Макс Торн

Последний раз я видел настоящий свет три часа назад.

Не тусклое мерцание флуоресцентных ламп транспортного шаттла, не холодное свечение мониторов — настоящий, живой свет умирающей звезды за иллюминатором. Красный гигант в системе Проциона-Б выглядел как гниющий апельсин, подвешенный в чернильной пустоте. Астрономы говорили, что ему осталось каких-то пятьсот тысяч лет. По космическим меркам — предсмертный выдох. По человеческим — вечность, помноженная на бесконечность.

Забавно, как меняется восприятие времени, когда тебе предстоит провести в клетке остаток жизни.

— Торн, отвернись от иллюминатора, — рявкнул конвоир Брэдли. Здоровенный детина с руками как гидравлические прессы и интеллектом примерно такого же уровня. — Ещё пять минут до стыковки.

Я подчинился. Не потому что боялся электрошокера в его волосатых лапищах, просто... какая разница? Пять минут, пять лет, пятьдесят — время потеряло значение в тот момент, когда судья произнёс: «Пожизненное заключение в одиночной камере». Хотя нет, вру. Время обрело новое значение — оно стало наказанием. Каждая секунда, которую предстояло прожить.

В отражении тёмного экрана напротив я увидел своё лицо. Тридцать четыре года, но выгляжу на все сорок пять. Седина, пробивающаяся сквозь когда-то чёрные волосы. Морщины в уголках глаз — не от смеха, упаси боже. Трёхдневная щетина, которую не позволили сбрить перед транспортировкой. Меры безопасности, сказали они. Как будто я мог вскрыть себе вены одноразовой бритвой.

Хотя, если подумать, мог бы попытаться.

Вспышка. Коридор грузового судна «Кассандра». Кровь на переборках, похожая на абстрактную живопись. Чьи-то глаза, полные ужаса. Чьи? Не помню. Не хочу помнить.

Я тряхнул головой, отгоняя обрывок воспоминания. Психиатр на суде сказал, что у меня диссоциативное расстройство. Что я блокирую травматичные воспоминания. Прокурор утверждал, что я симулирую. Присяжные поверили прокурору.

А я? Я до сих пор не знаю, что произошло на «Кассандре». Помню, как поднялся на борт старшим механиком. Помню, как меня снимали с корабля в наручниках, с чужой кровью под ногтями. А между этим — провал. Чёрная дыра в памяти, засосавшая шесть часов моей жизни и восемь чужих жизней.

Шаттл содрогнулся. Стыковка.

— Добро пожаловать в ад, — пробормотал второй конвоир Чен. Худой, нервный тип с дёргающимся левым веком. — Ты ведь знаешь, почему эту станцию построили именно здесь?

Брэдли бросил на него предупреждающий взгляд, но Чен продолжил:

— Умирающая звезда. Света хватает только чтобы видеть, как он гаснет. Даже если сбежишь, куда полетишь? К звезде? В пустоту вокруг? Идеальная тюрьма — сама вселенная стала твоей клеткой.

— Заткнись, Чен, — Брэдли проверил крепления на моих наручниках. — Не твоё дело пугать заключённого.

— А что, разве он не должен знать? — Чен хихикнул. Звук был похож на скрежет ржавых петель. — Цербер-7, последняя остановка поезда в никуда. Знаешь, сколько заключённых выжило здесь больше пяти лет?

— Чен!

— Тридцать процентов, — закончил конвоир, игнорируя начальство. — И это не от плохого обращения. Люди просто... ломаются. Темнота их съедает.

Шлюз открылся с шипением разгерметизации. За ним — коридор, освещённый тусклыми лампами. Экономия энергии, понял я. Даже здесь, на пороге, свет уже становился дефицитом.

***

Начальник охраны Колдуэлл оказался именно таким, каким я его представлял. Серый человек в сером кабинете с серым выражением лица. Даже форма на нём выглядела более блёклой, чем положено по уставу. Он смотрел на меня как на неодушевлённый предмет — груз, который нужно разместить в соответствующей ячейке.

— Максимилиан Торн, — прочитал он с планшета. — Убийство восьми членов экипажа транспортного судна «Кассандра». Пожизненное заключение, без права на пересмотр дела в течение первых двадцати пяти лет. Психиатрическая экспертиза... хм, неоднозначная. Что ж, это не моя забота.

Он поднял на меня глаза. Они были цвета стали. Холодной стали.

