Маршрут на Изнанку

Если бы профессиональное чутье можно было сдать в спецхран вместе с удостоверением и служебным оружием, да даже просто обменять на что-то нужное, хоть и на пирожок, Егор Михайлович с удовольствием бы это сделал: пенсия давно наступила, а чутье осталось и не давало спать. От пирожков с ним никогда такого не было, чтоб сперва часа два валяться в постели, считая по очереди овец, козлов и бывших сослуживцев, а потом подскочить в семь утра, и сна – ни в одном глазу.

Помаявшись немного, он встал, коротко глянул в окно и принялся одеваться. Ночью невесть откуда принесло грозовые тучи, и те радостно выплеснули на поселок не меньше половины месячной нормы осадков. Снаружи было мокро, зелено и, судя по ощущениям, весьма скверно.

А может, просто на перемену погоды нервы разгулялись?..

За тонкой стенкой в большой комнате негромко похрапывали вчерашние гости: внук с приятелем приехали на несколько дней, вроде как отдохнуть на природе и помочь по хозяйству. Днем под чутким руководством чинили забор, вечером сбежали в ближний лесок, поснимать местные виды и посидеть у костра. Вернулись уже потемну, долго о чем-то шушукались – слов было не разобрать, но по интонациям показалось, что спорят.

Вот поругаются, уедут – и кто, спрашивается, будет доделывать забор?

Егор Михайлович пересек комнату, полюбовался на дрыхнущих парней. Степка, внук, развалился на раскладушке: физиономия под подушкой, только белобрысую макушку видать, одна рука свесилась, одеяло чуть не на полу, худющий – страсть, как мать с бабкой ни старались, откормить так и не вышло. Друг его школьный, Филька, на диванчике, коротковатом для его роста, но если ноги поджать, да еще укрыться с головой, то вроде и ничего. Стало слегка завидно: молодецкому сну не помешали ни звук шагов, ни скрип двери, ни даже грохот, с которым упал ненароком задетый рюкзак, весь грязный и мокрый. Острый взгляд бывшего следователя отметил, что на сваленной как попало одежде тоже хватает и грязных пятен, и прилипших травинок, а под табуретку, исполнявшую обязанности вешалки, натекла изрядная лужа.

Странно, он думал, ребята вернулись до грозы. Или капать начало раньше, а он не слышал?

На кухне он наскоро умылся холодной водой, привычно побрился на ощупь – зеркал в доме не водилось очень давно. Тому была уважительная причина, но говорить о ней Егор Михайлович не любил, да и, если честно, слегка побаивался, а потому для любопытных выдумывал разное: то голоса в голове приказали избавиться, то домовой все побил, то инопланетяне забрали для ремонта тарелки, а то собственная рожа опостылела настолько, что век бы не видать. Нести отборную чушь он умел настолько уверенным тоном, что часть знакомых была готова поверить, другая часть тихонько думала, что Михалычу надо бы показаться врачу, мол, служба подкосила психику, хорошо б таблеточек попить. Были и те, кто считал его просто вздорным стариком с дурным характером и поганым чувством юмора – эти были ближе всех к истине, но кто б им об этом сообщил?

Те, кто знал о событиях двадцатилетней давности, сочувственно качали головами и лишнего не спрашивали.

Внук Степка, однако, был вне всех категорий. Задав в более-менее сознательном возрасте вопрос и получив в ответ дежурную сказочку, он сперва озадачился, потом переспросил, а потом хитро-хитро улыбнулся – и подхватил. Что выдумывать всякую ерунду, что вдохновенно нести ее в массы у пацана выходило ничуть не хуже, и школьные приятели в свое время свято верили, что Степкин дед – могучий колдун, который может запереть в зеркало любого, кто посмеет обидеть внука. И что лежат эти зеркала с разными нехорошими людьми в глубоком подвале, и охраняет их черный козел, рогатый, мохнатый и злобный – прям как директор школы!

Степина мать, дочь Егора Михайловича, не одобряла буйную фантазию обоих, но приходилось терпеть. Рассказывать мальчишке правду она сама категорически запретила, и в целом это было правильно – пользы с той правды, только зря ребенка пугать. Вот только деточке уже двадцать два, и совесть начинала зудеть – а может, все-таки…

Но точно не сейчас.

