Маргарита и Мастер

Маргарита и Мастер

Ей опять приснился бескрайний хрустальный бассейн. Она взлетала, с криком кидалась вниз, уходила на дно и видела сквозь толщу розового шампанского, как медленно вставал и рассыпался пенный столб. Дно снизу было подсвечено, и в пересекающихся световых кругах мелькали серебристые тела. Но кто еще купался вместе с ней – она не знала.

Дыша одуряющим шампанским, она смеялась, а тело, избавившись от веса, выгибалось – чуть ли не затылком к пяткам. И в теле вскипал восторг пополам с напряжением. Наяву этого уже не случалось.

И, уже выныривая, уже почти проваливаясь в явь, она пыталась продлить те острые ощущения, которые дарило розовое шампанское. Не получалось…

- Марго? – не открывая глаз, тихо спросил он.

- Да?

- Ты стонала.

- Это – ничего, это во сне.

- Уже утро.

- Спи…

Действительно, было утро, и солнце пробивалось в щель между бархатными шторами.

Маргарита приподнялась на локте и подождала, пока Мастер со вздохом уйдет в сон. Надо будет сказать Фриде, чтобы поменяла ему ночной колпак, подумала Маргарита. Фрида появляется именно тогда, когда нужно смахнуть с полок пыль, протереть пол в комнатах и на веранде, сменить постельное белье и выполнить иные домашние работы. И она всегда молчит, всегда молчит, словно боится некстати сказанным словом испугать или рассердить хозяев. И еще смотрит исподлобья.

Можно было и не накидывать халат. Но по дому бесшумно ходил старый слуга в зеленом кафтане, приставленный к ним для приятного досуга. Он варил кофе, зажигал свечи, жарил мясо на вертеле над углями камина, даже играл на старом фортепиано Шуберта и Шопена. Очинить большие гусиные перья, долить чернила в бронзовую чернильницу, найти на полках нужную Мастеру книгу, толстую, в кожаном переплете со стершимися золотыми буквами, - все это были его обязанности. Сперва Маргарита пыталась выспросить его имя, но он утверждал: имя не имеет ровно никакого значения, хороший слуга появляется тогда, когда нужен, и звать его незачем.

Этот же безымянный мажордом приглашал вечерних гостей. Сперва это развлекало – как-то явился король вальсов Штраус и два часа играл свои сочинения, вот только фигура его, в отлично пошитом фраке, сидящая перед фортепиано, порой искажалась, двоилась и словно обтекала, как восковой ангелок; была встреча и с Маргаритой Наваррской, но не той, которую прозвали королевой Марго, а другой – другая, по мнению слуги,была Мастеру куда интереснее, потому что писала новеллы и даже собрала их в книжку под названием «Гептамерон». Но пожилая дама показалась Мастеру слишком легкомысленной – она писала без всякого душевного напряжения, на гениальность не претендовала и была довольна скромной славой. Кроме того, она задала уж вовсе неподходящий вопрос: над чем господин Мастер нынче работает? И слуга постарался ее поскорее выпроводить.

Но потом слуга и Маргарита сообразили, что не всякому талантливому гостю Мастер рад. Музыкантов он охотно принимал, певцов с оперным репертуаром – слушал, но когда Федор Шаляпин начал было арию Мефистофеля – разволновался чрезвычайно, чем удивил Маргариту – она считала, что опера «Фауст» Мастеру нравится. Людей, написавших, как и он, романы, Мастер еле терпел. Особенно не понравился ему Оноре де Бальзак – француз сам себя спросил, сколько же у него за эти годы вышло в свет собраний сочинений, и сам расхохотался, когда сбился со счета. Зато изобретатели вечного двигателя и умельцы выращивать в колбе гомункулуса вызывали у Мастера живое любопытство.

Маргарита встала и в халате вышла из спальни. Стоило ей сесть в гостиной за круглый столик на две персоны, как появился слуга с подносом. На завтрак предложили нарезанный белый хлеб, паюсную икру в вазочке, масло в розетке, горячие сосиски в томате, поданные в сверкающей кастрюльке, - все, как всегда. И отменный кофе…

Любопытно, подумала Маргарита, отчего это по утрам хочется именно икры и сосисок, изо дня в день – только икры и сосисок?

