Марсианин на Сибирском тракте

Главное богатство Савелия Петровича Минского умещалось в шкатулке с незатейливой росписью, покрытой потрескавшимся лаком. Там лежало несколько листов бумаги, исчерченных загадочными письменами, и необычная монета без номинала, одинаковая с обеих сторон. Судьба свела нас на станции Сибирского тракта, в тихой провинциальной глуши самой длиной гужевой дороги мира. Большое село с почтовою станцией, в котором я приобрёл флигель, прилепилось к изгибам неширокой речки Мокрухи. За нею вёрст на десять тянулись пашни вперемешку с лугами и околками, а затем ровная земля вспучивалась волдырями холмов, поросших елью и сосной. Село было старым, с длинной улицей вдоль поросшего ветлою берега и беспорядочно разбросанными пасеками и выселками. На тракте, идущем наискось к главной улице, почти у самого моста через Мокруху, стояла почтовая станция. С другой стороны дороги когда-то располагалось поместье, но нынче остался лишь выкрашенный в синий цвет флигель и одичавший сад с зарослями ежевики.

Минский был на двадцать лет меня старше и в детстве (его мать Евдокия жила содержанкой у военного) получил с братьями домашнее образование. Он разбирался в естественных науках, перемножал в уме трёхзначные числа и мог неплохо устроиться по гражданской службе. Но когда-то мальчик увидел у гувернера растрепанный томик фантазий епископа Фрэнсиса Годвина под названием «Человек на Луне, или Рассказ о путешествии туда» и навсегда заболел тайнами и загадками. Окружающий мир стал его клеткой, а мир неизведанный – мечтой. Увы, ни к чему доброму это не привело. Минский-старший под занавес беспутной жизни дал сыновьям фамилию, но промотал и капитал, и имение. Старших братьев на Крымской войне накрыло французским снарядом, разметав останки по всему бастиону, и мать, повредившись от горя умом, высохла за несколько месяцев. Когда я приобрёл флигель и стал возить проезжих «на вольных», Савелий служил почт-комиссаром – смотрителем на станции Сибирского тракта. Главной обязанностью почт-комиссара была проверка паспортов и подорожных и выдача путникам свежих лошадей. Лицо его было одутловатым, с болезненно-красным оттенком – такое бывает у запойных пьяниц, но до событий, о которых речь впереди, я ни разу не видел своего товарища пьяным. Волосы Савелий зачёсывал назад, открывая большой и неровный лоб, на который частенько поднимал круглые очки в металлической оправе (под старость лет он на близком расстоянии без очков видел лучше).

Проезжие в те годы делились на три категории: по казенной надобности ехали «на почтовых», их полагалось пропускать без очереди. Почтовым разрешено было брать с собой пассажиров при движении порожняком и при наличии подорожной. Только кто в нашей глуши будет соблюдать правила? Главным документом был кошелёк, и у кого этот документ был в порядке, того и брали без лишних вопросов. Господа, имеющие собственный экипаж, путешествовали «на долгих», им на станциях меняли лошадей в порядке очереди. Такие часто норовили взять пространство нахрапом, словно гулящую девку. Не успеют с повозки сойти, а уже требуют:

– Лошадей!

Третьей категорией путешественников были те, кто ездил «на вольных». То бишь нанимал меня – свободного частника с экипажем. Публика мне доставалась победнее, но я не жаловался, ибо почитал работу необходимым злом, данным Господом в наказание за грехи. «В поте лица твоего будешь есть хлеб», – сказал Господь, изгоняя Адама из рая.

Родился я в зажиточной крестьянской семье, отпущенной помещиком на оброк и выкупившей себя за год до реформы 1861 года. Как потом ругала матушка мужа за торопливость! Но что сделано, того не воротишь, тятя мой прошлыми потерями не жил, человеком был сметливым и оборотистым, и вскоре пробился во вторую купеческую гильдию, выучив четырёх сыновей и трём дочерям подыскав хорошие партии. Роднился он с людьми нужными, отчего поднимался в обществе всё выше, а сам делался всё шире. Несмотря на крепкое хозяйство, матушка и сейчас нет-нет да попрекала его в том выкупе. Он, впрочем, полагал сварливость за женщиною скорее достоинством, чем недостатком, а потому терпеливо сносил попрёки. Братья, войдя в возраст, тоже занялись купеческим делом и вскоре разъехались в разные стороны: один обосновался в Перми, другой – в Нижнем, третий – в Ирбите. Один я был из тех, про кого англичане говорят «в каждой семье есть чёрная овца», а русские – «в семье не без урода». К торговле и ремеслу я оказался не способен, а к гражданской службе не лежала душа. Состариться в писарях, чтобы умереть подъячим – что за судьба? Мне хотелось воли, простора, свободы! Я любил движение и дорогу, а потому, помыкавшись до тридцати лет, подался в ямщики на Сибирский тракт – и не пожалел!

Начало нашей дружбе с Савелием положил случай. Как-то, заехав на станцию, я застал его за чтением «Записок Императорского Русского Географического общества». Надо сказать, до того мы почти не общались, полагая друг друга людьми мало интересующимся природой окружающего мира.

– Занимательная публикация? – полюбопытствовал я, поздоровавшись.

Савелий опустил на нос очки и снисходительно посмотрел на меня снизу вверх. Ростом и фигурой природа меня не обидела, я был выше на целую голову.

– От скуки всяко чтение занимательно, – молвил он с ехидцей. – Пишут о громоподобном землетрясении на реке Лене близ уездного городка Киренска, слыхали о таком?

– Даже бывал! – задетый снисходительным тоном, воскликнул я. – Это верстах в шестистах к северу от Иркутска. Сильно трясло?

Он молча протянул мне журнал.

– Больше похоже на падение метеорита, – внимательно прочитав, произнёс я.

