Маленькие истории

Случилась единожды в моей бренной жизни череда конфузов.

Сидел я как то, значит, с самого ранья, в трактире и ждал, когда привалит мне счастье или, на худой конец, какое приключение. Скука то смертная, а года ведь идут бессовестно быстро.

Я вот даже, к слову, не заметил, как женился три года назад, и как на свадьбе с жениными родственниками подрался, и как жена после того дите родила. И как жена в свое время скончалась. И как дите тоже скончалось. В общем, все шло как-то тихо и гладко. И особенного счастья в этом не было, хоть очень даже его хотелось.

И вот, витая в своих мыслях, потягивая чаю из блюдца, разглядел я в туманном окне девичий стан, схваченный шелками.

Через мгновение дверь отворилась. Дама эта, медленно пройдя меж пьяными, уселась против меня. Закованный странной близостью, я смотрел за темную вуаль и страусиные перья на траурной шляпке.

Вот не люблю я баб, которые в шляпках. Если баба в шляпке, если чулочки на ней фильдекосовые, или мопсик у ней на руках, или зуб золотой, то такая особа мне и не баба вовсе, а гладкое место. Тем более я узнал в своей визави не абы кого, а Екатерину Беленькую, известную нахлебницу и аферистку, промышляющую даже и проституцией. К своему стыду, приходилось мне с ней якшаться, оттого и с повадками моими Беленькая знакома.

-Ну что, Сергей Вениаминович, – пропела она сходу. – А не нажраться бы нам водки?

Прямо так и сказала. Средь бела дня и в не глаженной форме. Я, поначалу, чуть было даже не дал петуха, однако, собравшись с мыслями, уточнил:

-В каком смысле?

-В буквальном, – пояснила она. – Попросим незамедлительно шторфу студеной водки, простой закуски и потихонечку напьемся. По вашим ясным очам вижу, что вы не чураетесь таких развлечений.

-Какая вы удивительная женщина, – ответил я, придерживаясь правил хорошего тона.

-Обычная, Сергей Вениаминович, – покачала головой дама. – Мне тоже хочется слушать про чарующий блеск моих глаз, ослепительную улыбку и осиную талию. Однако, к величайшему сожалению, подобное может вырваться из ваших уст лишь после трех – четырех стопочек. В этом, между прочим, и есть весь чертов дуализм и трагедия существования современной женщины.

-В последний раз, подобное предложение закончилось для меня весьма скверно, – напомнил я, чинно отхлебывая чаю. Но душа требовала праздника. Оттого я, пытаясь хоть как-то себя оправдать или обезопасить, продолжил:

– Однако, быть может, сегодня вы будете пропускать? Скажем, пить через одну?

-Да щас, блять, – фыркнула Беленькая. – Даже думать бросьте!

Понимая, что предложил несусветную ересь, я махнул половому и через минуту мы уже принялись за распитие водки.

Прикончив бутылку, мы с дамой шибко захмелели. И вот сидит она молчит, сама кутается в байковый платок и только глазами стрижет. И зуб во рте блестит.

-Чего? – спрашиваю.

-Идемте, дорогой мой Сергей Вениаминович, в театр, – говорит.

Похлопал я по своим карманам и махнул, пойдём мол.

И вот вышли мы на улицу, а она велит себя под руку принять. Принял ее под руку и волочусь, что щука. И чего сказать не знаю, и перед народом совестно.

Прибыли мы в театр, купил я билеты и не посмотрел, что они разные. Который мой - внизу сидеть, а второй - аж на самой галерейке.

Вот мы и пошли. Сели в театр. Она села на мой билет, а я на второй. Сижу на верхотурьи и ни хуяшеньки не вижу. А если нагнуться через барьер, то ее вижу. Хотя и плохо.

Поскучал я, поскучал, вниз сошел. Гляжу - антракт. А она в антракте ходит.

- Здравствуйте, - говорю.

- Здравствуйте.

- Интересно, - говорю, - действует ли тут водопровод?

- Не знаю, - говорит.

А сама в буфет прет. Я за ней.

Ходит, значится, она по буфету и на стойку смотрит. А на стойке блюдо. На блюде пирожные.

А я этаким гусем, этаким буржуем нерезанным вьюсь вокруг нее и предлагаю:

- Если, - говорю, - вам охота скушать только одно пирожное, то не стесняйтесь. Я заплачу.

- Мерси, - кивнула Беленькая.

И вдруг подходит развратной походкой к блюду и цоп с кремом и жрет.

А денег у меня, как оказалось, – с гулькин хуй. Самое большое что на три пирожных. Она кушает, а я с беспокойством по карманам шарю, смотрю рукой, сколько у меня денег.

Съела она с кремом, цоп другое. Я аж крякнул. И молчу. Взяла меня этакая буржуйская стыдливость. Дескать, кавалер, а не при деньгах.

Я хожу вокруг нее, что петух, а она хохочет и на комплименты напрашивается.

Я говорю:

- Не пора ли нам в театр сесть? Звонили, может быть.

А она говорит:

- Нет.

И берет третье. Я говорю:

- Натощак не много ли? Может вытошнить.