Поев, она не стала возвращаться в спальню, а, прихватив в ванной комнате большое полотенце, пошла в сад, где у нее была любимая лужайка. Там можно было греться на солнышке, пока не проснется и не позовет Мастер. Потом вместе с ним – вторая чашка кофе… а проснется он не то чтобы к полудню, но почти, хотя случается ему пробудиться и раньше. Проснется и позовет…

Маргарита обошла дом и с тревогой взглянула на приоткрытое венецианское окно, обрамленное вьющимся виноградом. Но нет – Мастер не проснулся, не выглянул в сад, он еще смотрел свои загадочные сны, а уж что ему показывал безымянный слуга (Маргарита была уверена, что он и снами заведует), угадать было невозможно. Однако пожелание Маргариты, последнее при прощании с мессиром, видно, сбылось – Мастер во сне улыбался, а с утра, за первой своей чашкой кофе, рассуждал возвышенно и мудро. Маргарите сперва даже казалось, что сейчас он пойдет записать эти важные и красиво изложенные мысли, но нет – Мастеру было довольно, что они прозвучали.

В саду можно было валяться на траве нагишом – никто бы не заглянул сквозь затянутый повиликой плетень, просто некому тут было заглядывать.

- Распишитесь в получении, - пробормотала Маргарита. Чего желала – то и получила.

Она кинула на траву полотенце, скинула халатик и опустилась на колени. Правое все еще побаливало и даже немного отливало синим. Все осталось таким, как в те сутки, и даже боль в колене, распухшем от тысячи поцелуев. Досталось же ему тогда…

Две недели назад она вдруг ощутила не то чтобы зов – скорее, тягу. Ее потянуло прочь со двора. Ночью она взглянула на небо – да, похоже, это оно, апрельское полнолуние. Весь день Маргарита бродила по дому и по саду, избегая встреч с Мастером, и ей это удалось. Впрочем, Мастер за ней не гонялся. Он принес из сарая сухие дощечки, остатки старинного комода, и ладил из них кухонную полочку. В последнее время он увлекся возней с деревяшками, смастерил подставку для книг и взялся выжигать раскаленным гвоздем картину, взяв за основу рисунок из старой «Нивы». Кроме того, он начал вырезать из кривого древесного корня новую курительную трубку. Старая, которую они, войдя в свой последний приют, нашли на столе вместе с бритвенным прибором, гребешком и щеткой для волос, некоторыми книгами, оказалась не вечной – понемногу прогорала. И Маргарита, тогда еще совершенно счастливая, пошутила: мессир мог, конечно, снабдить их папиросами, но возобновлять запас папирос – хлопотное дело, проще дать трубку и приказать нескольким кустам табака вырасти в углу сада. Она оказалась права, и Мастер забавлялся изготовлением курительного табака. Еще он охотно поливал цветы и сам с собой играл в шахматы.

Которое же это миновало апрельское полнолуние? Дни были настолько одинаковы, что год сменялся годом совершенно незаметно. Казалось бы, за весной приходило лето, потом сад окрашивался в осенние цвета, потом зимнее утро поражало белизной снега. Но странным образом продолжительность дня и ночи была постоянной – примерно такой, как в апреле или начале мая. И сказать, долгой ли была весна, долгим ли было лето, Маргарита не могла. Менялся пейзаж, но не было ни жары, ни настоящего холода. То приятное существование, которое было обещано в качестве заслуженного покоя, не предполагало ни духоты, ни морозов.

Маргарита закрыла глаза и особым усилием воли создала в голове ожившую картинку. Это была ночь ее высочайшего взлета и королевского величия. Всякий раз история той безумной ночи начиналась с иного места. Вот сейчас – с золотой коробочки, которую подарил Азазелло. Маргарита представила себе, как впервые открывает эту коробочку, столь явственно, что даже ощутила запах болотной тины и леса, идущий от жирного желтоватого крема. И затем она смаковало каждое мгновение своего преображения – сперва слой крема ложится на лоб, впитывается, остатки испаряются, и модные ощипанные бровки оживают, ложатся ровными черными дугами над зазеленевшими глазами. Потом пропадает вертикальная морщинка на переносице, тают желтенькие тени у висков и, вместе с ними, чуть заметные сеточки морщин у наружных углов глаз. Смазанные кремом ладони прижимаются к щекам – и рождается румянец. Волосы, которые она завивала у хорошей парикмахерши, тоже оживают и превращаются в пышные кудри.

