Маша и Лобачевский

Сколько их у нас сейчас? Пять? Да, кажется пять. А год назад ещё было только три крематория. Один гражданский, «Игнис», и парочка военных, безымянных: номер один – тот, что побольше – для рядового состава, и номер два – для офицерского. Все наши крематории располагаются на орбите, законы Палюса запрещают строить лишнее на поверхности планеты: поверхность эта – в основном непролазные болота, сухого места и живым-то не хватает. Впрочем, я не об этом хотел рассказать.

В тот памятный для меня день я посетил «Игнис». Помаявшись два часа в ближнем космосе и запросив у автоматики корабля посадку, я провёл свой скутер сквозь шлюзовой портал, и уже в колёсном режиме загнал его в один из парковочных боксов. Снял шлем, выпрыгнул из скутера на гулкий железный пол, вышел из бокса и осмотрелся:

– Ну и амбар!..

Скорее всего это был межзвёздный грузовик Х305. Их у нас много для чего используют, не только как крематории. Склады, хлебопекарни, небольшие заводы и фабрики. Короче, всё то, что можно разместить на орбите.

Покуда я озирался, послышались приближающиеся шаги. Не замечая меня, по боковому проходу вдоль основной грузовой аллеи шёл человек в спецовке. Вероятно, дежурный оператор печей – кажется, так они там называются.

– На ловца и зверь, – пробормотал я, вытаскивая из-за пазухи монтировку, обмотанную тряпкой.

Убивать я его, конечно, не собирался – потому и тряпка. Но и ожидать того, что он позволит незваному гостю своевольничать у себя на корабле, разумеется, не приходилось.

Некоторое время я осторожно следовал за ним по пятам, стараясь не издать ни малейшего звука. Свернув пару-тройку раз в какие-то коридоры, мужик вывел меня в рабочий зал крематория; он-то мне был и нужен. Надобность в провожатом отпала.

– Извини, брат, – вполне искренне сказал я и ударил его по затылку монтировкой.

Это было нехорошо, я знаю. Бить исподтишка, к тому же сзади – это… это собачий кал, да. Но кто знает чем бы закончилась честная схватка. Корчить из себя джентльмена я не имел права. Слишком важная для меня вещь стояла на кону.

Мужик свалился на пол, и я торопливо отволок его в сторону от прохода. Нужно было поспешать: в любой момент он мог очнуться, а бить его ещё раз мне не хотелось.

Оглядел зал. Примерно таким я и представлял себе орбитальный крематорий. В стены встроены печи – по двадцать, двадцать пять в каждую. Некоторые, судя по всему, работали, но большинство отдыхало с распахнутыми дверцами – проветривались. Чуть поодаль на специальных тележках стояли гробы, штук десять.

Стараясь унять заколотившееся вдруг сердце, я направился в сторону тележек. Только бы не выяснилось, что я опоздал. Только бы нужный мне гроб не отправили в печь. Подходя, невольно замедлил шаг и даже на миг зажмурился, ожидая худшего.

Бог, однако, был милостив: присмотревшись, я понял, что успел вовремя. Среди прочих гробов один выделялся размером и цветом. Маленький белый гробик с нейлоновыми цветочками на крышке. При виде его я почувствовал в горле спазм, глаза защипало. Но раскисать было некогда.

Я вывез тележку с детским гробом на свет, поближе к центру зала. Дрожащими руками открыл бронзовые защёлки, немного помедлил. Потом снял крышку и бросил её на пол.

Да, это была она. Теперешней, мёртвой ей было лет восемь. Той, живой, не больше четырёх. Но это была она. Разве мог я её не узнать, разве мог я её с кем-то спутать. Те же золотистые локоны, блеск которых не смогла погасить даже смерть. Та же милая кротость в лице – теперь неподвижном и бледном, а когда-то живым как сама жизнь…

– Здравствуй, Маша, – тихо сказал я. И тут же замолчал, словно к чему-то прислушиваясь, словно надеясь услышать её ответ.

