Маленький человек.

Отречение. Война забрала у него всё. Осколки войны вонзились в его сердце, забрали душу, возможность работать, любовь. Нет, не подумайте, любовь его осталась жива, глубоко в сердце. Он любил, любит и будет любить.

Бесчастных Ипполит Иванович. Пианист, некогда зрячий. Всегда говорит по делу. Внешне строг, прилежный гражданин СССР, почетный работник, учитель года. По крайней мере, таким его запомнили коллеги. Сейчас его совсем не узнать. В глубине морщин прячется усталость. Он знатно постарел за эти годы. Большое не видать его гладкого лица, поросшего щетиной. Угрюмая маска сжимает скулы и щиплет щеки. В его глазах нет больше молодого блеска. Он слеп. Слепой пианист, словно сапожник без сапог. Но нотную грамоту и каждую клавишу знал лучше всех. Порой строг. Некогда следил, дабы никто не заметил, как он, открыв свою добрую душу, кормил котиков. Хмурость в его бровях все в отряде чувствовали четко после того, как в тысяча девятьсот сорок третьем тот был тяжело ранен после разрыва снаряда. Глаза у него были целы, только вот нерв разорвался. Спасти зрение, к сожалению, не удалось. Ипполит словно лишился не зрения, а всего себя. Словно отдался добровольно на растерзание стервятникам, напоследок обнявшись с темнотой. Более он не мог читать письма, всё товарищей спрашивал: не пишет ли ему хоть какую-нибудь весточку Татьяна.

Никогда. Она ему не писала. Сначала сам Бесчастных проводил свободное время за письмом к любимой женщине в блокадный Ленинград, а после за него писали уже сослуживцы. Ответа никогда не следовало. Быть может, её уже и вовсе нет. Осталась одна с двумя детьми в таком страшном времени, страшном городе, когда-то столице Российской империи. После каждого ответа, что Ипполиту Ивановичу никто не писал, он старался не падать духом. Не может же его любимая покинуть его. "Дурак", говорили ему, "не вернётся она больше к нему". А Бесчастных всё верил и ждал хоть какую-нибудь информацию. Звал её в кошмарах, просыпаясь в холодном поту от отсутствия теплой женской руки рядом. Он бы мог стать отличным отцом для её детей. Мог бы быть порядочным мужем. Играть на пианино, пока та выводит песни на скрипке. Сколько же он был бы готов отдать, лишь бы быть с ней, вновь услышать сладкие речи, сомкнуться устами. До конца.

Шатен устало ощупывает мозолистыми пальцами мебель некогда родного кабинета своей начальницы, Верховенской Татьяны Петровны. Дубовая мебель пропахла порохом; в тысяча девятьсот тридцать восьмом здесь был завод по производству боеприпасов. Пускай Ипполит не видел, но четко помнил каждую книгу на полке Татьяны, каждый её вздох он знал наперед.

Здесь был его второй дом. Вернее, он его так называл. Ранее он часами мог лежать на этом самом диване, который сейчас мало чем похож на когда-то новый, чистый до блеска. Каждая пыльная статуэтка глядела своими грустными, но чистыми глазами с верхних полок. На столе Татьяна по своему обычаю хранила фигурку скрипача, а рядом была записка с подписью: «Верховенской Татьяне Петровне от струнного отделения. Тысяча девятьсот двадцать шестой год». Славные были времена! Это был первый выпуск, который застал Татьяну на роли директора и преподавателя. Который застал её счастливые глаза и беременность. К слову, беременна она была дважды: в тридцатом и сороковом году. Два мальчика, что познали все ужасы войны.

Ипполит немного помолчал, а после начал говорить своим тихим, низким голосом.

— Татьяна Петровна, прошу вас. — Ипполит присаживается в кресло, что недавно нащупал мозолистыми пальцами.

— И что же вы хотите от меня услышать? Как я с радостью принимаю вас на работу? К сожалению, это не в моих силах. Ну какой из вас теперь музыкант? Слепой и музыкант! — По правде говоря, Татьяне было его очень жалко. Они проработали вместе более двадцати лет, рука об руку.