А она опять мне:

-Нет, мы привыкшие.

И берет четвертое. Тут ударила мне кровь в голову.

- Ложи, - говорю, - взад!

А она испугалась. Открыла рот. А во рте зуб блестит. А мне будто попала вожжа под хвост. Все равно, думаю, теперь с ней не гулять.

- Ложи, - говорю, - к чертовой матери!

Положила она назад. А я говорю хозяину:

- Сколько с нас за скушанные три пирожные?

А хозяин держится индифферентно - ваньку валяет.

- С вас, - говорит, - за скушанные четыре штуки, столько-то.

- Как, - говорю, - за четыре? Когда четвертое в блюде находится.

- Нету, - отвечает, - хотя оно и в блюде находится, но надкус на нем сделан и пальцем смято.

- Как, - говорю, - надкус, помилуйте. Что ли вы, сударь, об сосну ёбнулись? Это ваши смешные фантазии!

А хозяин держится всё ещё индифферентно - перед рожей руками крутит.

Ну, народ, конечно, собрался. Эксперты, блять. Одни говорят - надкус сделан, другие - что нету.

А я вывернул карманы - всякое, конечно, барахло на пол вывалилось - народ хохочет. А мне не смешно. Я деньги считаю.

Сосчитал деньги - в обрез за четыре штуки. Зря, ёбана, спорил.

Заплатил. Обращаюсь к даме:

- Докушивайте, - говорю, - гражданочка. Заплачено.

А дама не двигается. И конфузится докушивать.

А тут какой-то дядя ввязался.

- Давай, - говорит, - я докушаю.

И докушал, сучий кот! За мои то деньги!

Сели мы в итоге в театр. Досмотрели оперу. И домой. А у дома она мне и говорит:

- Довольно свинства с вашей стороны. Которые без денег - не ездют с дамами.

А я говорю:

- Не в деньгах, гражданка, счастье. Извините за выражение.

Так мы с ней и разошлись.

В самых расстроенных чувствах доковылял я до своего знакомца, Федьки Жукова, дабы шлифануть своё горе пивом. В бытность свою мы работали вместе на стекольной фабрике. Только Фёдора погнали оттуда ссаной метлой, за пьянку.

- Я пива теперь не пью, – гордо заявил мне Федя Жуков. - Душа не принимает...

Хотя ученые профессора и говорят, дескать пиво очень даже полезно для организма и будто даже от него толстеет организм, но я с этим не считаюсь.

Конечно, ученый профессор выкушает стаканчик пива в обед да полстаканчика в ужин - ему и полезно, его организм и толстеет. А кто стаканами не считается, тому хуже пива нет ничего. Я, например, от пива в обморок падаю. И делаюсь все равно как покойник. Дыханье даже у меня прерывается. Но, оттого что я был во хмелю, с этим фактом считаться не стал. Глядишь и обойдется. Пиво то люблю, а пиво любит меня.

И вот, после долгих уговоров, пошли мы с Фёдором в ближайший кабак. Пили, пили. Только вдруг, после пятой, я ужасно окосел и сижу на стуле белый.

-Что с тобой? – спросил Федя.

-Дурно мне Фёдор, – говорю. – Пойду я.

Извинившись перед ним за слабость организма, отправился я домой, там лёг на кровать, а на кровати мне хуже.

Чересчур я тогда труханул и после некоторых раздумий вызвал коммунального врача. Тот осмотрел меня и говорит:

- Что-то у вас, голубчик, в организме от пива заскочило. Кишка, может, на кишку зашла. Поедемте в больничку. Там разберут.

Ну, отвезли меня в больницу, а дальше я ничего не помню. Как стена железная опустилась передо мной.

Только просыпаюсь я от холода и голода. Проснулся. Кругом темно, хоть глаз коли.

Почему, думаю, темно? За какое самое это темно? Что, думаю, за пустяки? Где ж это я такое?

Сел. Смотрю: сижу на досках голый, а на ноге номерок 15. А кругом не то больные свалены, не то не поймешь что, не то покойники.

До чего я сомлел, до чего испугался! Где ж это я, думаю? За какое это самое номерок-то у меня на ноге? Или, думаю, я скончался. Или, думаю, врачи обмишурились. Или я от пива в обморок свалился, а меня за покойника приняли.

Тут я удумал спичку чиркануть, осмотреться, зазря папиросы что ли курю. Хлоп за карман. А кармана нету - одна нога голая да волосатая. Хлоп за гимнастерку - живот голый.

Человек я, конечно, очень храбрейший, отчаянный даже, а тут, ничего не скажу, сыканул, братцы, крепко. И сижу ещё на досках голый.

Только вдруг слышу - возле двери в коридоре кто-то ногами чиркает. И после берется за ручку и открывает дверь.

Чего, думаю, мне делать? Может, это сторож идет. Не испугать бы мне его. Тоже в темноте встанешь или крикнешь - помрет с перепугу. Чего же делать то?

А дверь сию минуту открылась, и входит сторож. С небольшой такой седоватой бородкой, в картузе.