Она безмолвствовала, как и всё вокруг, и лишь гудело в печах пламя. Я вытащил из нагрудного кармана кулон, маленькую железную коробочку на шёлковом шнурке.

– Вот… Это тебе… Скорей всего не поможет, но вдруг… А вдруг, Маша, а вдруг… Давай наденем эту штучку… Давай, я помогу тебе…

Я слегка приподнял её окоченевшее, облачённое в саван тельце, надел на него кулон и снова бережно опустил в гроб. Мне показалось, что она слабо улыбнулась. Той самой доброй детской улыбкой, что светилась на её лице в день нашего знакомства.

* * *

В день нашего знакомства я сидел в клетке. Перед тем имел глупость попасться в силок, поставленный на куропатку. И не имел сил из него вырваться – был ещё слишком мелок.

Он подошёл к силку, приподнял меня за шкирку и, освободив от петли, швырнул в ягдташ. Анатолий Фёдорович Морозов, теневой глава русской диаспоры Палюса и заядлый охотник. Отец Маши.

Принёс к себе домой, посадил в клетку, а клетку поставил в гараж. Ну, это я сейчас вспоминаю и понимаю: клетка, гараж. А тогда это воспринималось неосмысленно, лишь как некие атрибуты неволи.

Вечером он привёл в гараж дочку.

– Смотри какой рысёнок. Нравится? Подарим дяде Саше на день рождения.

– Это не ысёнок, это кися! – уверенно заявила девочка и сделала несколько шажков по направлению к клетке.

На всякий случай я слегка зашипел.

– Не злись, кися! Папа, можно я его поглажу?

– Нельзя, цапнет.

Но Маша не послушалась и просунула ладошку между железных прутьев. Я подошёл и осторожно понюхал её.

– Вот! Видишь? Не цапает!

– Всё равно, убери.

Маша нехотя убрала руку. Немного помолчав, спросила:

– А как мы его назовём?

– Нужно подумать, – степенно отвечал папа, уводя девочку из гаража.

А покормить меня не покормил. Не со зла, конечно, просто забыл. Поэтому я был очень рад, когда на следующее утро Маша принесла мне покушать. Отца рядом с ней не было.

– На тебе бутерброд. Он вкусный, с паштетом. Я сама не стала есть, тебе принесла. Только тс-с, никому не говори… А папка ещё спит.

В общем, мы стали друзьями.

* * *

Никакой я, конечно же, не рысёнок. И никогда им не был. Рождённые на Палюсе поймут это сразу, а вот землянам придётся кое-что разъяснить. Ну, мало ли; вдруг и они когда-нибудь будут читать эти строки.

Я – фелл. Феллы – коренное население Палюса, разновидность фелиноидов. Антропоморфные кошки, другими словами. В детстве феллы практически неотличимы от обычных рысят – и внешне, и повадками – но с началом полового созревания происходит качественный скачок в развитии: котёнок фелла начинает передвигаться на задних конечностях, передние лапы от запястья и ниже приобретают форму человеческих кистей, в морде проступают человеческие черты, ну и т.д. Развивается интеллект, в том числе речь: к полутора годам (а это двадцать человеческих) средний фелл не глупее среднего человека.

Родной язык феллов – мяуш, именно его они используют в общении между собой. Почти все феллы знают один или несколько земных языков; лично я свободно говорю на русском, чуть хуже – на английском. Живём мы в резервациях, но это только звучит плохо; типичная резервация феллов – живописная деревня, построенная на подмостках в обширной болотной заводи, где-нибудь километрах в десяти от суши, а иногда и дальше. Тишина, покой, свежий воздух. Ловим рыбу, охотимся, растим картошку. Те, у кого есть скутеры, летают на работу в город. Простой работы у людей всегда хватает. Короче, не бедствуем.

* * *

– Знаешь как мы его назовём? – спросил Анатолий Фёдорович у Маши спустя несколько дней, заводя машину и собираясь куда-то поехать на ней вместе с дочкой.