То, что заняло примерно четверть минуты, Маргарита растягивала минуты на две, а то и на три.

И дальше она восстанавливала все ощущения, хранившиеся в памяти, как величайшие сокровища. Ну, почти все – головокружение от льющегося на плечи розового масла ей удавалось, и ощущение невесомых туфелек, сшитых из лепестков бледной розы, на ступнях – тоже, и тяжесть толстой золотой цепи с огромным, чуть ли не с блюдце, медальоном, на котором был изображен черный пудель, - тоже… Тогда цепь здорово натерла ей шею, но в воспоминаниях этого не осталось, Маргарита очень тщательно отобрала те воспоминания, которые следовало хранить.

Ощущение радости, вскипающей в каждой частице ее тела, наподобие пузырьков шампанского, было как раз тем, что требуется женщине, разнежившейся на полотенце под лаской солнечного потока.

Маргарита была готова стать королевой, стать повелительницей, стать хозяйкой роскошнейшего в мире бала – бала ста королей.

Ей показалось, что темное пятно в глубине куста, несомненно, всего лишь сгустившаяся тень, вдруг обрело очертания кошачьего силуэта. И еще показалось, что из шороха, который был сродни шуму в ушах, возник вопрос:

- Королева?..

Маргарита помотала головой. Пятно исказилось, сделалось невнятным. Птичий писк отвлек слух.

Как это печально – жить воспоминаниями, подумала Маргарита, как это горестно. Она отлично сама себя понимала – сейчас ей та боль в колене, которая едва не лишила сознания на весеннем балу ста королей, уже казалась сладкой.

Тогда все сплавилось вместе – боль, страх, тревога, надежда, - и тогда она жила! А сейчас, уже который месяц, не было ни страха, ни тревоги, ни надежды, и только легкая, легчайшая боль запоминала о прекрасной, полнокровной, изумительно яркой ночи; ночи, когда Маргарита боролась, победила и получила свой приз!

Не каждой женщине дано потребовать от самого сатаны, чтобы ей вернули ее любовника, Мастера. Не каждой женщине дано получить желаемое – и мало нашлось бы женщин, которые в такой миг думали о чем-то, кроме своей любви. А следовало бы…

И вот итог – романа в мире Маргариты более нет. Роман, которым она жила, остался только в ее памяти – весь целиком, до последней запятой. Она в любую минуту может закрыть глаза и увидеть машинописные строчки, может перелистнуть страницы и найти свои любимые эпизоды. Только она одна – и никто более. Что это – дар или кара? Ведь все экземпляры романа поглотил огонь, и ни один человек не прочитает гениальных строчек; любопытно бы знать, для чего все это потребовалось мессиру… Но память – сама по себе, а мир – сам по себе, и там ходит по дому Мастер, ворча, что куда-то запропастилась тонкая отвертка. Жив ли в его памяти роман – неведомо; не исключено, что Мастер, поверив обещаниям мессира об удивительной судьбе этого произведения, вздохнул с облегчением и выкинул из воспоминаний текст, принесший ему столько неприятностей. И стал прежним – тем, каким был до романа.

- Почему я тут? – спросила себя Маргарита. Ответ вроде был прост: потому что ты, королева, непременно хотела разделить участь того, кого любишь. Кто же мог предположить, что настанет день – и ты поймешь, что жизнь с любимым – на самом деле не жизнь?

А ведь казалось – сейчас-то и начнется настоящее! Мастер возьмется за работу, и опять под его пером будут возникать дивные строки, а она, возлюбленная, станет, прижавшись к его спине, следить через плечо за рождением чуда.

Оно все не начиналось и не начиналось…

- Марго! – позвал Мастер. – Я иду пить утренний кофе!

- Сейчас, - отозвалась она, поднялась и пошла по мягкой траве, оставив полотенце – Фрида потом подберет.

Безымянный слуга и ему сервировал все тот же завтрак. На подносе стояли две чашки ароматнейшего кофе.

- А нельзя ли мне сливок к кофе? – спросила Маргарита. – Ради разнообразия?

- Будет исполнено, - ответил слуга и буквально из воздуха добыл белый фарфоровый сливочник. Маргарита долила свою чашку доверху, пригубила – нет, что-то было не так…

- Дай и я попробую, - сказал Мастер, плеснул в чашку сливок, попробовал и поморщился.