— Я знаю, что музыка меняется с каждым человеком, поэтому её и нужно уметь слушать. Правда так? — Мужчина, кажется, потерял всю надежду. Он словно слышал музыку будущих учеников и их приятный, ласковый смех сквозь стены, осознавая, что как раньше уже точно не будет.

— Не могу я вас принять. Вы были у Сергея Владимировича? Думаю, он с радостью возьмётся за вашу кандидатуру, скажем... настраивать инструмент. — Женщина сложила руки, смотря на мужчину мягкими, потускневшими глазами. Она не отличалась особой эмоциональностью, за что её порой боялись.

— Знаете, Татьяна Петровна, я даже не собираюсь идти к нему. Мне очень нужна работа здесь. Вспомните хоть Иоганна Себастьяна Баха. Он ведь тоже на старости лет лишился зрения.

— Да, но вы не Себастьян Бах, а я не ваша Анна Магдалена, поймите. — Голос стал чуть тише. Петровна быстро взяла себя в руки. — И, к слову, почему вы не хотите обращаться к Сергею Владимировичу? Вы же с ним знакомы. Думаю, вам он точно не откажет.

— Не хочу его видеть.

— Вы и так не видите. — Грубо отреагировала Верховенская. Слова глубоко ранили Ипполита, но он был в броне в виде маски абсолютного спокойствия.

Раздалась гробовая тишина. Татьяне даже на мгновение стало стыдно. Если бы Ипполит мог видеть, он бы заметил её покрасневшие от стыда и совести щеки.

Дверь в кабинет быстро отворилась. Без стука в неё зашёл Беспечных Сергей Владимирович — высокий, широкоплечий мужчина со светлой макушкой и оленьими глазами. В руках он держал букет гвоздик, любимых цветов Татьяны. Его парфюм чувствовали все в помещении и за его пределами. Аромат дешёвых духов заставлял всех в помещении морщиться, кроме Татьяны, конечно: она примет своего мужчину с любимым ароматом.

— Товарищ! Давно не видел вас! Вы в гости или так, попрощаться? — с иронией подметил блондин, переводя взгляд на возлюбленную. — Это вам, моя муза. А Ипполит Иванович уже уходит? — присутствие второго музыканта никак не радовало Сергея, что можно было аргументировать их борьбой за сердце начальницы.

— Благодарю, Сергей, — Петровна со слабой, мягкой улыбкой приняла презент своего любовника, оглядев букет. — Ипполит Иванович, кажется, всё услышал и собирается уходить. До свидания, Ипполит Иванович. — Последние слова она четко выделила, словно намекая ему уйти из помещения и оставить один на один с бухгалтером.

Конечно, Ипполит всё слышал. Больно. Холодно. Ледяной образ не сходит с его лица. Он уйдет, как иначе? Иначе никак.

Ещё в далёком тысяча девятьсот тридцатом году между мужчинами была страстная гонка за сердцем Татьяны. Та была очарована талантом Бесчастных, как и ухаживаниями Беспечных. Резонанс, стычки между ними становились всё туже. Словно натягивали струну ненависти друг к другу, в центре которой, балансируя, сидела и размахивала ногами дама их сердца — Верховенская. Незрячий не выдержал. Он медленно встал с кресла, пытаясь нащупать то, на что можно опереться, дабы выйти из помещения как можно быстрее. Сладкие речи между начальницей и главным соперником были адом для его ушей. Терпеть нет сил.

А снег идёт... Он накрывает город своим хрупким танцем ледяных звёздочек, укутывая в сладкий сон. Прошло уже четыре с половиной года после окончания войны. На дворе двадцатый век готовится разменять шестой десяток. Вовсю готовится Новый год. Яркие украшения сияют на ёлках, словно блики в детских глазах. Кто-то возвращается с работы, кто-то только на неё спешит. В голове сразу встрял отрывок из стихотворения старой новогодней газеты, которую Ипполит, будучи ещё зрячим, читал:

«Снег идёт, ему не спится.

