Маша в зеркале

О Волчихе Маша сохранила целую россыпь обрывочных детских впечатлений.

Она помнила теплое лето, напоенное терпким запахом степных трав, помнила ковш черного неба, в котором можно было найти все-все звезды, какие только существуют, а может, еще и звезды иных миров — до того их было много, в сотни раз больше, чем где-либо еще.

Помнила звон тысяч и тысяч кузнечиков. Они были большие и не боялись людей, до того самозабвенно водили ножками по своим скрипичным крылышкам, что можно было в руки взять! Ошалевший кузнечик при этом поводит длинными жесткими усами, как троллейбус, который переключают к другой линии, а Маша разглядывает его ржавые пятнистые крылья. Таких кузнечиков, как в Волчихе, она нигде больше не видела!

Помнила величественные сосны в бору, с такими широкими стволами, что рук не хватит обнять. Помнила, как находила среди упавших иголок широкие собачьи следы. «Это ведь волчьи следы, да, деда?» – «Да, Машутка. По зиме волки улицей проходили, до того смелые, вишь, стали».

Волчиха была сказочной страной суровых чудес, куда Машутке хотелось возвращаться, особенно летом, когда точно нельзя увидеть желтые волчьи глаза в маленьком оконце с перекладиной в виде буквы Т. Но родители вдруг развелись, и дедушка Коля с широкими ладонями и добрыми карими глазами стал сперва не такой уж родной, потому что папин отец, а потом далекий-предалекий, потому что мама решила переехать ближе к столице за «перспективой».

И не было больше в Машиной жизни ни теплой ленивой речки Волчихи, ни прогулок в сосновый бор за малиной и зверобоем, ни жутковатых вздохов и скрипов столетнего бревенчатого дома, который помнил еще русскую печь в своих стенах, а была только учеба-учеба-учеба, а потом ее сменила работа-работа-работа. И все — практически не выходя из тесной квартиры в довольно большом насквозь пропыленном городе, которую Маша купила себе сама. Практически не выходя из тесной привычной жизни, встретила Маша Вадима, некоторое время они просидели друг напротив друга в ресторанах, а потом она дала ему ключ, и стали они жить и работать в той же тесной квартире вдвоем, почти никуда не выбираясь, потому что проекты надо сдавать по графику, даже если ты работаешь из дома. Тем более если ты работаешь из дома, сказала бы Машина начальница. Да и шеф Вадима бы подтвердил.

А потом Маша узнала, что умерла ее тетя, которая владела дедушкиным домом в Волчихе. Умерла и оставила дом в наследство ей. Почему так вышло, Маша не совсем поняла, нотариус предположил, что родным детям тети из-за границы несподручно будет вступать в наследство, а домик-то старенький и недорогой. Едва-едва хватит денег с продажи, чтобы двадцатилетнюю иномарку купить. Если повезет такую найти в хорошем состоянии.

— Мне загородный дом в наследство достался, — с нервным смешком сказала Маша, после того как курьер принес им диетический ужин по подписке, и они сели за стол. Вадим поднял взгляд от мессенджера, в котором решал срочные вопросы по правкам от заказчика.

— Хороший дом?

Маша вспомнила старый колодец в ограде, и как заглядывала в его холодную влажную тьму, чтобы найти в ней что-то волшебное, и усмехнулась. Удивительно, колодец во дворе… Ей ведро доставать не доверяли, мала еще была, но ворот она крутила, то поднимая, то опуская пустое гулкое ведро.

— Очень хороший. Мои родители привозили меня к дедушке погостить на лето, когда я еще совсем маленькая была. До развода…

Маша замолчала и опустила взгляд в тарелку, где под соусом песто лежали мелкие креветки в гнездах тальятелле. Развод родителей был слишком сложной для нее темой, и поэтому Маша сама не замечала, как упоминала о нем все чаще. И замолкала. Вот как сейчас.

Вадим нечутко залил пасту кетчупом и отправил в рот первую порцию их двухсотграммового ужина.