Егор Михайлович натянул резиновые сапоги и вышел из дома. Трава была мокрой, под ногами хлюпало, по небу словно нерадивый маляр прошелся валиком с серой краской: где тоньше легла, где гуще. Чутье упорно тянуло за калитку, но он не поддался – прошелся по огороду, осмотрел грядки и кусты, проверил, как пережила буйство стихии клубника. Здравый смысл уверял, что даже если что случилось по его специальности, то разбираться с этим должен молодой активный участковый, а не вредный пенсионер, но чутье на доводы рассудка чхать хотело и требовало прогулки.

Пришлось выйти.

Скопление людей в конце улицы он заметил сразу. Чутье сделало стойку, как старый служебный пес, и ноги понесли сами. Он успел пройти половину расстояния, а потом нервно озирающиеся односельчане его заметили, замахали руками, заорали «Михалыч, давай сюда скорее!», а когда подошел, уважительно расступились.

На обочине у недостроенного дома лицом вниз лежало тело в синем спортивном костюме, вымокшем насквозь. Лежало – и не шевелилось. Лужицы на дорожке поблескивали, будто вымытое стекло.

– Ешки-матрешки, – пробормотал Егор Михайлович. И тут же повысил голос: – Да разойдитесь, чего встали, все следы затопчете! Андрюху сюда, живо!

Ему тут же сообщили, что участковый на телефон не отвечает, но за ним уже послали, «Михалыч, это ж Петька с сорок третьего дома, чего делается-то, а? Перепил, или что? А мож, живой еще?»

Размеры расплывшейся вокруг головы буроватой лужи с жизнью совмещались плохо. И главное – волосы на затылке были сухими. Его не ударили тупым предметом сзади, он не проломил голову о камень. На висках тоже не было видно ран. Значит, лужа крови натекла… из лица? А что тогда стало причиной смерти? Крови больше не было видно, значит, орудие убийства закрывает рану.

Он огляделся. Забора на участке не было, перед домом лежали укрытые полиэтиленом стройматериалы, стены из силикатного кирпича недобро смотрели темными провалами окон: правый «глаз» был затянут бельмом мутного стекла, левый, ближний, оставался черным. Вчера хозяева почти весь день возились на стройке, уехали только к вечеру, видно, второе окно вставить не успели.

– Жене-то сказали? – деловито осведомилась где-то позади Валентина Ивановна, чиновница на пенсии.

– Увели уже, – мрачно ответил кто-то из мужчин.

– И хорошо, хорошо…

Егор Михайлович все-таки присел рядом, сунул руку под синий воротник – пальцы вляпались в липкое, кожа была холодной, но еще мягкой. Пульса, конечно, не обнаружилось. Бывший следователь поморщился, потянулся вытереть ладонь о траву – и замер.

Никакие это не лужицы.

Совсем рядом блеснул осколок стекла, длинный, узкий, до середины вонзившийся в землю. Прямо на глазах он дернулся, пустив по кромке еще один блик, пополз, мгновение…

Труп даже не дрогнул, когда стекло впилось в плечо, а вот у Егора Михайловича сердце заколотилось так, что под ребрами заныло. Он машинально потер грудь, поднялся, отступил на шаг, коротко глянул по сторонам – нет, не заметили. Еще раз обернулся на дом и только теперь понял, что правое окно вставили, но белая пластиковая рама была пуста. Разбили? Или это олух Петька спьяну вписался? Или…

По-хорошему, стоило дождаться участкового, вместе с ним перевернуть тело, осмотреть травмы – этого хватило бы, чтоб проверить неприятную догадку. А еще неплохо было бы помочь составить протокол, парень вряд ли натыкался прежде на криминал, мог и перенервничать.

Но у Егора Михайловича был и свой метод проверки.

Он развернулся и едва ли не бегом бросился домой, игнорируя изумленные оклики. Скорее, верить не хочется, пусть это будет просто совпадение, только не это, не снова! Ворваться в калитку, взбежать по ступеням, пару секунд постоять, придерживаясь за стену – постарел, куда теперь бегать! Теперь в дом, на ходу сунуть в шкаф слишком блестящую кастрюлю, задернуть шторы, набросить полотенце на крошечный телевизор в углу. В комнату – перевернуть экранами вниз оставленные на столе смартфоны, захлопнуть ноутбук, от звука Степка подскакивает, встряхивается, ошалело хлопает глазами: «Дед, ты чего? Куда?»

