы так крепко сжимали лямку, что костяшки побелели.

«Она боится не только его, но и себя. А я… я молчал. Потому что боялся, что правда разобьёт её. Но, может быть, молчание хуже».

Он отвёл взгляд, шагнул в коридор и медленно прикрыл за собой дверь. Не потому что хотел уйти, а потому что знал — когда придёт время, он вернётся. И скажет всё: о клане, о символах, о страхе, который держал при себе слишком долго.

В комнате снова воцарилась тишина, только лампа под потолком продолжала мигать, как сердце, сбившееся с ритма. Юдзи легла на спину, глядя в пятна света на потолке.

— «Две души в одном теле»… — прошептала она, почти не слышно. — Это звучит как приговор.

Нобара зевнула, устраиваясь рядом, уткнувшись носом в подушку, и, не открывая глаз, пробормотала:

— А может, как шанс. Просто мы ещё не знаем — на что.

Она положила ладонь на плечо Юдзи — мягко, осторожно, без слов, без обещаний, просто так, чтобы не отпускать. Юдзи не отстранилась, дыхание стало ровнее, и даже страх внутри утих, уступая место чему-то новому — зыбкому, но реальному.

«Я не одна. Даже если он — во мне. Даже если я боюсь себя. Я не одна».

За окном ветер завыл сильнее, где-то по стеклу с глухим стуком прокатились листья, медленно опускаясь вниз, оставляя мокрые следы. Комната наполнилась тёплым, почти осязаемым присутствием — тревожным, несовершенным, но настоящим.

И под мигающим светом лампы, в этой тишине, которая уже не пугала, Юдзи закрыла глаза, позволяя себе отдохнуть — зная, что даже в самом тяжёлом страхе рядом есть те, кто не отвернётся.