Маша покачала головой.

– Лобачевский.

– А кто это?

– Дядя один сильно умный.

– А что, наш котик умный?

– Ещё какой! Не только мясо хавает, но и мозг из костей выжирает каким-то образом. Даже я так не умею.

– Как ты сказал? Ло…

– Лобачевский.

– А можно я тогда его буду звать Лобик?

– Гы… Зови, мне-то что.

Так у меня появилось новое имя.

* * *

Вскоре моё заточение подошло к концу.

Как-то утром меня навестила вся семья, то есть кроме папы и дочки пришла ещё мама, не помню как её звали. Все они были возбуждены, глаза Маши блестели слезами.

– Ну какой это к чёрту рысёнок, посмотри на него! – восклицала мама, нервно вышагивая вокруг клетки. – Самый обыкновенный фелл!

– Да нет же, говорю тебе! – уверял её папа. – Что я, феллят не видал, что ли?! У них посреди морды белая полоса должна быть.

– Должна, но не обязана! Разные бывают. Хочешь, я расскажу тебе чем всё закончится?

– Ну расскажи.

– Ты подаришь его этому таксидермисту, он сделает из него чучело, и тебя посадят за соучастие в убийстве!

При слове «убийство» Маша зашлась громким рёвом, родители бросились её успокаивать. На этом визит закончился.

Целый день из дома доносились крики и плач, а к вечеру всё разом стихло, и в гараже появился папа.

– Ишь, как бабы-то за тебя вписались, – буркнул он, доставая меня из клетки. – Ладно уж. Поживёшь пока у Машки в комнате, там видно будет. Но смотри: гадить только в лоток! Не то верну в клетку.

* * *

Это были самые лучшие дни моей жизни. Кушал от пуза, спал сколько хотел. А главное – меня любили. Меня любили все. И даже суровый Анатолий Фёдорович – и тот по-своему любил. «Здорово, Лоб!» – бывало, говорил он, зайдя к дочери в комнату и взяв меня на руки. – «Как сам? Машка не обижает?»

Машка не обижала. Как можно обижать и обожать одновременно?

Я тоже не чаял в малышке души: буквально прилипал к своей маленькой хозяйке, следуя за ней по всему дому. Среди людей находятся дураки, которые утверждают, что кошка, не в пример собаке, не способна платить ответной любовью. Поверьте мне, это неправда; я любил Машу как самого себя. Да и как её было не любить? Более доброго, более чистого человека я не встречал за всю свою жизнь. А прожил я уже немало.

Это потому что она была ребёнком, – могут сказать мне.

Ну… да.

Это потому что она была ребёнком. Но что это меняет?

* * *

Всё хорошее, как известно, имеет свойство быстро заканчиваться. Прошло каких-то несколько месяцев, и я начал стремительно превращаться во взрослого фелла. Началось всё с того, что я напугал домочадцев, пожелав им доброго утра. Все они, разумеется, давно уже ждали этого момента, но всё равно оказались к нему не готовы. Через неделю я почувствовал стыд от того, что голый. Машина мама сшила для меня трусы, и это до некоторой степени решило проблему.

А ещё через пару недель возникла проблема неразрешимая. Я вдруг почувствовал, что мне остро не хватает любви. Не той целомудренной человеческой любви, в которой я купался, а какой-то другой, ещё неизведанной… Вы знаете о чём я.

С инстинктами бороться бесполезно. Я понял, что нужно уходить.

* * *

Маша без меня поначалу сильно скучала, и я навещал её почти каждый день, после работы. Работать устроился грузчиком в местный продуктовый магазин. Платили неплохо, хватало не только на прокорм и жильё, но и Машке на конфеты. С жильём долго голову не ломал, поселился в общежитии для феллов. По сравнению с прежним местом моего обитания общага выглядела адом. Но зато в ней было то, чего не было в хоромах господина Морозова: молодые феллянки.