— Надо съездить, — проговорил он, методично пережевывая пасту al dente. — Все посмотреть.

Маша выразительно закатила глаза.

— Слетать, Вадим. Это на Алтае. Я сто раз говорила, что выросла на Алтае.

Брови Вадима поползли вверх. Он поперхнулся и протянул руку к стакану с фильтрованной водой.

— Это не просто загородный дом, — пробормотал он, откашливаясь. — Это какой-то… зауральский дом, знаешь ли!

Машу это определение страшно обидело. Такие вещи до того въелись под кожу, что терпеть от самых близких уже не хватало сил.

— Сам ты… зауральский, Вадим, — бросила Маша и, скомкав салфетку, бросила ее в гнездо тальятелле. А сама ушла в ванную — утирать слезы. Потому что в ванной была единственная дверь в их квартире, не считая входной, а выходить к лифту со слезами на глазах Маше не хотелось. Обязательно же встретит кого-нибудь, и придется что-то говорить, может быть, даже врать…

Вадим совершенно бессовестным образом доел, прежде чем тихо постучать в дверь, за которой Маша сидела на бортике ванны и, обняв колено, постукивала ногтями по зубам. Это у нее так проявлялась детская привычка грызть ногти. Ногти за три тысячи грызть было жалко, поэтому приходилось как-то замещать.

— Я не думаю, что ты зауральская, милая. Ты очень умная. И красивая.

— И доход у меня выше. И квартира эта моя, — шмыгнула Маша.

— Ну не сильно выше, — засомневался Вадим. — И продукты всегда на мои берем.

— Потому что я плачу за эту квартиру.

— А я за еду и все остальное… Ладно, замяли тему. В чем хорошая новость?

Они всегда так говорили. Если есть плохая новость, значит, есть и хорошая. По мнению Маши, то, что они хоть сейчас могут поехать в любимый дом ее детства и зачерпнуть хоть полное лето на природе, в тишине, практически на опушке реликтового соснового бора — это уже само собой было хорошей новостью. Но она потому и плакала, что в глубине души понимала: для Вадима и отпуск в таком формате, и путешествие, да и сам столетний дом где-то на Алтае, даже не в Горном, выглядят не так уж радужно.

— Мы полетим, осмотримся, приведем в порядок дом и, может быть, продадим. Вернемся отдохнувшими, загоревшими и даже с прибылью. Как раз хватит на ремонт балкона, помнишь, ты хотел?

Маша говорила, не выходя из ванной. На всякий случай. Вдруг Вадим ответит что-то такое, что придется не просто в туалетную бумагу сморкаться, а набирать ванну с пеной и английской солью, чтобы это принять и пережить? Откровенно говоря, даже думать о продаже дедушкиного дома было больно. Но он так далеко… и он такой старенький, что для него даже лучше будет, если хозяева будут в нем жить, а не прилетать иногда летом.

Вадим подумал, поторговался, а потом смирился и пошел пить пиво, чтобы принять тот факт, что в Черногорию в этом году он если и полетит, то уже осенью. Может быть. Если Маша еще что-нибудь не придумает.

* * *

В итоге они и летели.

И ехали.

И очень долго.

И очень нервно.

Автовокзал в Волчихе Маша не узнала. Точнее, его там не оказалось как такового. Все дороги остались теми же, что и без малого тридцать лет назад. Их высадили из видавшего виды немецкого автобуса, и Маша целеустремленно, как будто не было этих трех десятков лет, зашагала под горку, мимо ряда низких сосенок, мимо двухэтажного здания с резными наличниками. Маша считала, что там была какая-то сельская администрация, а оказалось, что за коваными решетками маникюрный кабинет и салон мебели на первом этаже.

Миновали строительный магазинчик в подвале. Маша сказала, что тридцать лет назад здесь продавали вкуснейшее сгущенное молоко, какое только было на этом свете. Вадим под грузом большого чемодана и трех сумок уныло покивал. Он никогда не любил сгущенное молоко. Маше с рюкзаком было гораздо проще шагать по занесенной песком дороге.