- И на что тебе это разнообразие? Сударь, сделайте, как было…

Сливки из чашки испарились.

- У нас каждый день одно и то же. Каждый день одно и то же…

- Да? Ну и что?

Маргарита видела, что Мастер ее не понимает.

- Я думала, будет иначе. Мы оба отдохнули, наши души залечили раны, а теперь хочется иного. Я бы охотно чем-то занялась, а ты бы мог начать новый роман, - осторожно предложила Маргарита.

- Роман? О чем?

Она поняла – писать о прошлой жизни он решительно не желал, писать о нынешней жизни было невозможно – она была приятна и абсолютно пуста, писать о Понтии Пилате и Иешуа га-Ноцри он не мог – это значило бы вступить в состязание с прежним романом, гениальность которого признал сам мессир. Но должно же быть что-то, способное пробудить в Мастере желание работать! Он, образованный, начитанный, с тонким вкусом, мог бы найти в мировой истории тему…

Она попыталась подсказать ему это, она даже предложила несколько возможных сюжетов, в которых также нашлось бы место размышлениям о верности и предательстве, о страхе и искуплении, но итог был, увы, предсказуем.

- Я заслужил покой! – возмутился Мастер. – Я заслужил покой!

Она уже не раз слышала эти слова. Но впервые не промолчала.

- А для чего тебе дан покой? – спросила она. – Ну, скажи, для чего?

- Для чего дается награда? Чтобы ею пользоваться!

Вдруг она вспомнила – этот разговор уже звучал в их милом домике два раза, или даже три, и всякий раз Мастер уходил от нужного ей ответа. Почему-то память прятала эти словесные стычки очень глубоко и почти целиком, включая последние слова едва не случившейся ссоры:

- Бедняжка ты моя… Я не имел права брать тебя с собой…

Маргарита поцеловала Мастера в щеку. Поцелуй означал: я тебя люблю, и пусть все будет по-прежнему. Еще несколько минут – и Мастер, окончательно успокоившись, допьет свой кофе. Ему есть чем заняться – нужно повесить новую полочку и подобрать дощечки для рамки. Безымянный слуга принес найденную в чулане старую гравюру, и Мастер обрадовался тому, что теперь нужно делать оригинальную рамку. Когда руки заняты – он доволен, и он просто не видит, что полочка вышла кривой, а выжигаемые им по фанере картинки – достойны школьника, который только начал ходить в кружок выжигания во Дворце пионеров.

Ему необходимо, чтобы один день был похож на другой. Значит, он был таким всегда?

Как этот человек сумел написать гениальный роман? Единственный роман – до того он и рассказишки в полстраницы не создал.

Он рассказывал, как это получилось: ребенок из хорошей семьи, где было принято учить деток языкам, поступил на исторический факультет и одновременно учил итальянский; английский, французский и немецкий освоил, потому что нанимали учителей, а латынью и греческим увлекся в гимназии. Ветры буйной эпохи пролетели мимо, он без особого труда устроился на службу в музей, подрабатывал переводами, был уважаемым человеком, даже как-то женился, хотя жену вспомнить не мог, куда она подевалась – понятия не имел, даже имя сгинуло в пучинах памяти, как рак под корягой – под латинскими спряжениями. Детей не было – тут у него с Маргаритой было одинаковое несчастье, а, может, особая милость высших сил – должны же были они прийти друг к другу практически свободными. Только супруг Маргариты был очень крупным специалистом, сделавшим важное открытие государственного значения, и государство о нем позаботилось – дало завидную квартиру в прекрасном особняке, целый этаж, а жена Мастера была человеком самым обыкновенным, и сам он тоже как-то обходился без открытий.

Однажды в музее ему чуть ли не насильно вручили облигацию, и по этой облигации он выиграл сто тысяч рублей. Казалось бы, бешеные деньги, с которыми можно много чего натворить. А он вдруг понял, что нужно купить гору книг, поселиться в подвале и написать роман о Понтии Пилате. Как, зачем, ради чего – он и тогда не знал, и теперь не осознавал. Просто роман мгновенно созрел в душе и в голове, попросился на волю. И он владел Мастером, пока не выплеснулся весь, до последней строчки. После чего наступила пустота.