Не волнует Новый год.

Свет огней ему не снится.

Снег идёт, а снег идёт...»

Действительно, снег этой зимой особо красив. Маленькие ледяные кристаллики радуют людей своей нежностью и хрупкостью. Наступишь — так с треском снежинки поломаются, а дорога дальняя...

Где-то дети радостно лепят снежную бабу, их возгласы доносятся до ушей мужчины, заставляя пустить скупую мужскую слезу. Детей у Ивановича никогда не было, он лишь изредка наблюдал за их с Татьяной сыном, когда та, задерживаясь на работе из-за документальной нагрузки, пела ему колыбельную, которую так любил маленький голубоглазый мальчик. Голос у Татьяны был поистине прекрасен, словно пение ангела, что спустился с небес и оставил за собой тень спокойствия и уверенности в завтрашнем дне.

Конечно, Иванович был категорически не согласен, что можно быть уверенным в завтрашнем дне, но знал, что утром на работе его встретит нежный, но чёткий голос, её простое «Здравствуйте, Ипполит Иванович», что иногда дополнялось: «Евгений Степанович, вы опоздали на три минуты и сорок одну секунду. Ко мне в кабинет».

С появлением Верховенской всё изменилось. Теперь вход был запрещён уже в пять минут десятого, опоздавших на шесть и более минут она больше не принимала, что даже было на руку: опоздавших стало намного меньше.

Не сказать, что её все боялись. «Боятся — значит уважают», — утверждала скрипачка, когда пианист поглаживал её по голове после тяжёлого дня, процеживая сквозь пальцы мягкие, порой спутанные волосы блондинки. У многих она действительно вызывала огромное уважение, другие же предпочитали молчать о своих чувствах к данной женщине. Одни за это любили, а другие нет, но так или иначе беспрекословно слушались и не отрицали. Разве скажешь по этому миловидному личику, что это гроза всей музыкальной школы? Нет, конечно, такого просто не может быть. Ведь на самом деле она, как человек и товарищ, добрая, но показать себя было необходимо, как и держать образ. Образ снежной королевы, сердце которой так и не растаяло.

Дорогу от музыкальной школы до трамвайной остановки Бесчастных помнил наизусть, с ностальгией вспоминая, как возвращался домой поздним вечером со смены. Словно каждый камушек указывал ему дорогу, как морякам полярная звезда. Однако их он больше не встретит. Перебираясь по сугробам, в обувь проникало много снега, после чего приходилось высушивать, а иногда даже запасаться таблетками, чтобы не пропускать занятия по болезни. Снег быстро таял, образуя «море» в ботинках. Славные были времена, когда проблемы мокрой обуви были единственными проблемами Бесчастных. Сейчас же проблема куда хуже: денег осталось совсем немного, хватит прожить несколько недель, и то, если просто находиться дома и никуда не выходить. Надо срочно искать работу.

Но в этот раз его внимание привлёк голос маленького мальчика. По голосу было слышно, что тот совсем замёрз. Создавалось впечатление, словно он был на три головы ниже.

– Товарищ, у вас не будет трёх копеек на трамвай?

Ипполит порылся в карманах, нащупав мелочь. Он не знал, сколько у него с собой было денег, но пройти мимо он точно не мог.

– Посмотри, может, найдётся, – протянул мозолистую ладонь мужчина, демонстрируя мелочь.

– Спасибо вам большое! Уж думал, не доеду.

– Ничего. А тебе куда?

– На Большой проспект.

– Петроградская сторона или Васильевский остров?

– Петроградская!

– О, неужели? Нам по пути. Мне тоже на него.

– Меня, кстати, Рома зовут!

– Ромашка, значит? А я Ипполит Иванович.

– Хах, я не Ромашка, а Лютик! Фамилия у меня такая – Лютиков!