— А чувствуешь, какой запах? Воздух тут неповторимый.

— В Черногории тоже неповторимый, и она гораздо ближе, — проворчал Вадим.

— Что? — обернулась Маша.

— Долго еще, спрашиваю, идти?

— Не очень, — с некоторым сомнением откликнулась Маша.

Оказалось, что самую чуточку «очень». Колесо у чемодана приказало долго жить, повстречавшись с суровой жизненной правдой и выбоинами.

— Говорила же, что не надо экономить на чемодане, — пропыхтела Маша почти сразу после того, как на нее перевесили три сумки вдобавок к ее рюкзаку. Вадим, как мужчина, стоически нес чемодан за прогибающуюся ручку.

— Можно было и поменьше вещей с собой брать. Вряд ли тебе понадобится столько тряпок в этой глуши, — огрызнулся Вадим.

— Ты не понимаешь, тут, возможно, нет стиральной машины.

— В смысле?

Вадим даже остановился. Опустил чемодан в пыль. Аккуратно, впрочем, опустил. Все-таки на его деньги был куплен, хоть и на хорошей распродаже, и баллы удалось с купона потратить. Маша смахнула с лица челку.

— Когда я здесь жила, тут даже центрального водоснабжения не было, — с мстительным удовольствием добавила Маша, глядя на то, как вытягивается лицо Вадима. — То из колодца воду набирали, то на колонку с флягой ходили.

— И ты считаешь, что мы должны сейчас за свой счет инженерные коммуникации к дому подводить? И после этого еще с прибылью домой вернуться?

— Посмотрим, — уклончиво ответила Маша. Она как раз увидела знакомый забор, показавшийся трогательно низким. Раньше он был выше нее как минимум вдвое! И на нем красная звезда героя была прибита, рядом с калиткой и почтовым ящиком… Но после того, как прадедушка умер, ее сняли. Уже и место ее не найдешь. За забором палисад, как тут говорили. Разросшийся куст сирени и старый-престарый клен. А сквозь листву проглядывают окошки. У Маши сердце сжалось, ей показалось, что за стеклами живет огонек, как если бы кто-то с керосиновой лампой в глубине комнаты стоял.

Это, должно быть, от усталости.

Или ностальгия в глаз попала.

Маша повернула ручку калитки, звонко звякнул металл, и… ничего не произошло.

— У тебя есть ключ?

Маша сердито обернулась. Голос Вадима звучал еще пренебрежительнее, чем всегда.

— Мне дали бумаги! Откуда бы у нотариуса за три тысячи километров отсюда взялся ключ?

— Ну вот бумагами и попробуй открыть. Я тут даже замочную скважину не вижу.

Маша закатила глаза. Она скинула рюкзак, бросила сумки на серо-зеленую горькую полынь, виновато покосилась на слепые окна, боясь увидеть в них огонек лампы или чье-то бледное лицо, и не без труда перебралась через забор палисадника. Скинула запор с подъемной ручки калитки и отворила ее.

— Вот сейчас всем соседям развлечение: кто раньше полицию вызовет, — проворчал Вадим, посматривая по сторонам. Явно не очень ему хотелось вместо того, чтобы сдавать заработанные на перелетах «хвосты» по проектам, объясняться с соседями или с местным участковым. Как назло, был еще довольно ранний вечер, и их метод проникновения могли заметить из любого окна. Не говоря уж о том, что он выглядел весьма спорным с точки зрения закона.

Но Маша уже шагала по узкой тропинке мимо шафрановых кустов к дому, и ему пришлось сцепить зубы и последовать за ней.

* * *

Этот дом в Волчихе возвели с любовью и для того, чтобы жить в нем в любви еще до того, как в стране вспыхнула гражданская война. Возводили сами, отёсывали могучие брёвна, чтобы ложились одно к одному, чтобы не пускать внутрь ледяные зимние ветра и обойтись при этом без единого гвоздя. Говорят, сосна века простоит, ничего ей не страшно, кроме огня да злобы людской. Брёвна разворачивали северной стороной наружу, чтобы даже лютой зимой внутри было тепло и покойно. Обметали берёзовыми вениками, чтобы хвори стороной обходили. Для себя строили. Для семьи. Дружно.