Маргарита как раз имела дело с этой пустотой – их любовь началась на взлете Мастера, когда роман кипел в нем, а продолжалась, когда успеха он не завоевал, а ничего другого Мастер создать не мог и не желал, как будто он был птичкой, выскакивающей из музыкальной шкатулки: завод кончился, пружина потеряла силу, голоса больше нет.

Маргарита даже винила себя в том, что Мастер успокоился. Она была с ним слишком ласкова, обходилась чересчур бережно, он и решил, будто все в порядке…

Он ушел в кабинет, где на письменном столе расположил все свои инструменты, а на подоконнике венецианского окна устроил склад деревяшек. А она вернулась в сад. Там было тепло, светло и… и только.

Следовало бы взять с собой хоть какую-то книжку, а не повторять, главу за главой, роман Мастера. Сев на лавочку, Маргарита задумалась – а в самом деле, что бы она хотела прочитать? Перебрав знакомые повести и рассказы, она поняла: такой книги нет, нужен роман о женщине, которая целую ночь была королевой, а потом узнала, какая скука приходит в душу на место, освободившееся от нервной, пылкой, почти на смертной грани, любви.

- Марго, ты не видела, куда я положил яблоневый корень? – крикнул из окна Мастер.

- Нет, не видела, спроси Фриду.

И вдруг стало ясно – душа созрела для побега. Душе требуется хотя бы недолгая разлука – эта разлука все расставит по своим местам!

Дорогу Маргарита знала – этой дорогой они с Мастером пришли в свой вечный дом. Мессир со свитой доставил их к мостику – и унесся искать других Маргарит для других балов ста королей.

Как была, в халате, Маргарита быстро шла к ручью. Там, за ручьем, остался дурной мир, причинивший столько зла ей и Мастеру, но бродить по саду полуодетая она больше не могла. Мастеру, похоже, было довольно вида зацветающих вишен, но ее терпение было на исходе. Ничего, ничего не происходило, и четыре стопки прекрасной плотной бумаги лежали нетронутыми, только Фрида перекладывала их, прибираясь и смахивая пыль.

Перед каменистым мшистым мостиком она остановилась. До сих пор это было прогулкой, но если перейти мостик – уже сильно смахивало на побег.

Она решилась. Но не совсем, не совсем! Она остановилась посреди горбатого мостика, с недоверием и тревогой изучая пейзаж.

Местность за ручьем была безнадежная, унылая, под пасмурным небом ранней весны. Небо – не радостно-голубое, как над домом и садом, а клочковатое и серенькое. Меж небом и безрадостными, нищенскими, полуголыми деревьями моталась беззвучная стая грачей. Да и ручей, через который тогда не перешли, а почти перебежали, был не сам по себе, а впадал в мутную весеннюю речонку. Там, за речонкой, Маргарита увидела меж деревьев бревенчатое зданьице – не то оно отдельная кухня, не то баня, не то черт знает что.

Местность была неживая. Только грачи в ней жили, а более – ничего, ни дуновения ветерка, ни шевеления облака и ни живой души. А росшая на том берегу, у самого мостика, осина словно приглашала накинуть на ветку поясок от халата и повеситься.

Маргарита смотрела на строеньице, соображая – что будет, если перенести туда кое-какие вещи и поселиться? Хотя бы ненадолго?

И тут дверь бревенчатого здания распахнулась, на пороге появился мужчина. Маргарита видела его отчетливо – он был очень похож на Мастера, но – не Мастер, иное телосложение, иные очертания фигуры, упрятанной в какие-то лохмотья. И волосы всклокочены, и небрит, но в глазах – упрямство и огонь. Или все-таки – Мастер? В те месяцы, когда он писал роман, на все махнув рукой? Да нет же, Мастер создал себе тогда уют, он даже серый костюм купил, чтобы ходить в дешевые рестораны…

Этот мужчина поманил ее рукой, но она испугалась, попятилась, пустилась наутек – к дому, к саду.

Там она обнаружила Фриду. Фрида собирала все, что разбросала Маргарита, - два полотенца, подушку с вышитым золотым пуделем, шелковую комбинацию. Не желая ей мешать, Маргарита остановилась за кустом сирени. Но не только благое помышление – любопытство тоже сыграло роль. Вдруг захотелось узнать, куда уходит Фрида и чем занимается, выполнив домашние обязанности.