– Почему вы так решили? – с проснувшимся интересом спросил Савелий.

– Судите сами: толчки последовали после взрыва – раз; до него очевидцы видели «сильный, как бы огненный, свет» в небе – два; подобной силы землетрясений, как пишут в журнале, в этой местности никто не помнит – три.

Смотритель отобрал у меня журнал, дважды перечёл заметку и, поднявшись на ноги, уважительно кивнул:

– Пожалуй, вы правы, юноша! Не желаете ли чаю?

С тех пор мы часто беседовали на разные темы – от загадки пирамид в Египте до чуда каменного дождя в Великом Устюге, описанного в рукописи Павла Ивановича Савваитова. Однако же о шкатулке он поведал лишь через год – поводом к тому послужило необычное происшествие, случившееся со мной в дороге. Тремя перегонами восточнее, на одной из станций, встретил я чудесное создание девятнадцати лет, беззвучно плакавшее в углу на лавке. Оказалось, девица ехала по тракту одна от самого Енисейска и почти добралась до пункта назначения, когда с задней оси экипажа срезали багаж. В какой деревне это произошло, так и осталось невыясненным: последний перегон был долгим, выехали ещё до рассвета, а прибыли на станцию затемно. Чуяло моё сердце, без участия самого ямщика тут не обошлось. Народ по тракту возит разный – иногда даже не народ, а народишко, тать без стыда и совести. Иной «на вольных» сам может в лес завести, застрелить да прикопать под корнями дерева, чтобы уж точно не нашли. Прибыв на станцию, ямщик потребовал денег, утверждая, что везти далее оплачено не было. Даже бывалый путешественник ошибается, подсчитывая предстоящие траты, что тут говорить о юной девице? За каждый перегон пассажир платит в казну десять копеек, за каждую версту этого перегона ямщику – полторы. Это «на почтовых», «на вольных» и за копейку сторговаться можно, если пассажир опытный, а народу на тракте мало. Но поди сосчитай эти вёрсты! На станции отдай двенадцать копеек за экипаж да столько же за подмазку колёс (по правилам ещё и сало для подмазки идёт за счёт проезжающего, оттого многие возят его с собой). И невдомёк было девице, что колёса смазывают не на каждой станции – ямщик брал с неё деньги регулярно.

– Как звать тебя? – подойдя, спросил я.

Девица посмотрела с испугом. Надо честно признать: на моей красоте природа сэкономила – выкроила, должно быть, материала для других. Как-то раз художник, которого я вёз с Ирбитской ярмарки, до того впечатлился, что пожелал написать с меня разбойничьего атамана. Работать натурщиком я отказался, а за предложение взял с него тройную плату.

– Варя, – справившись со слезами, сообщила девица.

– Чего ж ты одна в дорогу пустилась?

– Все умерли, – сказала она таким тоном, будто умерли на Земле действительно все. Наверное, для неё так и было.

– И куда едешь?

Она назвала нашу станцию. В селе, по рассказам её покойного отца, жила его сводная сестра: про такое родство говорят «седьмая вода на киселе», но отчаяние девушки было велико, и она решилась ехать. До того момента я хотел помочь лишь советом, но теперь переменил решение:

– Пойдём на кухню, горячего поешь!

Варя не двинулась с места:

– Я не голодна, благодарствую.

– Благодарствует она, – хмыкнул я. – Вставай и пошли есть.

Она отчаянно помотала головой, густо покраснела и смущённо пробормотала:

– У меня денег нет.

– За счёт заведения, – пробурчал я и чуть не силой поволок её на кухню. Хорошо, хоть с ложечки кормить не пришлось: сдавшись, Варя торопливо проглотила миску наваристого борща, два вареных яйца и штук пять картофелин. Остался только кусок сала, но его девица отложила и вопросительно посмотрела на меня:

– Можно с собой взять? – попросила она. – На подмазку?

– Без подмазки обойдёмся, – отмахнулся я. – До села – три дневных перехода, но пролетим за двое суток – ночью тоже ехать будем.

Варя нервно поправила волосы, но упрямиться не стала. Только уже у коляски тихо, чтобы никто не слышал, упредила:

– У меня с собой револьвер, папенька стрелять учил.

– Револьвер? – ухмыльнулся я. – И зачем?

Она смотрела на меня со смесью надежды и страха, но надежды оказалось больше.

– А вдруг волки в сугон пойдут?

– От волков первое средство – револьвер! – не скрывая иронии, кивнул я. – Особенно на скаку.

И, перестав насмешничать, сказал серьёзно:

– Не бойся, не обижу.

Необычное происшествие случилось с нами во вторую ночь, верстах в двадцати от станции. Уже светало: тени отделялись от тьмы и прятались за деревьями, а туман уползал за холмы в сторону от тракта. Старые берёзы, посаженные вдоль обочины для защиты от солнца и снега, были, по слухам, ещё екатерининских времён. Густая листва их задерживала рассвет – впрочем, и рассвета ещё не было.

– Прохор, останови, пожалуйста! – услышал я из коляски и послушно потянул за поводья. Остановка потребовалась моей пассажирке по естественной, как говорится, надобности. Едва она вернулась в коляску, как в стороне от тракта, на свёртке к давно исчезнувшей деревне, послышался какой-то неестественный звук. Позже мы с Варварой пытались объяснить его Минскому и сошлись, что более всего звук напоминал рычание. Было в нём что-то звериное, но как бы неживое, механическое. Словно чудовище, созданное героем романа Мэри Шелли, не покончило с собой в водах Ледовитого океана, а ушло на юг и добралось до Сибирского тракта. Да, пожалуй, создание Франкенштейна могло бы издавать этот неживой рёв, оно ведь изначально было мертво. Рёв продолжался не менее минуты, но самого чудовища мы так и не увидели.