В этот момент, чтоб не испугать напрасно гражданина, я не двигаюсь и не кричу и руками не машу, а только тихонечко через губы «тс» делаю.

А сторож как услышит, как завизжит собакой, подолы поднял, да и дал деру.

- Стой, кричу, братец! Не пугайся!

Выбежал я за сторожем, бегу - номерок по ноге хлопает. А сторож оглянулся назад и только пуще припустил.

Бежим по коридору - народ с перепугу мухами валится. Ну конечно, где это слыхано: бежит сторож в летах, глаза осоловелые, визжит, а за ним голый мужик несётся, елдой потряхивает. И споткнуться нельзя. Иначе догонят и обесчестят. Как тут не валиться.

Добежали мы со сторожем до какой-то комнаты. Свалился я с усталости.

-Братцы, - говорю, – живой я, живой!

Положили меня тогда доктора на кровать, вина стали давать. А я вина не принимаю.

- Нет, говорю, будет. Не пью и в рот хмельного не беру.

К слову, так пить и бросил.

А сторож - ничего, отдышался. И даже приходил меня смотреть в палату. Хороший оказался мужик, степенный.

И вот лежу, знаете ли, в городской больнице, лечусь и душой отдыхаю. А кругом тишь и гладь, и божья благодать. Кругом чистота и порядок, даже лежать неловко. А захочешь плюнуть - плевательница. Сесть захочешь - стул имеется, захочешь сморкнуться - сморкайся на здоровье в руку, а чтоб в простыню - ни боже мой, в простыню нипочем не позволяют. Порядка, говорят, такого нет.

Ну и смиряешься.

И нельзя не смириться. Такая вокруг забота, такая ласка, что лучше и не придумать. Лежит, представьте себе, какой-нибудь паршивенький человек, а ему и обед волокут, и кровать убирают, и градусники под мышку ставят, и клистиры собственноручно пихают, и даже интересуются здоровьем.

И кто интересуется? Важные, передовые люди - врачи, доктора, сестрички милосердия и опять же фельдшер Иван Иванович.

И такую я благодарность почувствовал ко всему этому персоналу, что решил принести благодарность материальную.

Всем, думаю, не дашь - потрохов не хватит. Дам, думаю, одному. А кому - стал присматриваться.

И вижу: некому больше дать, иначе как фельдшеру Ивану Ивановичу. Мужчина, вижу, крупный и представительный и больше всех старается и даже из кожи вон лезет.

Ладно, думаю, дам ему. И стал обдумывать, как ему всунуть, чтоб и достоинство его не оскорбить, и чтоб не получить за это по ебалу.

Случай скоро представился.

Подходит фельдшер к моей кровати. Здоровается.

- Здравствуйте, - говорит, - как здоровье? Был ли стул?

- Как же, - говорю, - был стул, да кто-то из больных унес. А ели вам присесть охота - присаживайтесь в ноги на кровать. Потолкуем.

Присел фельдшер на кровать и сидит. Молчит. Пальцами перебирает.

- Ну, - говорю ему, - как вообще, что пишут, велики ли заработки?

-Заработки, – говорит, - невелики, но которые интеллигентные больные и хотя бы при смерти, норовят непременно в руку сунуть.

-Извольте, – говорю, - хотя и не при смерти, подать не отказываюсь. И даже давно про это мечтаю.

Вынимаю деньги и даю. А он этак любезно принял и сделал реверанс ручкой.

А на другой день все и началось.

Лежал я очень даже спокойно и хорошо, и никто меня не тревожил до этих пор, а теперь фельдшер Иван Иванович словно ошалел от моей материальной благодарности. За день раз десять или пятнадцать припрется он к моей кровати. То, знаете ли, подушечки поправит, то в ванну поволокет, то клизму предложит поставить. Одними градусниками замучил он меня, сукин кот. Раньше за сутки градусник или два поставит – только и всего. А теперь раз пятнадцать. Раньше ванна была прохладная и мне нравилась, а теперь набуровит горячей воды - хоть караул кричи.

Я уже и этак, и так - никак. Я ему, подлецу, деньги еще сую - отстань только, сделай милость, он еще пуще в раж входит и старается.

Неделя прошла - чувствую, не могу больше.

Запарился я, похудел и аппетита лишился.

А фельдшер все старается.

А раз он, бродяга, чуть даже меня в кипятке не сварил. Ей-богу. Такую ванну, сучара, сделал - у меня аж мозоль на ноге лопнула, и кожа сошла.

Я ему говорю:

- Ты что же, - говорю, - мерзавец, людей в кипятке варишь? Не будет тебе больше материальной благодарности.

А он говорит:

- Ну и нахуй мне не надо, сударь. Подыхайте, говорит, без помощи научных сотрудников.

И вышел.

И с тех пор снова пошло все по-прежнему: градусники ставили один раз, клизму только лишь по мере надобности. И ванна снова прохладная была, и никто меня больше не тревожил. А потом и вовсе меня выписали.

Сижу вот теперича в любимом трактире и пью чаю из блюдца...в ожидании счастья или, на худой конец, приключения.

Конец