Прошёл год. Мало-помалу я оброс лихими друзьями, погряз в ночных гулянках и выпивках. Потом связался с серьёзной компанией, и – что скрывать? – через некоторое время возглавил её, открыв в себе организаторские способности. Ничем сильно криминальным мы не занимались – не грабили, не убивали – а вот по мелочи очень даже: толкали дурь, угоняли машины, принудительно крышевали. Постреливали в конкурентов. А они в нас.

Прознав о моём образе жизни, Анатолий Фёдорович строго-настрого запретил дочери со мною видеться и нанял во двор дополнительную охрану. Это было немного смешно, потому что сам он занимался приблизительно тем же, только по-взрослому.

К тому времени я уже умел читать и писать, и наше с Машей общение продолжилось в древнем эпистолярном жанре. Личных гаджетов у девочки ещё не было, поэтому я писал ей бумажные письма на имя Татьяны Алексеевны, сердобольной женщины, работавшей в доме Морозовых горничной, а та передавала их Маше. И наоборот, запечатывала послания девочки в конверт и относила на почту.

Первое же Машино письмо в корне изменило мою жизнь. Я до сих пор храню этот мятый листок, полный печатных букв.

ДОРОГОЙ ЛОБИК!

КАК ПОЖИВАЕШЬ?

КАК СЕБЯ ЧУВСТВУЕШЬ?

У МЕНЯ ВСЁ ХОРОШО.

СКОРО ПОЙДУ В ШКОЛУ.

ПАПА ГОВОРИЛ ПРО ТЕБЯ ГАДОСТИ.

ОН СКАЗАЛ ЧТО ТЫ СТАЛ БАНДИТОМ.

Я ЕМУ НЕ ВЕРЮ.

НО ЕСЛИ ДАЖЕ ТЫ БАНДИТ

Я ТЕБЯ ВСЁ РАВНО ЛЮБЛЮ.

ПОТОМУ ЧТО ТЫ ХОРОШИЙ БАНДИТ.

КАК РОБИНГУД.

ПРАВДА?

МНЕ ОЧЕНЬ СКУЧНО БЕЗ ТЕБЯ.

НО СКОРО Я СТАНУ ВЗРОСЛОЙ.

И МЫ БУДЕМ СНОВА ВСТРЕЧАТЬСЯ.

СКОЛЬКО ЗАХОТИМ.

ДО СВИДАНИЯ ЛОБИК!

ЦЕЛУЮ ТЕБЯ.

МАША

Прочитав письмо, я долго смотрел в одну точку. Ни о чём особенно не думая. На следующий день созвал сходняк и сложил с себя полномочия.

* * *

Я решил уйти из города и вернуться в свою родную деревню, возле которой когда-то, гуляя, я и попался в силок.

Сказано – сделано. Купил скутер, завёл в бортовой компьютер координаты и доверился автопилоту. Скутер взял топовый, земного производства. Ну а чего, мог себе это позволить – за год с лишним своего бандитства денег я поднял немеряно.

В резервации меня встретили сдержанно. Долго не могли понять: кто такой? Родители мои успели умереть – век фелла короток – а братья-сёстры разъехались по городам на заработки.

Отношение ко мне изменилось после того, как я построил себе неплохой дом и основал фонд материальной поддержки малоимущих односельчан. Со мною начали подобострастно здороваться, заглядывать в глаза, а потом и вовсе сделали старостой.

Что люди, что феллы… Разницы никакой.

* * *

Организаторские мои способности, оставшиеся без применения, усиленно рвались из меня наружу, поэтому срочно пришлось замутить бизнес. Недалеко от деревни я построил небольшой заводик по производству рыбных консервов, но как только он начал приносить доход сразу же потерял к нему интерес. Вслед за этим принялся благоустраивать деревню: сделал освещение на набережной, вымостил дороги брусчаткой, построил торговый центр, подумывал о спортивном комплексе.

С семьёй я не торопился. Встречался с одной феллянкой, ничего ей не обещая. Ну какой из тебя семьянин, когда на уме одна работа.