Ипполит слабо улыбнулся. Он стал рыться в карманах своей шинели в поисках конфет. Он всегда брал их с собой на работу, они помогали ему расслабиться в перерывах. Мужчина протянул сладости от фабрики «РОТ-ФРОНТ» в блестящей упаковке. Мальчик с восхищением в глазах быстро взял конфету, запихнул фантик в карман и положил угощение в рот. Он очень любил конфеты, хоть и пробовал их совсем редко.

Своих детей у Бесчастных нет, да больно уж чужих любит. По закону подлости, они пропустили свой трамвай. А на улице зима. Холод щекочет нос и пробирается по жилкам. Морозит длинные дороги, словно лаская их покрывалом снега, или какой-то снежный волшебник пробежал по ним, волоча за собой свою мантию. Но как же теперь быть? Идти пешком — не вариант, уж больно долго. Решение только одно: просить ночлега в кабинете Татьяны Петровны. Женщина явно недолюбливает Ивановича с недавних пор, но, быть может, ребенку она не откажет. Она же сама некогда мать. Ногами пробираясь по тропинке, разрушая хрупкие снежинки под своим весом, Бесчастных, словно по привычке, вел мальчика к себе в музыкальную школу, держась своей большой лапой за крохотную лапку Ромы. Он точно знал, что Татьяна до сих пор в том кабинете, разбирается в бумажках, что шатен всю жизнь считал чем-то скучным и нудным.

Тишину прервал стук холодной руки в деревянную дверь кабинета. Снег слегка заворошил порог.

— Заходите.

Дверь отворилась. На пороге стоял слепой музыкант, его шапка и плечи шинели были покрыты хлопьями снега.

— Татьяна Петровна, на Вас вся надежда.

— Ипполит Иванович, я Вам не раз говорила, чтобы вы больше не возвращались в мой кабинет. Неужели есть что-то важнее моих приказов?

Ипполит сделал шаг вбок. Перед взором блондинки открылся маленький мальчик, который держал руки в карманах потрёпанной шинели и выглядывал из-за двери. Его нос и щеки были ярко-красными. Рома шмыгнул носом и нежно улыбнулся, прищурив яркие карие глаза.

— Товарищ женщина, разрешите мне переночевать у Вас. Я Вас не побеспокою. Могу и на полу поспать. Наш трамвай уехал. Я тихонечко в шинель завернусь, не побеспокою Вас, слово даю.

Взгляд Татьяны мгновенно изменился на более нежный. Женщина любила детей, когда-то у неё самой было двое. Два милых мальчика, что в столь раннем возрасте познали ужасы войны на себе. Со стуком каблуков та быстро направилась к мальчику. Она встала на колени, дабы быть с ним на одном уровне глаз. Осторожно ощупала его руки, холодные, как лёд, но мягкие, словно два комка пуха.

— Конечно, что за вопрос! Подождите, я поставлю чайник. — Верховенская подошла к небольшой плите, чтобы разогреть чайник. На лице было крайне обеспокоенное выражение. — А где родители твои? Неужели в столь позднее время оставили тебя одного?

— Нет у меня родителей больше. На фронте погибли. — Мальчик вальяжно прошёлся вдоль кабинета и сел на маленький, потемневший от времени диванчик. Он начал растирать ладошки, немного согреваясь от дыхания и обогревателя.

Взгляд Татьяны стал расстроенным. Она замерла на мгновение, смотрела в окно, пока чайник громко закипал. Блондинка взяла себя в руки. Обычно для неё на это уходит девяносто секунд, то бишь одно мгновение. Она подошла к мальчику, цокая каблуками, опустилась к нему на уровень глаз.

— Не волнуйся. Я не оставляю тебя одного. Обещаю. — С этими словами Верховенская достала из шкафа одеяло, окутав брюнета, дабы тот быстрее согрелся, слегка растерла его плечи. — Ты чай пьешь с сахаром или с конфетами?

— И с сахаром, и с конфетами! — воскликнул Лютиков. У него явно поднялось настроение.