Едва рычание смолкло, я посмотрел на Варвару. Она стояла на подножке экипажа, держа в руках револьвер – бледная, испуганная, но готовая к бою с неведомым зверем. Рослая, стройная, с распущенными волосами, в суматохе вырвавшимися на свободу из-под платка, моя спутница напоминала Гейрскёгуль – легендарную валькирию из древних исландских саг. Но, разглядев револьвер в её руках, я не сдержал смешка. Это был дуэльный пистолет Лепажа – из подобного Дантес смертельно ранил Пушкина. Такое оружие, кроме кровавых дворянских забав, мало на что годилось.

– Ты собиралась вызвать чудовище на дуэль? – спросил я. – Где ты раздобыла эту древность?

– От папы остался, – она, наконец, опустила оружие. – Я – дочь ссыльного декабриста.

Савелий был в отчаянии. Он бегал из угла в угол и ругался сразу на пяти языках. Я с трудом понимал, что он кричит: на мою голову сыпались польские бранные слова, крепкие немецкие выражения, французское срамословие и даже латынь! Пятым, самым понятным мне языком, был русский мат. Однако и тут он проявил дивную изобретательность, коей позавидовали бы самые отъявленные сквернословы. Варя, ожидавшая меня на улице, то и дело стыдливо закрывала уши ладошками.

– Pedicabo ego vos et irrumabo! – орал Савелий. – Verdammte Scheisse! Трусливо бежать, не глянув на следы! Мы должны немедля вернуться, jebię to wszystko!

– Двадцать вёрст ради каких-то следов? – горячился я. – Не поеду!

– Bordel de merde! – наконец, выкрикнул Савелий. – Я тебе заплачу!

Большего оскорбления нашей дружбе он нанести не мог. Громко хлопнув дверью, я выскочил во двор и, кипя от гнева, проводил Варю к двоюродной тётке. На обратном пути обида и гнев утихли, а усталость дала о себе знать: едва я добрался домой, как рухнул на лавку, не раздеваясь. Но только смежил веки, как на пороге с понурым видом явился Савелий. Извиняться мой товарищ не умел и сам знал за собой такую слабость, поэтому направился к столу и водрузил на него шкатулку.

– Я никому этого не показывал, Проша, – молвил он. – Боялся, сочтут выжившим из ума.

– Что там?

Савелий открывать не торопился, спросил:

– Ты читал «Разговоры о множестве миров»?

Я покачал головой.

– Это сочинение секретаря Парижской Академии наук Бернара Ле Бувье Фонтенелля. Во времена Анны Иоановны сей труд перевёл с французского Антиох Кантемир, – товарищ мой оглянулся по сторонам и понизил голос. – А Синод его запретил.

– Не тот ли это Фонтенелль, которого поминает Евгений Онегин? – потерев глаза, я встал и тоже подошёл к столу.

– Тот, тот! – обрадовался незваный мой гость. – Сочинение сие – диалог учёного мужа с юной дамой об устройстве Вселенной.

Савелий театрально воздел руки к потолку и развёл их в стороны, будто Вселенная располагалась аккурат над нашими головами. Мысль моя, однако, скользнула в иную сторону: слова «юная дама» пробудили воспоминание о Варе с дуэльным пистолетом в руке. Я вдруг подумал: она не стала продавать пистолет, отчаянно нуждаясь в деньгах. Может быть, в память об отце? А, может, не желая чувствовать себя беззащитной. Этот факт отчего-то был мне приятным.

–… автор утверждает, что все видимые нами планеты обитаемы, – тем временем рассказывал Савелий. – Но существа, их населяющие, не похожи на нас. «Когда же говорю, что не люди в Луне, но жители, не думай,что те речи голая отговорка». Фонтенелль уверен: в иных физических и климатических условиях развились волею Божию чуждые нам по подобию существа. Я много размышлял над его трудом и пришёл к простой мысли: ежели мы изучаем другие миры, разглядывая их в телескопы, то и они должны изучать нас.

Сон мой при этих словах несколько отступил, и я с любопытством посмотрел на шкатулку.

– Представь себе мир, испокон живущий во благовремении. Мир, где у кормила стоят учёные мужи да иереи-наставники. Верно ли, что они опередят нас в развитии? Не приходится даже сомневаться в том. Может статься, иномиряне уже построили межпланетный телеграф и сообщаются с нами через миллионы вёрст космического пространства.

– И где же их послания? – недоверчиво поинтересовался я. – Почему о них никто не слышал?

– Потому, мой юный друг, что никто не обращает на инопланетные депешы внимания!

С этими словами Савелий открыл шкатулку и достал несколько аккуратно сложенных листов бумаги. Затем развернул их и выложил друг за другом, образуя единый рисунок. Получилась длинная запись в четыре строки, разделенных меж собой горизонтальными линиями. В каждой из строк шли друг за другом одинаковые символы, при этом нижняя строка была зеркальным отражением верхней. Рисунок казался бессмысленным и в то же время многозначительным и таинственным.

– Что это? – оторвавшись от разглядывания символов, спросил я.

– Их послание! – чуть ли не выкрикнул Савелий.

– Но откуда оно у тебя?

Оказалось, пять лет назад он возвращался из города, где подавал жалобу на проезжего хама, в гневе избившего моего товарища. С жалобой не выгорело (начальство отговорило), а на обратной дороге на полном ходу случилась поломка, и они с ямщиком едва не сверзлись наземь. Пока ямщик, матерно ругая колёсную мастерскую, чинил экипаж, Савелий решил размять ноги и прогуляться окрест. Там-то, на лесной прогалине он и увидел эти загадочные знаки, зарисовал их карандашом и сохранил до сего дня.

– Это не похоже на азбуку, – изрёк я, ещё раз внимательно изучив рисунок. – Письмо не может состоять из одинаковых символов.

– Строки отличаются друг от друга.