Так пролетело три года. Время всегда летит, если ты занят делом. Наше общение с Машей постепенно сошло на нет. Писали друг другу всё реже, а после и вовсе лишь слали открытки на праздники. Верно говорят: с глаз долой – из сердца вон. Не думаю, что мы стали друг другу чужими, но когда живёшь своими заботами, забывая о дорогом для тебя существе…

То жизнь рано или поздно напомнит о нём. И хорошо, если она сделает это безболезненно.

Меня жизнь не пощадила.

* * *

Я помню тот день по минутам. Хотя предпочёл бы не помнить.

Утро. Душ. Кофе. Земные новости по телевизору.

Я тороплюсь: на девять назначена встреча с подрядчиком.

Уже в дверях слышу за спиной звонок стационарного телефона.

Чертыхнувшись, подхожу к аппарату. Незнакомый номер.

Какая-то женщина начинает что-то истерично тараторить, я плохо разбираю быструю русскую речь. Наконец понимаю: это некая Галина, соседка Татьяны Алексеевны, звонит по её просьбе. Сама Татьяна Алексеевна сейчас не в состоянии разговаривать. Галине тоже очень тяжело мне звонить, но она хочет, чтобы я не волновался и просто выслушал.

Я пытаюсь удержаться за смысл произносимого ею, но это оказывается слишком больно, и рефлекс раз за разом отбрасывает меня от голоса этой женщины прочь, как от раскалённой сковороды. Слова её постепенно темнеют, густеют, сплетаются в бесконечную чёрную змею, которая сворачивается в моей голове бессмысленным тошнотворным клубком. Клубок этот не размотать. Я понимаю только одно: Маши больше нет.

– Когда??!! – реву я в трубку. – Отвечайте одним словом!! Когда??!!

– Не надо так волноваться. Третьего дня.

– Как??!! Как??!!

– Не надо кричать. В супермаркете. Татьяна Алексеевна не виновата. Девочка сама подбежала к лотку с фруктами и стала выбирать себе персик. В этот момент её укусило какое-то насекомое. Позже выяснилось, что это был цианистый муравей. Шансов у бедняжки не было. Вы не волнуйтесь, отец девочки уже подал в суд.

– Когда??!!

– Не надо на меня кричать! Сразу же и подал.

– Похороны когда, дура?!

– А, это. Завтра в одиннадцать ноль-ноль. Церемониальный зал крематория «Игнис». И не смейте…

Я бросаю трубку.

* * *

У меня двадцать шесть часов. Времени достаточно. Главное – я знаю то единственное, что нужно делать. Вариант сомнительный, но других у меня нет.

Звонит подрядчик. Он, оказывается, уже на месте, а меня ещё нет. Грубо шлю его к чёрту и со всех ног бегу к Ларсу, что живёт через два дома. Ларс – бог электроники и должен помочь мне.

– Здравствуйте, господин староста! Какая честь!

– Послушай, Ларсик. У меня к тебе личная просьба. Орбитальный крематорий «Игнис» – знаешь? Бери мой скутер и дуй к нему. Делай что хочешь, но чтоб до завтрашнего утра код его шлюзового доступа был в моей бортовой базе.

– Эмм. За это вообще-то статья.

– Мне плевать. Выполнишь мою просьбу – спишу все твои долги общине. А не выполнишь… Ты ведь не хочешь испортить со мной отношения?

– Сделаю, господин Лобачевский, – хмуро обещает он.

* * *

Главврач поселковой больницы Фред – мой лучший друг. Редкий фелл имеет высшее образование; у Фреда оно есть. Фред – хирург экстра-класса, и как это бывает с некоторыми хирургами экстра-класса, иногда позволяет себе употреблять на работе. Чуть-чуть, самую малость. Уверяет, что глаз от этого делается острее, а рука твёрже.

Сегодня он, к счастью, абсолютно трезв.