Некогда объяснять. В дальнюю комнату, запереть за собой дверь, сдвинуть комод, упасть на колени, дрожащими руками поднять крышку тайника в полу. Вытащить коробку, завернутую в полиэтилен. Зажмуриться, скороговоркой пробормотать «Отче наш».

Откинуть крышку.

Круглый металлический чайник, лежащий в гнезде из мятых газет, глубоко вздохнул, потянулся ручкой, шевельнул носиком и открыл глаза.

– О, – хриплым спросонья голосом обрадовался он, – Михалыч! А чего, уже утро? Или… Слушай, а спал-то я сколько?

Егор Михайлович коротко и зло рассмеялся. Сел рядом с коробкой, прислонился спиной к стене.

– Двадцать лет, – проговорил он без выражения. – Ты спал почти двадцать лет.

Чайник протяжно присвистнул носиком, выплюнул пару заковыристых ругательств и вдруг замолчал. А потом тихо, осторожно спросил:

– Так это чего, Михалыч… Опять?

Егор Михайлович хмыкнул и молча кивнул.

Опять. Снова. Но в этот раз тварь не уйдет безнаказанной.

Даже если это будет стоить ему жизни.

...

Добродушное, круглое лицо Ночного Обходчика заглянуло в приоткрытые окно на шестом этаже. Золотые глаза-фонари осветили мастерскую, заваленную обрезками листового железа, измазанными палитрами, мольбертами, на которых то были накинуты какие-то безумные костюмы, то стояли пустые холсты. В центре студии, под белым светом торшера, сидел, ссутулившись, высокий парень в пыльном рабочем халате. Он сосредоточенно вглядывался в зеркало, которое держал на коленях. На зеркале лежал кусок болота, собранный из масляной краски, хвойных веточек, цветов и чего-то еще. А в центре – темное мохнатое пятно, которое Обходчик разглядеть не мог.

– Спать пора, – пробасил он. Парень не пошевелился, и Обходчик, расстроенный его равнодушием, повторил громче: – Спать пора! Скоро совы проснутся. Они электричества боятся.

Словно в подтверждение его слов, где-то в лесу раздался шорох тысяч пестрых крыльев. Но человек его, конечно, не расслышал.

Парень, очнувшись, отложил зеркало. Подошел к окну, распахнул его и протянул Обходчику огромное медовое яблоко.

– Не сердитесь, – улыбнулся он, бросая яблоко в растянутый от уха до уха рот. – Скоро погасим свет. Девушку и друга дождусь, и тогда погасим.

Обходчик довольно загудел. Сладко. Только все равно не положено в пригороде, у болот жечь электричество по ночам. Ехал бы в город, там нет сов и духи к свету равнодушны.

В лесу птица с тысячей крыльев чистила перья и разминала когтистые лапы. Скоро проснется вторая.

Когда-то здесь жили люди. Потом уехали. Власти хотели сберечь духов болота, которым люди мешали. Обходчика привезли из заповедника. Он тут один работал, ему было одиноко. Зато форму красивую сшили – зеленую, в пятнышках. Сказали «камуфляж».

– Я рисую болото. Хотел нарисовать сов, но они не показываются. Зато я успел сфотографировать Плетуна, – зачем-то начал рассказывать парень.

Обходчик покачал головой. Ему еще двадцать четыре пустующих дома проверять, а окон в них вообще не сосчитать. Во всяком случае, Обходчик до туда считать не умел. Слушать глупого парня было скучно.

А кто, кроме глупого радовался бы, что встретился с Плетуном? Они живут под городами. Плетуны такие большие, что Обходчик не достанет самому маленькому их них до щетинистого брюха, даже если встанет на носки и протянет руку. Это пауки, которые плетут паутины улиц. Когда кто-то из людей в первый раз сравнил карту города с паучьей сетью, тогда и завелся в ней первый Плетун. А уж после они стали плести проспекты и переулки, да так их порой путали, что, наверное, и сами разобраться не могли.

Местного Обходчик тоже знал. Старого, ленивого, с плохо гнущимися лапами. У него, как у всякого паука, восемь глаз. Восемь человеческих глаз на восьми одноглазых человеческих головах, как у всякого Плетуна. В общем, совершенно ничего интересного. Что там фотографировать? Вот новая форма Обходчика – это другое дело. На форме Обходчика пятнышки.

Парень словно мысли его расслышал.

– Какая куртка у вас красивая, – улыбнулся он. – А можно я вас тоже сфотографирую?