– Данный факт ничего не меняет. Какой смысл в повторении одних и тех же символов? Подобного нет ни в одном земном способе письма.

– Право слово! – начал горячиться Савелий, не любивший долгих споров. – Чудо дивное было бы найти у существ иного рода алфавит, подобный земному! И потом, друг мой, буквы не единственный способ передачи информации.

– А что ещё? Иероглифы?

Савелий снисходительно посмотрел на меня, делая паузу перед важным сообщением.

– Азбука Морзе! – выпалил он. – Инопланетный вариант азбуки Морзе.

Его обычно тусклые глаза пылали такой убеждённостью в собственной правоте, что мне расхотелось смеяться. Я всё ещё полагал его слова несуразицей, но решил не спешить с выводами.

– Надпись была прямо на земле? – вдруг пришло мне в голову. – Как это возможно? Какой силой получилось написать это в здешнем лесу, находясь на Марсе?

Савелий пожал плечами.

– Слышал ли ты об опытах Жоржа Лекланша? Эта сила называется электричество. Точно направленный заряд, подобно искусственной молнии, пронзает межпланетное пространство и оставляет на поверхности свой след. Земля – самый податливый материал, на котором можно что-то написать. Возможно, на песках каких-нибудь Соломоновых островов неосторожный дикарь сейчас затаптывает ногами такое же послание.

У меня нашлась тысяча возражений словам моего друга и ещё тысяча недоверчивых вопросов, но ни одного, ответ на который он не продумал бы за годы, прошедшие после находки. В конце концов, я настолько устал, что уснул на лавке во время одного из монологов Савелия. Последнее, что я услышал, было: «ты ещё лунной монеты не видел!». В ту ночь мне снились конусообразные существа, чей единственный глаз свободно перемещался по телу с грани на грань – они парили в воздухе вокруг гигантского аппарата такой же формы. Инопланетный телеграф громко рычал и плевался огненными молниями, летевшими к Земле…

Лунную монету я увидел после того, как мы с Савелием съездили к месту нашей встречи с ревуном. Увы, на заросшем травой просёлке, уходившем на юг от тракта, не осталось никаких следов. Чему Савелий тут же нашёл объяснение. Товарищ мой вёл активную переписку с энтузиастами тайн и загадок из разных стран. Один из его корреспондентов проживал за океаном, он и сообщил Минскому про недавнее заявление Малона Лумса об открытии беспроводной связи.

– Ты и твоя спутница – первые жители Земли, услышавшие живую речь иного мира! – огорошил меня Савелий, – На этот раз послание было устным, понимаешь? Ме-ха-ни-чес-ким! И ты это понял, подкожием своим понял, сказав, что ни одно живое существо на Земле не издаёт такие звуки.

В оставленной на подменщика станции было шумно и многолюдно: купеческая семья, ехавшая на двух возах, изволила отдыхать с дороги. По двору бегало пятеро ребятишек, отчаянно галдя и норовя попасть из рогаток по вороне, перелетающей с одного дерева на другое. Ворона была не то ленива, не то стара и покидала очередную ветку с явной неохотой.

– Козьма, Фома, Парфён, Парамон, Сосипатр! – от мощного голоса купчихи в доме задрожали стёкла. – Айда до стола швидко, кушания стынут!

– Какие кушания? – удивился Савелий, помогая распрягать лошадь. – Как старая повариха преставилась, так и осиротела станционная кухня. Ты ж сам повариху на погост отвозил!

В этот момент младший из купеческих сыновей, вероятно Сосипатр, метким выстрелом опрокинул ворону и завопил нечто победно- невоспроизводимое. Но ворона оказалась стреляной птицей: успела очнуться до удара о землю, встала в воздухе на крыло и, возмущённо каркая, покинула зону обстрела.

Загадка с поварихой разрешилась, едва мы с Савелием вошли в дом: там хозяйничала Варвара. Увидев нас, она потупилась, но смущение явно было наигранным.

– Савелий Петрович, я вам к возвращению борща наварила, – сообщила она, выжидающе застыв с ковшом в руках. – Мне тётка сказала, повариха требуется, вот я и подрядилась.

Савелий что-то неразборчиво промычал и почему-то оборотился ко мне.

– Тётка, значит? – нахмурился я, усаживаясь на лавку. – По-моему она с тебя деньги за проживание брать решила. Я прав?

Варя кивнула. Савелий уселся на лавку рядом.

– Наливай, чего стоишь? – сказал он.

Минут через сорок, сытые и довольные, мы провожали купеческую семью, раскуривая на крыльце трубки. Глава семьи после нескольких штофов водки и горячего обеда, дремал в повозке. Купчиха громко и отчаянно спорила с ямщиками об оплате, в который раз подсчитывая вёрсты и перемножая их на копейки. Каждый раз результат получался всё меньше и меньше. Судя по физиономии купчихи, причиной тому была отнюдь не её малограмотность. Козьма, Фома, Парфён, Парамон и Сосипатр бегали вокруг, размахивая прутами и лупя друг друга. Когда вся компания, наконец, успокоилась, уместилась в повозках и двинулась в путь, с берёзы неожиданно слетела ворона и устроилась на чемодане, примотанном к задней оси крепкой и толстой цепью. В отличие от Варвары мать пяти сорванцов знала, как следует возить грузы по нашей губернии.

– Мстить будет, – глядя на ворону, произнёс Савелий. – Злопамятная птица.

– Ставлю на Сосипатра, – ответил я, затягиваясь самосадом.

Беседу о лунной монете мы, по молчаливому согласию с Савелием, отложили до вечера. Наблюдая, как я доливаю в светильник керосин и подношу спичку к фитилю, друг мой заметил:

– В поразительное время живем.

– Чем же оно поразительно? – не замедлил полюбопытствовать я.