– Здорово, Лоб! – радостно приветствует меня Фред в своём кабинете. – Вот уж не ожидал, что заглянешь.

– Я по делу, Фредди.

– Говори.

– Тут такая фигня… Короче. Сможешь быстренько вытащить из меня одну жизнь? А лучше две.

Фреду становится смешно.

– Ты неисправимый альтруист, – сквозь смех говорит он. – Все наоборот норовят запихать в себя лишнюю жизнь, а ты… Подарить, что ль, кому-то собрался?

– Можно и так сказать.

– Ну пойдём. Посмотрим для начала сколько у тебя их осталось.

Он приводит меня в рентгеновский кабинет и велит снять рубашку. Через минуту, рассматривая снимок на свет, невесело усмехается:

– Лучше две, говоришь? У тебя их всего две. Колись: где ещё семь оставил?

Я молчу. Не говорить же ему о своём бандитском прошлом.

– В общем, две не получится. Одну – можно попробовать. Но ты останешься с единственной жизнью. Уверен, что хочешь этого?

– Абсолютно.

Фред пристально смотрит мне в глаза.

– Ты ничего не хочешь рассказать мне?

Чёрт побери, нет. Конечно же, я не хочу. Однако, это не тот случай, когда можно что-то скрывать от врача. Я вынужден посвятить его в подробности дела.

– Оу. Реанимировать тело на третий день после смерти? Да ещё человека? Ты с ума сошёл. Нет, нет и ещё раз нет. Это невозможно!

Фред принимается ходить из угла в угол, и это хороший признак. Это признак того, что в нём проснулся профессиональный азарт.

* * *

– Добро, Лоб. Ты мой друг, и я сделаю всё что от меня зависит, хоть и не верю в успех твоей затеи. Напишешь расписку и можешь сразу идти в операционную. Учитывая срочность, медикаментозные методы нам не подходят, отхаркивания может не наступить вовсе. Посему малоинвазивное оперативное вмешательство. Попробуем решить вопрос при помощи торакоскопа со специальной насадкой. Если всё пойдёт хорошо, к вечеру уже будешь на ногах. Что ты на меня так смотришь? Передумал?

– Нет. Просто я вдруг понял, что не знаю как пользоваться этой штукой. Вот ты её достал. Вот я прибыл с этой штукой на место. А дальше что?

– Смотри. Из этой штуки готовят раствор и делают внутривенную инъекцию. Считается лучшим способом применения. Но то живой организм, в котором есть кровоток. В твоём же случае… даже не знаю что посоветовать. Реанимируют умирающих. Никто никогда не оживлял мёртвых.

– Посоветуй что-нибудь, Фредди. Пожалуйста. Ты же врач.

Долгое время он молча сопит, стараясь не смотреть на меня.

– Не знаю, Лоб. Попробуй поместить субстанцию возле сердца. Кулончик там какой-нибудь… Не знаю.

* * *

Орбитальный крематорий «Игнис», полдень следующего дня.

– Здравствуй, Маша, – тихо говорю я. И тут же замолкаю, словно к чему-то прислушиваясь, словно надеясь услышать её ответ.

Она безмолвствует, как и всё вокруг, и лишь гудит в печах пламя. Я вытаскиваю из нагрудного кармана кулон, маленькую железную коробочку на шёлковом шнурке.

– Вот… Это тебе… Скорей всего не поможет, но вдруг… А вдруг, Маша, а вдруг… Давай наденем эту штучку… Давай, я помогу тебе…

Я слегка приподнимаю её окоченевшее, облачённое в саван тельце, надеваю на него кулон и снова бережно опускаю в гроб.

Проходит минута, другая, третья. Ничего не происходит.

Абсолютно ничего.

Я сажусь на каменный пол и медленно раскачиваюсь из стороны в сторону, вцепившись руками в голову. Спустя какое-то время меня накрывает дрёма: сказывается бессонная ночь. Прихожу в себя от громкого прерывистого писка, вскакиваю на ноги.