Унеся в дом вещи, она вернулась в сад, прошла к калитке, вышла на тропинку, направилась к мостику. Маргарита издали следила за ней, недоумевая: дальше-то что? Не живет же Фрида в той хибарке с мужчиной, одетым в лохмотья. Но нет – Фрида всего лишь постояла на мостике, склонившись над перилами, словно желала рухнуть в бегущую воду. И, повесив голову, побрела обратно.

Ей тоже плохо тут, подумала Маргарита. В ее жизни не было гениального романа – но в ее жизни был крошечный ребенок. Пожалуй, одно другого стоит. Она погубила ребенка – а Маргарита, может быть, сама того не желая, погубила любимый роман. Если бы она не согласилась стать королевой бала, если бы не потребовала возвращения Мастера, - где-нибудь на нижней полке шкафа в неведомой редакции лежал бы бумажный экземпляр! И его бы нашли, непременно нашли! И прочитали, и поняли!

Мессир обманул, чего и следовало ожидать…

Возможно, и текст в памяти Маргариты – не тот, это необходимо проверить… Но как?..

Она села на лавочку под вишней, закрыла глаза и позвала Низу с Иудой. Ей нравился этот эпизод – где Низа назначает Иуде свидание. Требовалась всего страница текста.

Но вместо текста она увидела картинку: красавица-гречанка в темном покрывале, скатившемся на плечи, и чернобородый, черноглазый мужчина в белом чистом кефи, ниспадавшем на плечи, и в новом праздничном голубом таллифе с кисточками внизу.

− Низа! – позвал мужчина, и она обернулась.

− Ах, это ты, Иуда? А я тебя не узнала сразу. Впрочем, это хорошо. У нас есть примета, что тот, кого не узнают, станет богатым…

− Куда же ты идешь, Низа?

− А зачем тебе это знать?

Нет, нет, все не так, рассердилась Маргарита. Были еще слова! Были! Без них беседа – не такая, как было задумано! Неужели даже в ее голове не осталось полного текста?

− Но как же?.. Ведь мы же условились. Я хотел зайти к тебе. Ты сказала, что весь вечер будешь дома…

В голосе Иуды была совершенно детская растерянность, и тогда, читая роман на бумаге, Маргарита видела – Мастер подобрал единственно возможные слова для описания и голоса, и самого Иуды. Но восстановить эти слова, глядя на картинку, она не умела!

Ей стало страшно – выходит, все это время она смотрела картинки? И листы машинописной бумаги, сохранившиеся в памяти, - только картинки с буквами?

Значит, роман погиб безвозвратно?

Такой беды сердце может и не вынести. Если только у живущих в вечном доме еще есть сердце.

Мысль о гибели романа была совершенно невыносима. Если думать дальше, что получалось, что вся жизнь Маргариты прожита и истрачена зря? И мужчина, который сейчас, ворча, ищет по всему дому потерянную деревяшку, одновременно выслушивая предложения безымянного слуги о гостях на нынешний вечер, не был ее беззаветной любовью? Кто он без романа? Что он без романа?

Допустить, что жертвы были напрасны, Маргарита не могла.

- Нет! – сказала она. – Нет, нет, нет!

И побежала в дом – собираться. Не побежала – полетела, ярость приподняла ее над землей, ведьминская свобода исказила лицо, губы вспомнили тот оскал, который сопутствовал восторгу полета.

Все необходимое в вечном доме имелось, собралась она скоро.

- Коробочка, коробочка… - твердила она, расчесывая спутанные локоны. И вдруг поняла – а коробочка-то ждет, тяжелая, золотая, полная ведьминского крема! Еще чуть-чуть, и станет ясно, где она… кажется, на лавочке у калитки…

- Я спасу роман, я спасу роман! Он возродится из пламени, мессир!

Это прозвучало, как клятва.

Оставалось последнее – записка. Маргарита нашла карандаш, листок бумаги, задумалась на миг – и быстро написала:

"Прости меня и как можно скорее забудь. Я тебя покидаю навек. Не ищи меня, это бесполезно. Я стала ведьмой от горя и бедствий, поразивших меня. Мне пора. Прощай. Маргарита".

***

- Ну вот, видите, Иван Николаевич, с каждым годом это проходит все легче. Еще немного – и вы окончательно выздоровеете, - сказал пожилой профессор. – Я рад за вас.

- Таблетки пить по-прежнему, Александр Николаевич?