Ветер завывает, поет свою студёную песню, словно взмахивая крылом над Ленинградом. Было уже совсем поздно, но Роме никак не спалось. Он лежал на диване, пока Ипполит, как прежде, стоял у двери. У него уже явно затекла спина, но он не жаловался. Татьяна же сидела за своим столом, изредка подглядывая на мальчика. Ему явно не спалось. Верховенская не растерялась. Женщина встала с кресла, летящей походкой подойдя к мальчику, положила руку ему на лоб. Температуры, слава богу, не было. Скрипачка мягко заговорила.

— А хочешь, я тебе колыбельную спою? — Та мягко поглаживает Романа по голове, говоря самым нежным голосом. Лютиков слабо кивает. Ему ещё никогда не пели колыбельные на ночь. Разве что, быть может, в раннем детстве, что тот уже совсем не помнит.

Татьяна садится рядом, положив голову ребенка себе на колени. Его волосы мягкие и шелковистые, словно перетекают в руке Верховенской. Нотку тишины разорвал мягкий, бархатистый голос, запевая знакомую многим малышам колыбельную.

«Спят усталые игрушки, книжки спят.

Одеяла и подушки ждут ребят.

Даже сказка спать ложится,

Чтобы ночью нам присниться.

Ты ей пожелай:

Баю-бай.»

Ипполиту самому стало интересно, он начал прислушиваться сильнее, поглаживая себя по руке, чтобы успокоиться и скрыть свою улыбку от восхищения и восторга от этой женщины мечты.

Он любил, когда Татьяна пела, ведь слышать её нежный голос, успокаивающий до кончиков пальцев, для него было огромной наградой. Так сказать, главным трофеем среди всех женских голосов, которые он только слышал.

«Обязательно по дому в этот час

Тихо-тихо ходит дрёма возле нас.

За окошком всё темнее,

Утро ночи мудренее.

Глазки закрывай,

Баю-бай.»

Петровна даже не заметила, как Иванович подошёл ближе. Она подняла голову, словно зазывая мужчину тоже лечь на свои колени. А тот, в свою очередь, даже будучи незрячим, уловил жест и прилег на колени к любимой женщине, ожидая поглаживаний своих грубых, в иных местах седых волос. Блондинка так и сделала, мягко запуская руку в волосы, а пианист положил одну руку на коленную чашечку, поглаживая большим пальцем.

«Баю-бай, должны все люди ночью спать.

Баю-баю, завтра будет день опять.

За день мы устали очень,

Скажем всем: «Спокойной ночи!»

Глазки закрывай,

Баю-бай.»

Рома успел уснуть. Он мягко сопел, а уголки губ женщины от этой картины слегка приподнялись. Поистине милый мальчик… Ипполит слабо потянул её за рукав, привлекая внимание к своей персоне.

– Татьяна Петровна… Выходите за меня. – Его голос был сонный, глаза пустые, он не видел пропавшую с лица начальницы улыбку. Может, то и к лучшему.

– Нет, Ипполит Иванович. У нас с Сергеем свадьба через неделю. Я люблю его, не вас.

– Это уже тринадцатый отказ за эти двадцать четыре года… Несчастливое число. – Бесчастных прикрыл глаза, повернув голову вбок.

– А Вы, как и двадцать четыре года назад, не сдаетесь.

– У нас же был общий ребенок… Я думал, что хоть это сможет остановить Вас от брака с тем кретином… Он же Вас не любит, уже никогда не полюбит, дело говорю. Наплачетесь вы с ним.

– Успокойтесь. Тимура больше нет, как и Вас в моем сердце.

Было больно это произносить, а ещё больнее воспринимать. Маленькому Тимуру было всего двенадцать лет, когда он умирал от голода в блокадном Ленинграде, всё ещё пытаясь забыть, как его собственная мать душила своего сына, слишком сильно прижимая к себе, пока они сидели в подвале, дабы детский плач никто не слышал и не нашёл их… Судьба коварна и жестока. Она подкрадётся незаметно, нападет сзади и задушит, не заметив, как забирает за собой всё самое ценное… Жизнь.