И отец помогал, и сын, и дядья, и их подросшие дети носились взапуски с медовыми стружками в льняных волосах, то помогая, а все же больше мешая взрослым, но их никто не гнал. Пусть дети играются, пока играется. А хозяйка ходила по двору степенно, осторожно, берегла дитя, что должно было народиться в новом доме.

И народилось. И прожило тут, сколько судьбой отмеряно было, прежде чем дом в другие руки перешел. И те любящие были, и дом их был полная чаша, пока не угасла и эта семья. И вот-вот наступит новое начало, но…

Сейчас лицо хозяйки потускнело и выцвело, но можно еще было узнать казачку Софью в красной шлычке, в баске с вышитыми рукавами. Широкая юбка ее почти касалась пола. Такой она сама себя запомнила, такой и вернулась в дом, любящими руками построенный. В руках она держала фонарь, на фитиле трепетало зыбкое пламя, что не давало света, не грело.

— Не к добру это, — тихо сказала она, наблюдая за тем, как Маша забирается на забор. — Не по-божески нонче дом наследуют дети. Беда будет.

— Беда будет, — эхом отозвался ее муж. Он даже не показался, но казачка знала, что он здесь. Он всегда рядом, в этом доме, где каждое бревно остругано и положено с его смекалкой. И резные наличники на окнах он долгими ночами выстругивал, а она за стружку мягко журила. Особенно если в постель какая ненароком проникнет.

— Ну посмотрим, Евсей. Поглядим, — с тяжелым вздохом ответила Софья и пригасила огонек.

— Поглядим, — согласились стены.

И стало темно.

* * *

— Беда-а-а, — протянул Вадим, задумчиво глядя на индикатор мобильной сети. «Только SOS», — обещал провайдер связи, и «ешечка» ничего хорошего не сулила.

— Попробуй подойти к окну, — предложила Маша без особой, правда, надежды. Она жила здесь еще тогда, когда для того, чтобы позвонить по межгороду, нужно было ехать на телеграф, оплачивать минуты в окошечке, а потом стоять и ждать своей очереди у странного вида кабинок с рифлеными полупрозрачными стенками. Там висели здоровенные черные телефонные аппараты, и в тесную кабинку обязательно нужно было заходить всей семьей, даже зимой, не снимая верхней одежды, потому что никаких мест, где можно было бы оставить ее, никто не предусмотрел.

Вошли в дом они только благодаря тому, что двоюродная тетя ключ особо не прятала. Или те, кто ее хоронил. Они, должно быть, не знали, что можно связаться с Машей и позвать ее на похороны… Да она вряд ли могла приехать…

В доме все было так, как Маша помнила. Сохранились следы поминок. Возле черно-белого портрета тети стояла потухшая лампадка. Кажется, друзья перебирали вещи в шкафу, и сервант с советским хрусталем стоял полуразобранным: должно быть, хотели взять что-то на память. Или так положено было по каким-то приметам, о которых знали только здесь. Напротив печи стоял холодильник, в который Вадим заглянул в первую очередь. С характерным звуком зашелестела фольга.

Маша обернулась. Вадим с хрустом надкусил мороженый шоколад. Она только покачала головой и ничего не сказала.

— Что? — почуял ее недовольство Вадим.

— А ты на срок годности хотя бы посмотрел?

Вадим перевернул упаковку.

— Все нормально, еще месяц, — обнадежил он и откусил еще кусок.

Маша закатила глаза. Сама она не ожидала, что дом будет выглядеть в целом неплохо, хоть и как в музее, и что холодильник будет тихо урчать в углу у окна, не ожидала тоже. И что на полке, закрытой льняной шторой, над маленькой двухконфорочной плитой их будет ждать запас круп и самых разных масел в синеватых стеклянных бутылках. Жаль, что не поймешь, что где, и что Маша толком не научилась использовать такое многообразие в готовке. К тому, она сомневалась, что среди них есть хоть одно рафинированное. Или хотя бы оливковое.