— Здесь вы — номер 2847. Запомните это число. Это ваше новое имя. Правила простые: подчиняться, не создавать проблем, принять свою участь. Камера будет освещаться тридцать минут в сутки, с 12:00 до 12:30 по станционному времени. В остальное время — темнота.

— Тридцать минут? — я не удержался от вопроса. — Это же...

— Это необходимость, — отрезал Колдуэлл. — Энергетический кризис, номер 2847. Умирающая звезда. Солнечные батареи бесполезны. Реактор работает на минимальной мощности. Приоритет — системы жизнеобеспечения. Освещение — роскошь.

Он встал, обошёл стол. Его движения были механическими, отработанными до автоматизма.

— Сейчас вас отведут на медосмотр. Затем — в камеру. Еда два раза в сутки через шлюз. Вода постоянно доступна. Санузел встроенный. Раз в месяц — медицинский осмотр. Раз в три месяца — психологическая оценка. Хотя, — он усмехнулся без тени веселья, — обычно к третьему месяцу оценивать уже особо нечего.

— Что вы имеете в виду?

— То, что имею. Темнота меняет людей, номер 2847. Одни находят в ней покой. Другие — безумие. Третьи... — он замолчал, глядя куда-то сквозь меня. — Третьи находят что-то иное.

Медосмотр проводила женщина лет пятидесяти с руками патологоанатома — холодными, точными, безразличными. Доктор Эмма Райс, если верить бейджу. Она молча измерила пульс, давление, проверила рефлексы. Осмотрела старые шрамы — след от ножа на левом предплечье (авария в машинном отделении три года назад), ожог на правой ладони (неудачный ремонт плазменного коллектора), россыпь мелких отметин на спине (не помню, откуда, честное слово, не помню).

— Физическое состояние удовлетворительное, — констатировала она, записывая что-то в планшет. — Психическое... время покажет. У вас есть суицидальные наклонности?

— Нет.

— Клаустрофобия?

— Нет.

— Боязнь темноты?

Я замялся. В детстве боялся, как все дети. Потом вырос, стал инженером космического флота, где темнота — обычное дело при аварийном отключении питания. Но то была другая темнота. Временная. С надеждой на возвращение света.

— Нет, — соврал я.

Доктор Райс посмотрела на меня. В её взгляде мелькнуло что-то похожее на жалость.

— Научитесь бояться, — тихо сказала она. — Те, кто не боится темноты в Цербере-7, долго не живут. Страх держит разум в тонусе. Без него... — она не закончила.

— Что? Что без него?

— Без него темнота проникает внутрь. А когда темнота внутри встречается с темнотой снаружи... — она покачала головой. — Неважно. Вы узнаете. Или нет. Шестьдесят процентов не доживают до этого момента.

Она кивнула конвоирам. Меня подняли, повели дальше. По коридорам, где свет едва пробивался сквозь пыльные плафоны. Мимо дверей с номерами — 2843, 2844, 2845... За некоторыми слышались звуки. Бормотание. Плач. Смех — самый жуткий из всех звуков в этом месте.

***

Дверь открылась с пневматическим шипением, обнажая моё новое жилище. Четыре на три метра. Высота потолка — два с половиной. Стены из полированного металла, без швов, как будто камеру отлили целиком. Койка, приваренная к стене. Комбинированный санузел в углу — унитаз и раковина в одном блоке, тоже металлические. И всё. Никаких полок, крючков, выступов. Ничего, за что можно зацепиться взглядом или... чем-то ещё.

— Тридцать минут света начинаются ровно в полдень, — напомнил Брэдли, снимая наручники. — Советую использовать их с умом.

— Например?

— Например, запомнить расположение предметов. В темноте легко налететь на угол койки. Сломанный нос — не самое страшное, что может случиться в темноте.

Они вышли. Дверь закрылась с окончательным металлическим лязгом. Я остался один.

Первое, что я сделал — подошёл к двери. Полированная сталь отражала моё лицо, искажённое кривизной поверхности. Я выглядел как карикатура на самого себя — вытянутый лоб, сжатый подбородок, глаза навыкате. Повернул голову — искажение изменилось. Теперь я был похож на мутанта с раздутой левой стороной лица.

Проверил остальные отражающие поверхности. Раковина давала множественные отражения из-за вогнутой формы. В ней я видел себя размноженным, как в калейдоскопе. Десятки маленьких Максов смотрели на меня из металлической воронки.

Сел на койку. Жёсткая, но не невыносимо. Простыня и одеяло — синтетика, огнеупорная и, судя по текстуре, неубиваемая. Подушка больше похожа на сложенное полотенце.

Станционное время — 11:47. Тринадцать минут до света.

