Маргарет

2006-2008г

Когда тебе четыре, ты учишься читать, писать, решать простые примеры и просто живешь свою жизнь, как обычный, маленький ребенок. Маргарет в четыре научилась молчать, когда ее швыряют о стены. Маргарет научилась выговаривать молитвы без единой ошибки, чтобы ее подняли с соли, которая уже через десять минут начинала резать кожу на коленях. Маргарет много чему научилась, когда ей было четыре. И самое важное из этого – не показывать слез. Слезы - недостаток покаяния в содеянном. За слезами следует наказание.

Когда Маргарет исполнилось пять, она впервые пошла в воскресную школу. Названия она не вспомнит, но там ее научили всему тому, чему не научили родители: читать, писать, считать. Это был две тысячи шестой год. Год, за который Маргарет осознала, что Бога нет. А если есть - ее он не слышит. На утренних молитвах в классе она просила его об одном: чтобы отец и мать больше никогда ее не били, чтобы они ее полюбили, как других детей. Маргарет наблюдала за тем, как всех встречают после занятий, как обнимают и спрашивают, чем они занимались сегодня. Ее не встречал никто. Она шла домой одна, и, если минута в минуту не успевала добраться — стояла на соли. Хотелось представить, что это не соль, а лед, что он морозит кожу и суставы, а не режет их при малейшем движении.

В этом дохлом селе не было другой школы. И только два года обучения. Даже селом это место назвать трудно, скорее деревня, только не с таким большим количеством скота, о каком можно подумать, когда представляешь Российское захолустье.

Мирослава, ее старшая сестра, пошла в эту школу раньше, и к тому времени, как туда зачислили Маргарет, успела уже выпуститься. За эти года у них появились еще две младшие сестры — Варвара и Доминика. На старших дочерей переложили часть домашних обязанностей, зная, что девочки семь и пять лет не справятся с ними идеально с первого раза. И за каждую ошибку били только Маргарет, Мирослава отделывалась лишь устным выговором. Иногда казалось, что все эти домашние дела лишь предлог, чтобы унизить детей словесно и физически, но напрямую спрашивать не хотелось.

Отец приходил с работы поздно, он был местным пастырем, иконой, идеальным мужчиной и родителем. На людях он лелеял своих детей, обнимал их, целовал в макушки говорил, что гордится тем, какими они растут. Но дети знали: если отец на них посмотрит не так, как это делает на людях, даже пусть это будет мимолетно, значит сегодня они встанут на соль и будут молиться до полуночи.

Дети слышали разговоры прихожан с отцом, они всегда начинались с чего-то уважительного:

— Проповедник Илий... — или —Священник Илий...

Но они не могли так к нему обращаться. Только отец, только прямой тон и взгляд прямо в глаза. У отца они были темные, глубокие и словно пустые. Ты смотрел в них и думал, что на тебя смотрит сам Бог. Но отец не был Богом. Отец был тем, кого однажды сам Господь изгнал из Рая. Но даже подумать об этом было стыдно.

Мать раньше работала с ним. Она была секретарем при церкви, или письмоводителем, что в целом, одно и тоже. Вела учеты прихожан, пожертвования, ее иногда называли: “Всевидящая Агафья”, потому что знали - утаить от нее что-то будет невозможно. Ей было пятнадцать, когда родители отказались от нее, отправив в церковь. Отдали после изнасилования, чтобы ее “очистили”. А забрать, видимо, забыли, или не посчитали нужным, у них все равно была еще одна дочь. Чистая дочь. Илий в то время уже занимал должность. Он был диаконом, младшим служителем церкви в свои восемнадцать.

Они познакомились на собрании для молодежи. Агафья тогда стала помощницей при секретаре, и с Илием она пересекалась достаточно часто, но разговаривать они не могли — нужно было выполнить свои обязанности в первую очередь, а потом уже думать о том, чтобы знакомиться с кем-то. А когда у них вышло поговорить по-человечески, первое, что сказал диакон было лишь:

— Ты бы стала отличной женой пастыря.