Маша задумчиво взяла в руки бутылку, и обнаружила, что она покрыта слоем пыли. Попробовала ладонью стереть ее, неловко повернула, и тяжелая посудина выскользнула из ее ослабевших пальцев.

— Маша! — зло прикрикнул Вадим и выругался матом, увидев, что лужа масла добралась до их сумок. Комнатка было до того крохотная, что тут буквально до всего было рукой подать, так что ничего удивительного. Маша стояла совершенно оглушенная и не понимала, что только что произошло и почему.

Но зато она очень даже хорошо поняла, что Вадим наорал на нее ни за что ни про что. И обернула все так, что это его вина. Вадим попробовал было поспорить, но быстро охрип. Маша, как опытный боец, голоса не поднимала, а тихо и методично ворчала, не упуская мелочей. Разве что чуть было не расплакалась, когда выяснилось, что дно сумок быстро промокло. Гораздо быстрее, чем они сообразили убрать с пола разлитое масло.

— Давай спать, — несчастным голосом предложила Маша.

— В кровати, где умерла твоя тетя? — сварливо уточнил Вадим и зачем-то надавил на кровать, на которую не собирался ложиться. Она тихо заскрипела. — Надо было купить спальный мешок.

— Что же ты раньше не догадался?

Маша стянула с кровати одно за другим три одеяла разной толщины. Одно положила на пол, накрыла его пледом, в другое завернулась и легла на пол в большой комнате с книгами прямо под странновато выглядящим в таком антураже плоским ЖК-телевизором. Она чувствовала себя ужасно одинокой. Ее больше не ждали здесь. Некому было напечь золотистых пирожков с луком и яйцом к ее приезду. А Вадим… Маша не в первый раз подумала, что, пожалуй, ему следовало остаться дома.

— А ты не хочешь приготовить что-нибудь, нет? — ужасно вредным голосом поинтересовался он.

— Нет, — тихо ответила Маша и зажмурилась, мечтая поскорее уснуть.

Вадим еще долго слонялся по дому, включив торшер. Он несколько раз открывал холодильник, выглядывал в окна и ворчал не переставая. Кажется, больше всего его не устраивало, что сигнал в дом не пробивается, разве что рядом с окнами и то едва-едва. Потом Маша услышала скрип пружин и тут же уснула.

* * *

Говорят, первый сон на новом месте может предсказывать судьбу. Ну или суженого. Маше приснилось, что в дом зашли соседи и окружили ее. Лиц разглядеть не получилось, какие-то смазанные пятна с черными провалами глаз, как бывает во сне. А вот голоса были странно знакомыми.

— Танюшка выросла-то как, я в последний раз ее видел, когда она во-от такая была, — сказал кто-то заботливо, как говорят ребенку, который пошел в школу.

— Не скажи, молодая еще была, — возразил другой.

— Жалко…

— А чем болела? — спросил третий.

— Да никто не знает. Сгорела, как свечка, за неделю.

Маша хотела было возмутиться, что это не она сгорела, а тетя Таня, но не могла открыть рта. Во сне ей казалось, что если она скажет соседям, что она Маша, племянница и что она еще живая, то непоправимо подведет тетю, которая словно бы попросила ее подменить ее на этом месте, а сама отлучилась куда-то.

— А кому дом останется? — деловито спросил кто-то.

— Детям-то не нужен. Они уехали давно.

— А кому нужен?

— Да вот ей поди. Лежит тут, слушает.

— Эй ты, тебе небось нужен? Приехала тут!

Маша испуганно распахнула глаза, когда поняла, что ее обман раскрыли.

В доме было холодно, очень холодно. Холодный лунный свет, как густое молоко, лился сквозь окошко с переплетом в виде буквы Т. Маша с трудом выбралась из-под одеяла, и подошла к кровати, на которой спал Вадим.