Я лёг, закрыл глаза. Попытался вспомнить что-нибудь приятное. Лицо Клэр, моей бывшей. Но вместо её улыбки видел только выражение её лица в зале суда, когда зачитывали приговор. Облегчение. Она была рада, что всё кончено. Что я исчезну из её жизни навсегда.

11:55. Пять минут.

Странно, но я начал испытывать что-то похожее на предвкушение. Тридцать минут света — это же не так мало? Полчаса нормального существования в сутки. Можно читать, если дадут книги. Делать зарядку. Бриться, чёрт возьми.

12:00.

Свет не включился.

12:01.

Темнота.

12:02.

По-прежнему темнота.

Я встал, на ощупь добрался до двери, начал стучать.

— Эй! Свет! Время освещения!

Тишина.

12:05.

Внезапно — щелчок. И мир взорвался белым сиянием.

Я зажмурился, ослеплённый. Когда открыл глаза, камера была залита ровным, безжалостным светом. Каждая царапина на металле, каждая пылинка в воздухе стали видны с хирургической чёткостью.

И тут я понял первую жестокую истину Цербера-7: свет здесь не награда. Это напоминание о том, что ты потеряешь через тридцать минут. Это растянутое прощание с нормальностью.

Я сел на пол спиной к стене и начал изучать свою клетку. Запоминать каждый сантиметр. Расстояние от койки до унитаза — четыре шага. От двери до противоположной стены — шесть. Высота раковины — девяносто сантиметров от пола. Край койки выступает на семьдесят сантиметров.

В полированной двери моё отражение смотрело на меня. На этот раз без искажений — дверь была почти идеально плоской. Я поднял правую руку. Отражение подняло правую руку. Одновременно. Синхронно.

12:25. Пять минут до темноты.

Я встал, подошёл к двери вплотную. Посмотрел своему отражению в глаза. Серые, как у матери. Она умерла, когда мне было двенадцать. Рак. Долгий, мучительный. В конце она не узнавала никого, смотрела сквозь нас, будто мы были призраками. Или будто она сама стала призраком.

— Привет, — сказал я отражению. — Меня зовут Макс. А тебя?

Тишина. Отражение молча смотрело на меня моими же глазами.

— Молчишь? Ну и правильно. Хороший собеседник из тебя всё равно не выйдет.

12:29.

— Одна минута, — сказал я вслух, чтобы слышать собственный голос. — Шестьдесят секунд. Пятьдесят девять. Пятьдесят восемь...

На счёте «тридцать» я закрыл глаза. Пусть темнота придёт, когда я буду готов.

На счёте «десять» я услышал щелчок.

На счёте «пять» начал открывать глаза.

На счёте «ноль» мир исчез.

***

Первая ночь в абсолютной темноте оказалась хуже, чем я представлял.

Нет, не ночь. Здесь нет ночей и дней. Есть только периоды темноты, прерываемые коротким припадком света. Но мозг цепляется за привычные концепции. Ночь. День. Утро. Вечер. Слова-призраки, лишённые смысла в чреве мёртвой станции.

Темнота здесь была не просто отсутствием света. Она была плотной, почти материальной. Казалось, она давит на глазные яблоки, заползает в уши, обволакивает кожу липким саваном. Я моргал, но не видел разницы между открытыми и закрытыми веками. Подносил руку к лицу — ничего. Даже намёка на очертания.

Человеческий глаз способен адаптироваться к темноте, улавливать мельчайшие фотоны. Но здесь фотонов не было. Вообще. Это была темнота космического вакуума, перенесённая внутрь замкнутого пространства.

Я начал с простого — встал с койки и пошёл к двери. Четыре шага, помнил я. Сделал четыре шага. Врезался лбом в металл.

Три с половиной шага, мысленно поправил я, потирая ушибленный лоб.

Повернулся, пошёл обратно. Шесть шагов до противоположной стены. Сделал шесть. Стена не кончалась. Седьмой шаг. Восьмой. На девятом понял, что иду вдоль стены, а не поперёк камеры.

Паника подступила мягко, как прилив. Где я? Потерялся в камере четыре на три метра? Это невозможно. Но в темноте невозможное становится вероятным.

Я остановился. Дышал. Слушал своё дыхание — единственный звук в мире. Нет, не единственный. Где-то далеко, за стенами, работала вентиляция. Низкий, почти неслышимый гул. Сердцебиение станции.