Обходчик обрадовался. Может, парень не такой уж и глупый. Следующие пять минут он позировал, то зажигая, то гася глаза, а парень снимал, сидя на подоконнике. Обходчик так увлекся, что почти пропустил момент, когда мимо в подъезд прошмыгнули девушка в зеленом платье и мальчишка в черном пальто. У девушки в руках была корзинка, из которой хорошо пахло – сливочным маслом, свежими пирожками и спелыми помидорами.

Парень тем более пришедших не заметил. Он вдруг опустил фотоаппарат и улыбнулся.

– А хотите я вам картину покажу?

Обходчик кивнул. Вторая сова просыпаться не хотела, а без нее первая в небо не поднимется. Значит, можно подождать, пока друг и невеста молодого художника поднимутся по лестнице, а сам он покажет картину. Тогда они погасят, наконец, лампу. Может, свечи зажгут – у девчонки из корзинки еще пахло ароматизированным соевым воском. А Обходчик пойдет проверять остальные дома.

Парнишка, обрадованный его вниманием, спрыгнул с подоконника и поднял зеркало. Выставил его в оконный проем.

На картине он нарисовал болото. То самое, у которого гнездились совы. Хорошо нарисовал, похоже. Только одно было нарисовано плохо – паук. У паука было тело из черного кошачьего меха, щетинистые ноги из медной проволоки, перекрученной с черным джутом и восемь золотых диодов-глаз. Он висел на туманной паутине, которую художник сплел из шелковых нитей и ватных волокон. Казалось, в ней запутались обрывки облаков.

– Не похоже на Плетуна, – критически заявил Обходчик. – И облакам на небе место.

– А это другой паук. Он будет жить в паутине трещин на стеклах.

– Но тогда придется картину разбить.

– Обязательно разобьем! – воодушевился художник. – С мастером курса и егерями из Надзора. Я же не хочу остаться с ним один на один, когда он оживет. Вот Петр Григорич посмотрит картину, скажет, правильно ли я знаки расставил, не откроет ли она портал куда попало, не будет ли этот паук людьми питаться, и вот тогда… если он оживет и попадет в Бестиарий – я точно диплом получу…

Все произошло одновременно. Девушка начала стучать в дверь, а Обходчик пропустил сову.

Обходчик сам не знал, как это получилось. Как можно не заметить ухающую птицу с тысячей крыльев?! Он потом много оправдывался. Жаловался, что мальчишка его заговорил, замигал своим пауком. Но его все равно скоро вернули в заповедник, правда, форму разрешили оставить.

Сова, раззявив черный клюв, в котором дрожал розовый змеиный язык, попыталась вцепиться Обходчику в голову, но он успел пригнуться. И тогда она вцепилась в подоконник, в котором мигом увязли ее лиловые когти. Сова еще больше испугалась, застрекотала, забряцала, как старый трамвай и забила крыльями.

– Гаси свет! – крикнул Обходчик.

Птица с криком билась в окно, и перья сыпались на асфальт, словно пестрые снежинки. Обходчик пытался отогнать ее от проема и ничего ей не сломать. За сову он головой отвечал, ему так сказали, когда форму выдавали. За парнишку не отвечал, но его просто было жалко.

Птица пыталась освободить когти и одновременно выклевать из квартиры ненавистный ей электрический свет.

– Эй, что у тебя там?! – Девушка за дверью застучала чаще. Ее друг, судя по грохоту, попытался высадить дверь плечом.

Что делал художник, Обходчик не видел – проем целиком заняла бешено ухающая сова. Зато хорошо слышал – раздался грохот, короткое ругательство, следом отчаянный стон и звон битого стекла.

Полыхнуло красным, затем белым, а сквозь теплый запах птичьих перьев и сухих яблок вдруг ударило волной смрада болотной гнили, потом – запахом холодной воды, а затем – ночного леса. В ту же секунду совиные когти выскользнули из мягкой древесины, и птица шарахнулась в сторону.

– Альберт! – взвизгнула девушка за дверью.

Обходчик заглянул в окно. По полу рассыпались мерцающие синим осколки, под которыми растеклась вода. Паука на картине больше не было, а в комнате не было молодого художника.

Тяжело вздохнув, Обходчик проводил взглядом улетающую в лес сову, а потом просунул в окно руку, дотянулся до двери.

– Посторонись, – угрюмо потребовал он и щелчком снес ее с петель.