Но это был не Вадим.

На кровати, сложив руки крест-накрест на груди, лежал совершенно незнакомый старик. Маша отшатнулась. Хотела закричать, но голос совершенно пропал. Из горла вырвался только сдавленный хрип:

— Вадим…

Старик открыл пронзительно голубые глаза и посмотрел на нее.

— Ты что здесь делаешь, а?

Маша пятилась, пока не уронила торшер.

— А-а-а, — только и могла ответить она.

Старик тем временем неторопливо сел на кровати. Нашарил ногами валенки.

— Зябко здесь, — сказал он и посмотрел на нее укоризненно. — Что же ты, Машутка, печку-то не натопила на ночь? Околеем ведь.

— Эта… так лето же, дедушка.

— Не перечь! Молодая еще — со старшими пререкаться. Сказано топить, значит топить.

Его узловатый палец с распухшими суставами указал на печку, да не ту, что помнила Маша, а настоящую, русскую. Большую, с полукруглой заслонкой. Пахло рядом с ней иначе: мокрым сеном и почему-то парным молоком. Маша одернула домашнее платье с серым котенком на груди, расправила, словно от этого оно удлинится и закроет колени. Она этого сурового дедушку не знала и стеснялась его, если не сказать боялась.

Глаза у него были жуткие и голос глухой, будто из-под земли шел.

— Ты, девка хорошая, башковитая. Я бы тебя оставил. Да ты готовить не умеешь.

Полено выпало у Маши из рук. Острая боль пронзила палец — это щепка осталась торчать. Маша ойкнула и схватилась за пострадавшую ладонь. Но сон не прошел, не растаял. Дед все так же смотрел на нее своими мертвыми голубыми глазами, а голос вроде бы и вовсе не из его груди исходил, а от тусклой лампочки, горящей у нее над головой. А вокруг лампочки еще какие-то черные мошки вились и бесшумно бились о потолок.

— Ох и хитрая ты, Машка! У меня коза такая была, как ты, Машкой звали. Тоже себе на уме, а потом глядь — она уже в огороде и хорошо если капусту жует, а не рушник.

Маша только глазами хлопала. А дед погрозил ей пальцем.

— Сон это или не сон — все одно. Пока не отпущу, будешь со мной жить. Глядишь, кашеварить тебя научу, а то тьфу, срам один!

И ведь не отпустил. Пришлось занозу ножом вытаскивать. Маленьким таким. С теплой деревянной ручкой. Странно, вокруг холодно, и все холодное, а железо будто греет, даже древесине тепло достается.

А потом и печь растапливать пришлось.

И готовить кашу пшенную. На молоке. Слушать все то, что захочет сказать ей тусклая лампочка и вьющиеся вокруг нее черные мошки. Слушать и ничего не отвечать, потому что страшно даже голову поднять, а не то что рот раскрыть.

И смотреть, как старик с мертвыми глазами осторожно ест горячую кашу, чтобы не обжечься. Смотреть страшно, а глаз не отведешь. Зрачки как черные колодцы посреди стылого льда. Смотришь в них — и себя забываешь.

* * *

Проснулась Маша с такой головной болью, что даже застонала, не открывая глаз.

Вадим тоже встал не в духе, и все ему было не так.

Они сварливо обсудили неподходящие условия для сна.

Сварливо сходили в магазин за свежими яйцами и молоком. Свежих не нашли и оттого обиделись друг на друга еще больше.

Сварливо сделали омлет и с колючими шуточками съели его, сидя друг напротив друга в комнате с печкой. По сути, это был еще и коридор. И кухня. И здесь стояла печь, почти на том самом месте.

Маша отводила взгляд. Отчего-то сильно болела и нарывала подушечка указательного пальца. Что еще более странно, это казалось разумным, будто так и должно быть, но объяснения Маша не находила, ведь ложилась же она со здоровыми пальцами, а проснулась уже с больной рукой. За утро сон забылся и выветрился совершенно, а боль не прошла.