– Никогда ещё прогресс не шагал с такой скоростью, как в девятнадцатом веке! Подумай только, несколько лет назад никто и не знал о керосиновых лампах, а сегодня они практически повсюду.

Своей лампой я действительно гордился – это был подарок брата, привезённый им из Голландии.

– Показывай, – я поставил банку с керосином обратно под лавку и сделал приглашающий жест.

Савелий открыл шкатулку, достал оттуда аккуратно сложенную тряпицу и, развернув, выложил монету на стол. С обеих сторон изображение оказалось одинаковым: два горных пика, перед которыми располагались то ли холмы поменьше, то ли конусообразные постройки. Судя по всему, горы стояли на прямоугольной плите – четкие концы её виднелись слева и справа.

– Похоже на пирамиды, – жадно рассматривая монету, заметил я. – В природе не бывает таких ровных склонов. Может, где-нибудь в Индии отчеканено? Или в Персии?

– Хорошо бы химику показать, – вздохнул Савелий. – Может, такого металла и вовсе на Земле нет. Только боязно отдавать такое сокровище – не вернёт ведь!

– Знаешь, что я думаю? Две горы и холмики под ними – это номинал вроде наших рублей и копеек.

Савелий подскочил на лавке.

– Гениально! – воскликнул он.

Осень миновала в разъездах. Несмотря на распутицу, множество народа подалось в дальние края. А из дальних краёв также кучно поехали в ближние. Каждодневные ссоры с проезжающими, брань и оплеухи сделали Савелия нервным, он стал срываться на окружающих, словно рвущийся с цепи пёс. Я свозил компанию разночинцев в Иркутск, а оттуда с двумя судейскими вернулся в Екатеринбург. Ехать было сложно, колёса вязли в грязи, бесконечные дожди вымотали хуже июльской жары и январских морозов. Больше всех повезло Варваре: чем больше проезжало пассажиров, тем больше она зарабатывала. Стоя с утра до вечера у плиты, она чуть не падала с ног, но была довольна. Прежняя жизнь всё дальше уходила в прошлое, а постоянная суета не давала времени тоске.

Зима пришла неожиданно. В ночь с октября на ноябрь забуранило, завыло под окнами, просясь на ночлег и не находя входа, и не утихало несколько суток. Стало непонятно, где ночь, а где день: с неба беспрестанно валил снег, превращая сутки в бесконечные бледные сумерки. Движение на тракте встало, не ехали даже «на почтовых». Во флигеле у меня кончился керосин, а затем и свечи, и я сидел впотьмах, изредка зажигая лучину, чтобы растопить печь и согреться горячим чаем. Лучина нещадно чадила, и отвыкший от дыма и сажи, я кашлял и ругался. Однажды вечером во флигель ввалился Савелий, бледный и измученный. У него на станции застряло несколько пассажиров, все с норовом и лужёными глотками – громкоголосые, шумные, храпливые. Как сцепились друг с другом в самом начале за очередь, так и скандалили до сих пор, дважды до драки на кулаках доходило. Судя по синяку под глазом Савелия, ему тоже досталось.

– Разнимал что ли? – разглядывая синяк, лениво поинтересовался я.

– Не угадал, – отмахнулся он. – Хам один самогона перепил и полез к Варваре, а я это… в общем, по дороге попался. Эй, Прохор, ты чего?

Не отвечая, я стал одеваться.

– Да утихомирили мы его! Варвара ухватом по голове треснула, он и успокоился.

Не слушая, я застегнул тулуп, обул унты и отыскал на вешалке шапку.

– И самогона давно нет, – упавшим голосом сообщил Савелий. – Второй день все трезвые.

Тятя мой любил шутить, что рожей я пошёл в проезжего разбойника. Она и в мирном состоянии пугала людей, а когда я ввалился на станцию из буранных сумерек, в стороны шарахнулись все. В помещении воцарилась нервная тишина – она дрожала от испуга и готова была завизжать на несколько голосов. Совершенно не помню, откуда у меня в руках взялся дрын – по пути от флигеля к станции нет ни одного забора.

– Который? – спросил я появившегося за спиной Савелия, но уже и сам увидел в углу городского хлыща с перекошенной от страха физиономией.

Проезжего кобеля спасла реакция Варвары: она бросилась ко мне и повисла на шее. Я попытался освободиться, но Варя крепко вцепилась в меня, а затем поцеловала – так случился наш первый поцелуй. Совершенно не помню, куда делся дрын: когда я оторвался от её губ, в помещении не было ни дрына, ни хлыща.

– Кулебяку с капустой будешь? – спросила Варя. – Только из печи.

В тот вечер мы сидели с Савелием за маленьким столом на кухне, ели кулебяку и гоняли чаи, а Варвара сновала между кухней и залом, кормя оставшихся в снежном заточении проезжающих. Усталая, она присела на лавку, когда мы допили по четвёртой кружке чая и блаженно откинулись к стене, сыто поглаживая животы.

– Когда в феврале поеду на ярмарку в Ирбит, – сообщил я, – сделаю там дагерротип. Повесишь в зале на стену: будет кто приставать, показывай, кто по его морду заявится.

– Нельзя твой портрет вешать, – задумчиво произнёс Савелий. – Люди ночью по лавкам спят, проснутся по нужде, свечу зажгут, а на стене твоя рожа. Сиротами хочешь чужих детей оставить?

В первый раз за наше знакомство он изволил шутить. Варя поднырнула мне под руку и положила голову на плечо.

– Ничего вы не понимаете в мужской красоте, Савелий Петрович, – незнакомым мне голосом произнесла она.

И от этого голоса у меня закружилась голова.