Медленно, держа руки перед собой, я начал исследовать пространство. Нашёл койку — врезался в неё голенью, чертыхнулся. Сел. Попытался восстановить ментальную карту камеры. Койка у стены. Дверь напротив. Санузел справа от двери, если стоять лицом к ней.

Второй час (предположительно — часов у меня не было) прошёл в изучении камеры на ощупь. Я двигался медленно, методично. Считал шаги, запоминал расстояния. Обнаружил, что пол имеет едва заметный наклон к сливу возле санузла. Логично — для уборки. Стены абсолютно гладкие, но в одном месте, возле койки, есть крошечная вмятина. Возможно, след от чьего-то кулака. Кто-то из предыдущих жильцов не выдержал, ударил стену. Сломал руку, наверное — вмятина была неглубокой, а металл толстый.

К третьему часу начались слуховые иллюзии. Мозг, лишённый визуальной информации, начал генерировать звуки из ничего. Шаги в коридоре. Дыхание в углу камеры. Капающая вода, хотя все краны были закрыты.

Я начал говорить вслух. Просто чтобы слышать реальный звук.

— Меня зовут Максимилиан Торн. Мне тридцать четыре года. Я нахожусь в камере номер 2847 на станции Цербер-7. Сейчас... понятия не имею, который час. Но до света ещё далеко. Очень далеко.

Голос звучал странно в замкнутом пространстве. Глухо, будто темнота поглощала часть звуковых волн.

— Я убил восемь человек. Так сказал суд. Томас Вэй, капитан. Лиза Чэнь, навигатор. Роберт Дюваль, врач. Сергей Кравчук, инженер связи. Амелия Росс, биолог. Джон и Джейн Митчелл, техники. Карл Штайн, грузчик.

Я перечислял имена как мантру. Пытался вспомнить их лица. Но видел только кровь. Так много крови.

— Я не помню, как это сделал. Честно, не помню. Последнее, что я точно помню — ужин в кают-компании. Суп был пересолен. Джейн смеялась над шуткой Карла. Потом... провал. А потом я стою в капитанской рубке, весь в крови, а вокруг...

Я замолчал. В тишине послышался звук. Не иллюзия — настоящий звук. Что-то скребло по металлу. Совсем тихо, едва слышно.

— Эй! — крикнул я. — Кто здесь?

Скрежет прекратился.

Я встал, пошёл на звук. Он доносился от двери. Может, кто-то из охраны проверяет камеры? Но почему так тихо? И почему скребёт, а не стучит?

Подошёл к двери, прижался ухом к холодному металлу. Тишина. Потом — снова. Скрежет. Но не снаружи.

С внутренней стороны двери.

Я отдёрнулся. Это невозможно. Между мной и дверью ничего нет. Я бы знал, если бы кто-то был в камере. Это просто...

Скрежет повторился. Теперь я был уверен — звук шёл от внутренней поверхности двери. Будто кто-то царапал металл. Но не ногтями. Чем-то другим. Чем-то острым.

Я протянул руку, коснулся двери. Гладкая поверхность. Провёл ладонью выше, ниже. Ничего необычного.

И тут под пальцами что-то изменилось. Едва заметно, но изменилось. Будто на металле появились царапины. Тонкие, неглубокие. Складывающиеся в узор.

Нет. В буквы.

П-Р-И-В-Е-Т

Я отдёрнул руку. Сердце заколотилось так, что, казалось, его стук эхом отдаётся от стен.

— Кто ты? — прошептал я.

Новые царапины. Я нащупал их дрожащими пальцами.

Т-Ы З-Н-А-Е-Ш-Ь

— Нет, — я покачал головой, хотя в темноте это было бессмысленно. — Я тебя не знаю.

С-К-О-Р-О У-З-Н-А-Е-Ш-Ь

Больше царапин не появлялось. Я стоял у двери, вслушиваясь, но слышал только собственное дыхание и далёкий гул вентиляции.

Остаток темноты (часы? дни? вечность?) я провёл, сидя на койке. Не спал — спать было страшно. Что если я усну, а когда проснусь, в камере кто-то будет? Или что-то?

Когда наконец включился свет, я едва не закричал от облегчения. Бросился к двери, осмотрел её.

Никаких царапин. Идеально гладкая полированная поверхность.

Только моё отражение смотрело на меня. Бледное, с безумными глазами, с трёхдневной щетиной, превратившейся в четырёхдневную.

Я поднял руку в приветственном жесте.

Отражение помахало в ответ.

Чуть раньше, чем я.

Всего на долю секунды. Но я это заметил.

И оно знало, что я заметил.

Потому что улыбнулось.

А я — нет.