Пришел сосед. Представился дядей Васей и сообщил, что знал теть Таню всю жизнь, некогда был безнадежно влюблен в нее, и Машу, вроде, даже помнит «вот такусенькой». Сказал, что никто не ожидал, что теть Таня так внезапно умрет. Понизив голос, рассказал, что по ночам видит, как в окнах иногда загораются огоньки как от керосинки. Но вчера сразу понял, что какие-то люди появились, поэтому он пришел проверить, все ли в порядке.

— Но днем, — не без злорадства прокомментировал Вадим. Маша шикнула на него, удивляясь, как его не прошибли мурашки от этой истории с загорающимися по ночам огнями в темных окнах пустующего дома.

— Ясное дело, что днем, — не стал спорить дядя Вася. — Ну кабы воры залезли, значит, участкового бы позвал, всего делов-то. Участковый тоже небось по ночам спит. А мне на нож попасть неохота за чужое добро.

Он покосился на телевизор. Видимо, считал, что если тут и есть какое-то добро, на которое могли воры позариться, то разве что монитор.

— Спасибо, дядь Вась, — вежливо ответила Маша. — За бдительность и все такое.

— Ну, бывайте, молодежь. У вас теперь работы много, не буду отвлекать.

Вадим с тоской посмотрел на свой серебристый ноутбук, который мигал синим глазом на зарядке. Ему для нормальной работы требовался хороший интернет, а без интернета можно было разве что пасьянс разложить.

— Попробуй на улице поработать, — предложила Маша, поймав его взгляд.

Вадим молча подхватил баллончик со средством против комаров и мошек и вышел в сени. Маша услышала, как он, чертыхаясь, пшикает репеллент, и снова подумала о том, что напрасно его сюда притащила за собой. Надо было одной все уладить с домом.

С другой стороны, жутковато тут было бы одной. Ворчащий, вечно всем недовольный Вадим, хоть и раздражал Машу неимоверно, но с ним было как-то странно бояться рассказов про блуждающие по ночам огоньки.

* * *

Дядя Вася был прав, конечно. Работы навалилось много, тем более, Маша решила сделать небольшой косметический ремонт, перекрасить сени и крыльцо, и немного обновить мебель, чтобы дом перестал выглядеть как музей, а стал похож на… музей, в котором пытались навести порядок.

И вроде все делалось по согласованию с Вадимом. И вроде из наилучших побуждений. Маша и сама уже понимала: чем быстрее они продадут этот участок, тем меньше шансов, что они разведутся и поедут домой уже поодиночке.

Но ничего не ладилось и не шло, как надо.

Вадим почти не помогал, ссылаясь на занятость на работе, а если помогал, то злился, что все делается неправильно и что Маша тратит его время на ерунду, а у него и без того уже горит не один проект.

Маша в самом деле мало что умела делать, как оказалось. Она-то думала, что нет ничего сложного в работе строителей, если с ней справляются даже мигранты, но почему-то ее красного диплома не хватило, чтобы все правильно рассчитать. Кроме того, в Волчихе не было сервисов доставки, а еда в столовой им не очень-то понравилась, а особенно то, что тут слыхом не слыхивали о пасте, а в качестве универсального соуса была подлива.

Одним словом, фрилансеры страдали.

При этом Маша старалась сделать все, чтобы Вадим полюбил Волчиху так же, как она ее любила. Поэтому она водила его на прогулки по трехсотлетнему селу, показывала старинные бревенчатые дома, резные наличники, рассказывала все, что знала сама и что находила в интернете. Но Вадим таскался за ней с видом наказанного школьника и этим страшно раздражал ее, поэтому обзорные экскурсии обычно заканчивались в молчании, хотя и проходили в полном объеме, потому что Маша не привыкла сдаваться и не любила уступать.

Когда Маша нагуглила, что в Сибири начала плодоносить малина, она повела его за собой в Волчихинский заказник пешком. Потому что она в пять лет ходила с дедушкой пешком, так что нечего раскисать! И вовсе не далеко!