На ярмарку в Ирбит я ездил каждый год. Начиналась она в феврале и продолжалась целый месяц, давая заработок множеству людей: крестьянам, купцам, мастеровым, владельцам постоялых дворов и гостиниц да ямщикам с извозчиками. Брат мой, осев в Ирбите, нажил состояние на товарах из Китая, прежде всего чае. К сорока годам он раздался в ширину, сделавшись копией отца, только на четверть века моложе. В Ирбите его уважали и поговаривали, что когда царь подпишет долгожданное «Городовое положение», гласные местной Думы изберут брата головой. Обычно я помогал ему во время ярмарки, надзирая за перевозками товаров. На этот раз и он помог мне: отыскал химика, согласившегося сделать анализ монеты. О происхождении её я соврал: привезена, мол, из Тибета паломником веры в Будду, который по ошибке и расплатился монетой со мной. Об этой горной стране в России (да и во всём мире) ходили весьма туманные представления. На Тибет можно было списать всё! Если бы отыскался наш русский Леон Батиста Альберти, мы бы и послание марсиан представили как особый тибетский шифр.

В эту зиму брату фартило: вследствие плохих дорог и сильных морозов привоз чаёв из Китая запоздал. Рассказывали о падеже верблюдов в Монголии, из-за чего цены на перевозку взлетели впятеро, и затруднилась доставка больших партий. Брат же мой заранее запасся и байховым, и кирпичным, и плиточным: две с половиной тысячи ящиков разлетелись за неделю! Способствовали тому и слухи о непременном вздорожании чаёв в ближайшем будущем. Теперь брат вынашивал идею ехать за новой партией не дальним маршрутом через Кяхту, а напрямую через алтайские горы, где вроде бы существовала малопроезжая дорога, ведущая в Монголию. И подбивал меня возглавить пробную экспедицию. Идея путешествия пришлась мне по душе, да и доход в случае удачи обещала хороший. А траты предстояли немалые: свадьба меж мною и Варей уже была делом решенным, лишь отложенным до осени. Отец и братья обещали помощь в выкупе земли и перестройке флигеля в большой добротный дом. Я был счастлив: жизнь неожиданно свернула с ухабистой дороги на ровный просторный тракт.

Результаты анализа превзошли самые смелые ожидания: монета оказалась отчеканена из «китайского серебра» – сплава меди, цинка и очень редкого металла – никеля. Европейцы выделили третью составляющую «китайского серебра» лишь сотню лет назад и пока ни одного месторождения никеля геологам известно не было.

– Никто! – возбужденно ходил из угла в угол Савелий. – Никто на Земле не чеканит монеты из никеля!

Возбуждён он был не только этим известием: ему вдруг подумалось, что его находки и «наш» марсианский рёв произошли в один и тот же день, только в разные годы. Точной даты своей первой поездки он не помнил, но в том, что недели совпадали, был уверен. Сама собой родилась гипотеза о ежегодном сообщении с Марсом, вызванном астрономическими причинами. Это открывало перед нами увлекательную перспективу - заранее подготовиться к новому контакту и ожидать его прямо "на месте". Остаток зимы мы провели в спорах – пожалуй, это было лучшее время нашей «марсианско-лунной» эпопеи. Мы «сочиняли» за иномирян тексты и пытались подобрать к ним символы. Мы соглашались, что в послании упоминаются названия обеих планет и до хрипоты спорили, есть ли там слова приветствия и прощания. Мы фантазировали о горах на монете, полагая их главными вершинами планеты и раздобыли карту Луны Джованни Риччоли 1651 года. Бродя карандашом по Заливу Радуги и Болоту Гнили, плавая взглядом в Океане Бурь и Море Кризисов, мы неизменно возвращались к горам, названным картографом именами великих – Коперника, Кеплера, Тихо Браге. Какие из них могли быть изображены на монете? Карты Марса у нас не было, но казалось очевидным: на большой планете и горы должны быть выше. И потому мы со временем всё больше и больше склонялись к марсианской версии.

В день предполагаемого контакта я впервые увидел Савелия в вицмундире и при шпаге. Мундир был сильно поеден молью, а на клинке отчетливо виднелись два ржавых пятна. Это было церемониальное оружие, кованное лет тридцать назад в бутафорских целях. Актёры в театрах и те имели шпаги, более схожие с настоящими.

– Ты выглядишь нелепо, – сказал я ему.

Он не слышал, слова проходили сквозь Савелия беззвучным потоком воздуха, словно за ночь он превратился в дерево.

– Что это за мундир? Такие носили в прошлом веке!

Одеяние его состояло из кафтана болотного цвета с бархатным малиновым воротником и некогда белыми, но давно выцветшими штанами. Поднатужившись, я припомнил, какому ведомству он полагался – чиновникам водяных коммуникаций.

– Хочешь, я попрошу у Вари дуэльный пистолет? – предложил я, пытаясь вывести товарища из торжественной задумчивости. – Можно будет палить в воздух, изображая салют.

Сам я был одет в повседневный свой казакин с удобными застёжками-крючками и широкими накладными карманами. Полы его прикрывали колени и доходили почти до сапог. Погода стояла прохладная и пасмурная, но без дождя.

Место ожидания определилось после долгих обсуждений и двух выездов на рекогносцировку. Если верить Савелию с его фантастическим неумением ориентироваться на местности, послание и монету он обнаружил там же, где нас с Варварой напугало громкое рычание.

– Ружьё зачем берёшь? – донесся до меня голос Савелия.

– Ась?

– Да ты оглох, Прохор, что ли? Пятый раз спрашиваю, а ты не слышишь!

Зачем я беру ружьё? Я и сам не знал. Человек так устроен, что всё неизвестное кажется ему опасным.

Свернув с тракта у едва заметной росстани, мы отъехали полверсты и остановились на длинной прогалине. Я выпряг лошадь и, спутав ей ноги толстой бечевой, отправил пастись в лес.

– Не проезжая путейка-то, – Савелий раскурил трубку. – Куда она ведёт, интересно?