И Агафья стала. Через несколько лет они обручились при церкви, принесли клятвы, пообещали друг другу жить в мире и согласии, зная, что лгут. Агафья за годы жизни в церкви научилась нескольким вещам: подчиняйся, молчи, слушай. Илий знал об этом, и лишь поэтому взял именно ее в жены. Агафья была послушной, этого было достаточно, чтобы сломать ее, как личность, как человека, как душу.

Они никогда друг друга по-настоящему не любили. Их объединяло одно — религия. Это странное помешательство на том, что за каждым грехом следует наказание. И если раньше наказывали их, то теперь наказывали они. Детей тоже особо никто не любил и не хотел, но аборт — грех.

Маргарет быстро выучила разницу между “Священником Илием” и отцом: один читал молитвы и наставлял людей на путь истинный, второй твердил, что истинный путь познается через боль и бил пряжкой ремня по спине. Между матерью и “Всевидящей Агафьей”, — она это прозвище слышала лишь однажды, когда детей взяли в церковь, чтобы показать, как отец работает, — провести такую параллель было сложнее, даже не сложнее, эта грань постоянно сдвигалась и плавала. Она могла улыбаться тебе утром, а вечером держать за волосы одной рукой, а второй тонкий мокрый прутик, которым била по рукам. Могла держать детей за пальцы на улице, а потом опускать их же в кипяток. И эта тонкая грань между “любящей мамой” и “Агафьей” стиралась незаметно и иногда даже плавно, что ее нельзя было заучить, узнать по взгляду, понять по тону голоса, ее можно было только почувствовать. И Маргарет научилась. Точечно определяя, будет ли она стоять на коленях как обычно - полчаса, или придется задержаться на пару часов больше.

Маргарет было пять, когда она осознала это. А в шесть уже научилась чувствовать. Она чихнула в рукав, тихо, чтобы не мешать молитве, когда они были в церкви. И мать посмотрела на нее как дознаватель, а не как мать. Изучающе, словно выбирала между прутом и солью, всего на какое-то мгновение, и тогда Маргарет почувствовала — теперь это Агафья. И стало страшно. Не потому, что ее будут бить, поставят на соль, или придумают еще какое-нибудь изощренное наказание, а потому, что Маргарет уже поняла, что нагрешила. Нагрешила лишь тем, что чихнула не в то время, не в том месте.

И это чувство ее не обмануло. Но осознание этого пришло лишь после того, как мать закончила со своими делами. Это было похоже на ритуал: тишина в походе домой, готовка ужина на всю семью, кормление младших, наблюдение за тем, как Мирослава моет посуду, стоя на маленькой табуретке, и лишь потом - обращение к Маргарет.

—Соль, — мать говорила холодно и спокойно, наблюдала, как ее дочь сыпет в красный угол, прямо под иконами, горсти белого золота, как встает на них коленями, как складывает руки на груди, начинает читать молитву. И как прислушивается к тому, что сейчас произойдет. Шаги матери были тихими, такими же, как капли, падающие на пол с прутика.

Маргарет замолчала. Оборачиваться не стала, решила вообще не двигаться - стало бы больнее стоять. Смогла лишь выдавить:

— Разве Богу угодно, чтобы за такое меня били? — Мать остановилась. Вздохнула, присела на корточки, положив руку на плечо дочери.

— Боль — это милость, Маргарет, — она переложила ладонь на волосы, провела по ним пальцами. Кудрявые, прямо как у отца, - она очищает.

—Если это милость, то какой же тогда гнев? — Агафья не ответила.

Удар пришелся по спине. Со звуком хлыста. Один, другой, Маргарет не считала. Сегодня она поняла, что спрашивать такое у Агафьи — плохая идея. А у матери — еще хуже.