- Пожалуй, уже можно снизить дозу. Попробуйте отказаться от утреннего приема. Думаю, хватит тех двух, что вы пьете на ночь. Но накануне полнолуния – по-прежнему, утром и вечером.

- Благодарю.

- Как дела на службе? – вежливо осведомился профессор.

- Какая же это служба? – усмехнулся пациент. - Она, право, необременительна. Трудно было, пока учился в университете. Знаете, есть привычка к учебе, а есть отвычка. У меня как раз была отвычка. А сейчас меня даже многое развлекает, особенно студенты.

- Какие курсы вы им читаете?

- Курс средневековой истории – немецкой и французской, от Карла Великого до Столетней войны. Затем у меня спецкурс по немецкой литературе восемнадцатого века, совсем небольшой – Шиллер, Гете… В этом году у меня четыре дипломника, что еще?...

- Вы довольны своей жизнью?

- Полагаю, что доволен.

- Возьмите, - Александр Николаевич Стравинский подвинул к пациенту белую плоскую коробочку. – Тут две ампулы. Отдайте супруге. Если что – она ведь умеет обращаться со шприцем…

- Умеет.

Иван Николаевич Понырев открыл коробочку, посмотрел на ампулы – в них была жидкость густого чайного цвета, потом сунул коробочку в карман пиджака.

- Вы хорошо питаетесь? – вдруг спросил Стравинский.

- Да, разумеется. Профессорское жалованье позволяет даже роскошествовать.

- Обязательно, обязательно хорошо питайтесь, вам это необходимо, - Стравинский уставился на Ивана Николаевича строгими глазами. – И здоровье ваше пойдет на поправку. Ступайте и помните – хорошее калорийное питание есть залог исцеления.

Понырев, с каменным лицом, с остановившимся взглядом, несколько раз кивнул, затем поклонился и вышел из кабинета.

- До чего же внушаем… - пробормотал Стравинский. – Как бы опять на мошенников не налетел…

Он немало потрудился, освобождая бывшего поэта Ивана Бездомного, ныне – профессора Понырева, от ложных воспоминаний – тому все мерещились какие-то древние безносые убийцы, голые люди на крестах, громокипящие тучи, падающие на землю, и человек в белом плаще, непременно с кровавым подбоем. Странные образы вложили в поныревскую память мошенники-гипнотизеры, и образы эти оживали накануне полнолуния, особенно яростно мучая Понырева как раз перед апрельским полнолунием. Но в этом году приступ безумия удалось успешно купировать.

Иван Николаевич действительно после визита к Стравинскому пошел в недорогой ресторан на Арбате. Там он сел в углу и долго дожидался официанта – тот не сразу заметил мужчину лет тридцати с лишним, рыжеватого, зеленоглазого, скромно одетого. Потом Понырев посмотрел на часы – до консультаций с дипломниками время еще имелось, отчего бы не прогуляться?

Ноги сами понесли по переулкам.

И в одном, неподалеку от старинного особняка, с которым что-то было связано, а что – вспоминалось лишь накануне апрельского полнолуния, он увидел женщину.

Она шла навстречу по другой стороне переулка и несла в руках желтые цветы, от которых явственно повеяло тревогой. И эти цветы очень отчетливо выделялись на черном ее весеннем пальто.

Словно зачарованный желтым знаком, Понырев пошел вслед за женщиной по кривому, скучному переулку, он по одной стороне, а она по другой. И не было в переулке более ни души.

Иван Николаевич мучился, ему показалось, что с нею необходимо говорить, и тревожился, что не вымолвит ни одного слова, а она уйдет, и он никогда ее более не увидит…

Она обернулась, и он понял, что уже видел ее однажды – тогда она была невообразимо прекрасна. Он даже вспомнил – это было много лет назад в клинике профессора Стравинского, но она не могла там оказаться наяву, не могла его поцеловать, значит, случилось видение, и вот оно ожило.

− Нравятся ли вам мои цветы?

Поныреву показалось, будто эхо ее голоса ударило в переулке и отразилось от желтой грязной стены. Он быстро перешел на ее сторону и, подходя к ней, ответил:

− Нет.

И, уже глядя в ее ведьминские глаза, он совершенно неожиданно понял, что всю жизнь любил именно эту женщину.

А она бросила желтые цветы на мостовую, затем продела руку в черной перчатке с раструбом под локоть Поныреву и молча повела его за собой.

Рига

2016