Гроб пуст. Вернее, почти пуст. На дне его копошится слепой новорождённый котёнок.

* * *

Тут бы сказочке и конец, правда?

Увы. У этой вроде бы счастливо заканчивающейся истории есть жутковатое продолжение.

Прошёл год. Из котёнка Машка превратилась в молодую красивую феллянку. Все сходятся в мнении, что пора бы ей замуж; сама она тоже не возражает. Я, однако, покамест не разрешаю. Имею право: я её официальный опекун. Дурацкое дело нехитрое. Пусть-ка сначала в институт поступит, да отучится в нём, а уж потом замуж. А то Фред так и будет у нас единственный фелл с дипломом.

Фред, кстати, не поверил тому, что случилось в крематории. Он до сих пор считает, что на самом деле я притащил в дом свою незаконнорожденную дочь, а чтобы не портить себе реноме, рассказал всем, что феллёнка мне подкинули. Он настолько уверен в своей версии, что не стесняется озвучивать её при Маше.

– Эй, Машуль, принеси-ка нам с отцом ещё по пивку, – может он сказать, придя ко мне в гости и сидя со мной на балконе погожим вечером.

– Дядя Ло, ну скажи ты ему, что никакой ты мне не отец, – ноет Машка страдальческим голосом.

– Миллион раз уже говорено.

– Миллион первый не помешает! – смеётся Машка и убегает за пивом.

Она хорошая фелляночка. Добрая, весёлая, трудолюбивая. Целыми днями хлопочет по дому и мурлычет себе под нос песенки.

Но по ночам из неё часто лезет нежить.

Она приходит ко мне в спальню и спрашивает голосом усопшей:

– Лобик, ты спишь?

– Нет, – отвечаю я ей со страхом. Притворяться бессмысленно.

– Лобик, мне скучно. Пойдём поиграем.

В эти проклятые ночи она изъясняется на русском языке. Которого не знает, не может и не должна знать.

– Машенька, уже поздно, нужно спать. Давай завтра?

– Нет, сейчас.

Я молча встаю с кровати и надеваю халат. Лучше не перечить.

В гостиной меня ждёт привязанный к верёвочке бантик. Некоторое время Маша дразнит меня этим бантиком, а я прилежно стараюсь его поймать. Потом ей это надоедает.

– Ну всё, хватит. Пойдём на кухню.

Она достаёт из холодильника пакет молока и выливает его в миску.

– Маша, можно из чашки?

– Нет. Из чашек пьют люди.

– Тогда хотя бы поставь на стол.

– Нет.

Нужно опуститься на четвереньки, подползти к миске и начать из неё лакать. Для взрослого фелла это столь же дико и унизительно, как и для человека. Но если этого не сделать, она расплачется и закричит:

– Как ты смеешь меня не слушаться, проклятый кошак?! Я всё расскажу папе, и он отдаст тебя дяде Саше!.. Как ты смеешь меня расстраивать?!.. Ах, я поняла. Ты это специально. Ты хочешь, чтобы я опять умерла, да?! Да?! Ну так смотри!

И она начнёт умирать: мордочка её побелеет, на губах появится пена, по телу пойдут судороги.

Но существо не умрёт, и в следующую такую ночь представление полностью повторится.

* * *

Что сказать?..

Не идти моей Машке в институт, не идти.

Я люблю её, даже то, во что она превращается по ночам, но… жизни ей здесь не будет, как и мне. Шила в мешке не утаишь. Сегодня косые взгляды в спину, а завтра что? Красного петуха в дом?

Ведь пустят. И самое страшное, будут правы.

Фелл ты или человек, нужно быть мужиком.

Ошибки нужно исправлять.

И за ошибки нужно платить.

Есть у меня хорошее охотничье ружьё, двустволка. Как раз на такой случай: из одного ствола исправляешь, из другого – платишь.

Сегодня утром я его достал, почистил и зарядил.

Надеюсь, ближайший ночной спектакль станет последним.

Прости, Маша.

.