Маргарет не могла спать на спине еще два дня. Ей сказали не покидать комнату, приносили воду и куски хлеба, чтобы она “подумала над поведением”, мать слушала, как она читает ей молитвы вслух, без запинок, без ошибок. И потом оставляли одну. Девочки спали в одной комнате, на нескольких кроватях. Маргарет слышала, как через стену мать разговаривает с детьми: ласково, сладко и спокойно. И завидовала. Молча, потому что зависть —грех.

Мать никогда не наказывала мальчиков, этим занимался отец. Сейчас они не доросли до того, чтобы таскать с ним дрова или топить баню без него, сейчас они ему помогали, без вопросов, без пререканий, они видели, что было с Маргарет. И боялись. Мирославу не били, ее ставили на соль, заставляли молиться часами, но никогда не поднимали руку. Варю и Доминику - всегда по-разному, но не так сильно, как Маргарет.

Почему - она поняла не сразу. А потом посмотрела на свое колено. И все встало на свои места. Ее колено - пожизненный грех, она уже родилась такое, и это уже плохо.

С таким коленом ей разрешалось выходить на улицу только с кем-то из сестер. Когда ни одна из них не была наказана, конечно. И только на определенное время, в определенном месте. Если им сказали прийти в шесть, а они опоздали — значит ни завтра, ни послезавтра, они никуда не выйдут. А если им все-таки удавалось выйти на улицу, мать всегда собирала Мирославе, - а именно она чаще гуляла с младшими, - волосы в толстую косу, говорила, какое ей лучше надеть платье, а дальше Мирослава собирала младших сама. В этом ей доверяли. Мирослава заплетала по две косички Варе и Доминике, завязывала бретельки на платье, чтобы было красиво, поправляла иногда старый, потертый наколенник Маргарет, расчесывала, могла помочь с платьем, но самое главное - всегда держала ее за руку. Сестра ходила медленно, хромая, но на это никто и никогда не указывал в семье. Все просто знали. Пока остальные играли, Маргарет смотрела на них со скамьи или с качели, но сама в играх участие не принимала. Когда сидела - смотрела на ноги. Длинные, тонкие. Она была выше всех детей в своей семье, даже в раннем возрасте, и другим взрослым казалось, что старшая она, а не Мирослава. Может, эффект усиливали глаза - темные, отцовские, спокойные и слишком взрослые. Может, причиной был рост. Маргарет не знала, просто чувствовала, что она отличается от других. И это отличие замечали не только в семье, но и в деревне.

Маргарет наблюдала, как Мирослава качает на качелях Варю, как поглядывает за Доминикой на горке. Вся площадка, - если ее можно так назвать, - была старой, советской, обшарпанной и ржавой, нужно было следить, чтобы никто не порвал платье и не испачкался. Пока смотрела, не заметила, как к ней подсела молодая белокурая девушка. Может, лет тридцать. А ее сын, мальчик лет десяти, побежал к Доминике, чтобы покататься и побегать вместе с ней.

— Здравствуйте, - Маргарет говорила тихо и спокойно. Ее всегда учили - со взрослыми нужно здороваться первой.

— Здравствуй, Маргарет. Как ты? Как мама? - у женщины был звонкий, веселый голос, она улыбалась, поглядывая за сыном.

— Все хорошо. Мама приглядывает за младшими братьями. А вы как?

— У меня тоже все хорошо. Все еще не можешь играть с другими?

— Нет, но мне достаточно того, что я могу наблюдать за ними.

— Это правильно. Смирение и терпение - первое, чему нас учит Господь.

— Вы правы.

— Ты сильная девочка, и, если Господь наградил тебя недугом, значит, он точно знает, что ты его выдержишь.

— Да. Господь знает, как лучше. — женщина в ответ улыбнулась, что-то крикнула сыну. Маргарет не верила в свои слова. Она в целом, во много что не верила, в том числе и в Бога. Ей было шесть.