– Почтовые сказывают, в прошлом веке верстах в пятнадцати от тракта деревенька стояла, но потом жители её чем-то императора Павла прогневали. Одни бают: шапки плохо ломали, другие – жалились на бедность, да государь не в настроении пребывал. Пригнали из губернского города солдат, а деревенским указ зачитали: дома оставить, скарб погрузить на телеги и идти на новое место ровно сто вёрст на восток. Откуда взялась эта цифирь, одному царю известно. Но когда землемер отмерил сто вёрст, вокруг простиралось болото. Несмотря на полнейший абсурд, нарушить указ было нельзя, а потому велели бедолагам ставить дома на сваях и радоваться жизни, пока император не велел тыщу вёрст на север отмерять.

Савелий покачал головой, то ли осуждая государя, то ли дивясь несовершенству мира - у нашего человека никогда не поймешь разницу меж тем и этим. Несколько часов мы бесцельно шатались вокруг прогалины, куря трубку за трубкой, отчего першило в горле и, в конце концов, разболелась голова. Набрали две корзины грибов и кузовок лесной малины. Прошли несколько вёрст в сторону выселенной Павлом деревни и обратно. Ожидание затягивалось и всё больше казалось затеей глупой и бессмысленной.

– Может, хватит аспида парящего высматривать? – наконец, предложил я. – Шея уже болит голову к небу задирать.

И ровно в этот момент впереди послышалось едва различимое рычание, уже знакомое мне по прошлой встрече. Я вскочил на ноги: звук приближался, становился громче, отчётливее.

– Это не с неба, – растерянно пробормотал Савелий. – Это и правда какое-то чудище лесное.

Торопливо схватив ружьё, я встал посередине дороги, а Савелий дрожащими руками вытащил из ножен свою ржавую шпажку. В следующий миг между деревьями показалось то, чему не было места в реальной жизни. Мне не хватает слов описать ЭТО – оно неслось на нас, вселяя дикий первобытный ужас. Я поднял ружье и, прицелившись, выстрелил.

И ещё раз.

И ещё.

ЭТО резко замедлило бег и остановилось в пяти саженях от нас. Не успел я толком что-либо разглядеть, как на дорогу вывалилось человекообразное существо и заорало по-русски:

– Ты что, дебил, охренел?! А если бы попал?

Размахивая руками и непотребно ругаясь, к нам шагал мужчина в оранжевых панталонах до колен и зелёной нательной рубахе с короткими рукавами. Был он средних лет, плешив, толст и невысок ростом. Нательная рубаха, шитая одним куском, безо всяких крючков, не могла скрыть его огромное пузо, и оно выглядывало наружу пупком, словно третьим глазом. Разглядев пришлеца, Савелий трижды осенил себя крестом, но этого моему товарищу показалось мало: трясущейся рукой он достал из-за пазухи крестик и облобызал его.

Мужчина, видно, тоже рассмотрел нас: он резко смолк, а затем попятился обратно к повозке (это, несомненно, была повозка – она возвышалась на колёсах).

– Стоять! – выкрикнул я, стреляя в воздух.

– Вы кто, мужики? – севшим голосом просипел пришлец. – Вы чего так прикинуты?

Не сговариваясь, мы с Савелием двинулись вокруг невероятной конструкции с дверями и окнами. Я сжимал в руке ружьё, он - шпагу. Остов повозки был выкрашен в чёрный цвет и казался невероятно гладким.

– Железо? – я осторожно дотронулся рукой.

Савелий оказался решительней: кончиком шпаги он с пронзительным скрипом чиркнул по двери. Пришлец разразился бранью, но тут же смолк, едва я поднял ружьё.

– Железо! – решительно констатировал Савелий.

Он обошёл экипаж и, обнаружив под днищем трубу, из которой шёл дым, издал звук, похожий на хрюканье.

– Ты чего? – насторожился я.

– Про Емелю сказку припомнил, как он на печи полдеревни передавил. Смекаю я, сия безлошадная карета движется силою пара, только котла не видно. Неземная она, Проша, у нас такого дива не делают.

Савелий взволнованно поворотился к пришлецу и воскликнул:

– Значит, есть всё-таки жизнь на Марсе!

Тот несколько раз моргнул, и кадык его при этом столько же раз дёрнулся.

– Я не в курсе, мужики, – лицо мужчины странно перекосилось: – Вы из «дурки» сбежали, да? Каждый год со мной здесь какая-то хрень происходит!

– Гляди сюда, Проша! – Савелий торжествующе указал на прогалину

На земле, параллельно друг другу, виднелись следы от колёс экипажа. Две полосы по четыре строки одинаковых символов, разделённых горизонтальными линиями. Почти аналогичных тем, расшифровкой которых мы занимались всю зиму.

– Не схожи с нашими, – вечера, проведённые за разгадкой, не прошли даром, я помнил наизусть каждую закорючку.

– Сударь, – на этот раз вежливо обратился к пришлецу Савелий, – что означают символы, оставляемые колёсами вашей повозки?

Вопрос погрузил пришлеца в глубокую задумчивость, я бы даже сказал резче – вогнал в ступор. Толстяк ссутулился, и глаз-пупок скрылся под зелёной рубахой.

– Это рисунок протектора, – наконец, признался он.

Я вопросительно посмотрел на Савелия, и тот пояснил:

– «Protector» в переводе с латыни означает «защитник».

– Не колдовство ли это? – вслух размыслил я. – Не знаки ли гигантской пентограммы? – и, не сдержавшись, попрекнул товарища: – Межпланетный телеграф, электричество, никогда я не верил в это электричество!

И, оборотившись к пришлецу, рявкнул во всю глотку:

– Что эти знаки означают?!

– Вы не из «дурки», – медленно пятясь, заявил пришлец, и лицо его приобрело бледный, как у поганки, оттенок. – Вы эти... сектанты. В лесу живёте, да?

– Что означают символы на рисунке Протектора? – повторил вопрос Савелий.

– Да ничего они не означают! – с отчаянием в голосе выкрикнул мужик. – Бессмысленный набор линий!

Беглым шагом Савелий подскочил к нему и сунул под нос монету.

– А это что?

– Жетон на метро, – отшатнулся тот. – Дорога такая под землёй.

– «Метрополитен рейлуэй», - пробормотал мой товарищ. - Подземная дорога в Лондоне для дилижансов на паровой тяге, открытая несколько лет назад.

Я сделал паузу и нехорошо посмотрел на пришлеца:

– Савелий, а креста-то на нём нет! Докопались англичане до самого ада, он оттуда и вылез, дабы бессмыслицу на дорогах рисовать и путать людей фантазиями! Бес это, а протектором он своего хозяина диавола называет.

Минский дёрнулся, как от удара кнутом.

– Бес, – эхом повторил он, стремительно меняясь в лице.

В тот же миг пришлец с силой оттолкнул Савелия и тот полетел наземь. Надо было броситься наперерез, но я замешкался, и толстяк в оранжевых панталонах с неожиданным для его веса проворством нырнул в повозку. Та яростно взревела и рванула с такой скоростью, что и на лошади не угнаться.

Вернувшись домой, Савелий запил. Три месяца он глушил тоску о потерянной мечте в самогоне, пока его не отставили с должности. Лицо его совсем оплыло от вина, став страшнее моего. Голос сел, нос вечно тёк, а руки дрожали, будто у теребени кабацкой.

– Нет нигде другой жизни, – пьяно жалился он. – Ни на Марсе, ни на Луне, ни на Солнце, только вот эта погана жизнь на Земле. Что за планета нам досталась?! Стоит лопатой ткнуть, и бесы наружу лезут. Вот оно истинное естество нашей природы! Натуральность её греховного бытия...

Я носил ему еду, и порою насильно кормил с ложки. Никакие уговоры на него не действовали – он стал глух к словам, слушая, но не слыша. В августе я отправился с караваном в Китай по новой дороге, удачно закупил чай и заработал хорошие деньги. А когда вернулся – Савелия в деревне уже не было. Варя рассказала, что он бросил пить, сжёг карту Луны и «Разговоры о множестве миров», одел болотный мундир и, простившись, уехал в неизвестном направлении.

В трудах и заботах прошёл год после нашего приключения. Стоял погожий летний вечер: нарубив дров и сложив поленницу у дома, я вдруг заметил дрын, подвешенный на крючьях под скатом крыши. С недоумением сняв его (откуда только взялся?), я уже было занёс топор, чтобы настрогать щепы для розжига печи, как из дома выскочила Варя.

– Повесь обратно! – закричала она. – И не трогай никогда.

– Это почему? – нахмурился я.

На лице жены заиграла смущенная улыбка. Подойдя, она обняла меня рукой за шею и прошептала:

– С этим дрыном ты меня спасать прибежал, помнишь?

– Ты его сохранила? – поразился я.

Ответить Варя не успела – от калитки раздался приветственный возглас Савелия. Он был трезв, чинно одет и выглядел помолодевшим. Обнявшись со мной и расцеловав в обе щёки Варвару, Савелий потребовал чаю

– Ты теперь, сказывают, чайный барон.

– Брешут, – отмахнулся я. – Но хороший чай имеется, прямиком из Китая.

Мы прочаевничали ночь напролёт. Товарищ мой сделал остановку, чтобы повидаться, проезжая «на вольных», но от предложения везти его дальше отказался.

– У тебя дитя малое, – кивнув на люльку, сказал он. – Дома сиди. Да и недалече я собрался, пешком дойду. Та монета ещё у тебя?

– С Лунными горами? – усмехнулся я.

– С буквой «М». Надо же, даже в голову не пришло тогда.

Я нашёл монету и с подозрением уставился на товарища:

– Куда это ты собрался? Зачем тебе монета?

Савелий открыл саквояж и достал оттуда повесть Диккенса «Рождественская песнь».

– Bordel de merde! – весело выругался он. – Проша, мы с тобой болваны, а природа всё-таки натуральна! Прочитал я у Диккенса, как призрак Рождества перенёс Скруджа в прошлое – и открылось мне, что не бес-то был, а человек из будущего! И следы его повозки, вероятно, действительно ничего не значили.

– Вы про толстяка в оранжевых панталонах? – хихикнула Варя. – Что же это за будущее такое, где мужчины в панталонах по улице разгуливают?

– Неизвестно, что там носят женщины.

– Уж вы скажете, Савелий Петрович! – зардевшись, воскликнула Варвара. – Женщины всегда будут длинное носить.

– Ты собрался отправиться в будущее? – вдруг понял я.

– Если оно будущее, – как-то торжественно произнёс Минский. – Вдруг это действительно бесы, только сами о том не знают и полагают свой мир настоящим?

– И как же можно это проверить? – подивился я столь странной мысли. – Каков критерий?

– Совершенно тривиальный, Проша, – убеждённо ответил мой товарищ. – Ежели мир их от нас к добру движется, значит, он настоящий. А ещё хочу на метро прокатиться, не пропадать же монете в нашем отсталом девятнадцатом веке.

Мы помолчали, осмысливая задуманное Савелием.

– Вернёшься? – спросил я.

– Вернусь! – пообещал он. – Ровно через год.

Поднявшись, бывший смотритель подошёл к люльке и пару минут молча смотрел на спящего ребёнка.

– Вылитый ты, – вместо прощания сказал он, уходя. – Повезло, что мальчик.

Поддавшись неожиданному порыву, я перекрестил его спину. А Варя вдогонку крикнула:

– Если там керосин дешёвый, купите побольше! Прохор через год на телеге встретит.