Заказник Маша любила в Волчихе больше всего. Даже Вадиму пришлось признать, что воздух в реликтовом сосновом бору что надо, в городе такой можно найти разве что в парке, до которого не так уж трудно доехать на метро. Маша надулась и в отместку рассказала, что тут живут волки и показала следы. Возможно, следы были собачьи, но Вадим об этом понятия не имел и впечатлился. Но дикий малинник они все же нашли. А на обратном пути посмотрели на реконструкцию острога. Все-таки село было основано еще первопроходцами, покорителями Сибири.

— Знаешь, — сказала тем вечером Маша, когда они сидели и, как обычно, подсчитывали, сколько всего не успели сделать за день, — Булгаков говорил, что тот, кто любит, должен разделить участь того, кого он любит.

Это она так хотела выйти на разговор о примирении и о том, как она ценит то, что он все-таки рядом с ней. Вадим в ответ глянул неприязненно.

— Знаешь ли, Булгакову легко говорить. Его жена не была такой авантюрной и упрямой. Если бы ему пришлось ехать за ней в Сибирь, он бы иначе заговорил. Всему есть предел, тебе так не кажется?

— То есть, по-твоему, только жена должна следовать за мужем в Сибирь, а наоборот не бывает? — все еще улыбаясь, но уже с совершенно другим настроением спросила Маша.

— По-моему, каждый должен быть на своем месте. Все это закончится тем, что мы станем здесь инвалидами и потеряем обе наши работы. Так и придется навсегда остаться здесь.

Маша как раз собиралась попросить перебинтовать руку, которая довольно плохо заживала, кстати. Каким-то странным образом сорвался нож, которым она упорно отдирала крепко-накрепко приколоченный наличник с крыльца, и теперь приходилось как минимум дважды в день менять повязки. Хорошо, без швов обошлось.

— Я упрямая, да. А ты… — запальчиво начала Маша, и ссора могла бы пойти по привычному сценарию, и закончиться молчанием, но не в этот раз. У Вадима было такое лицо, что Маша просто сдалась. Наверное, впервые в жизни она отказалась от того, чтобы продолжать бой за то, что давно уже сгорело. — Наверное, у тебя еще появится в жизни такой человек, ради которого ты будешь готов на все, что угодно. Я тебя не держу. Уезжай. Дорогу найдешь, не маленький.

— То есть ты бросаешь меня? — не поверил Вадим. — Ты? Бросаешь меня? Здесь? В этой твоей Волчихе, на краю мира?

— Алтай все-таки ближе к центру мира, чем к краю, — бесцветным голосом отозвалась Маша, сама себе удивляясь, насколько ей все равно. — Не зря тут Беловодье искали. Где-то здесь Врата Правды, представляешь?

Вадим посмотрел на нее странно. Наверное, хотел что-то сказать, но передумал. Захлопнул ноутбук, который держал на коленях, встал и молча пошел в дом. А Маша осталась сидеть во дворе, меланхолично созерцая белеющий в сумерках бинт на руке. Чтобы развлечь себя, она считала грачей, летящих над головой, но быстро сбивалась.

* * *

— Бачили очи що купували, йижте, хочь повылазьте, — прошелестели стены. Как будто кто-то тихо засмеялся в кладовке. Зашелестела листва старого клена.

Огонек, отраженный в окне, укоризненно мигнул. В доме было тихо и темно. Нигде не горела свеча, но в стеклах плясало отражение зыбкого пламени керосиновой лампы.

— Говорила же, бедой обернется… Значит, последняя ночь у них осталась… Евсей, подсоби-ка, без тебя не справлюсь…

Огонек замерцал ярче. Должно быть, в этот момент дядя Вася, сосед, хмуро покосился на потускневший образ Казанской божьей матери и, трижды сплюнув, постучал по дереву. А Маша как раз заходила в сени, чтобы лечь спать, она ничего не заметила. Не говоря уж о Вадиме, который закрылся в маленькой комнатушке и накрылся с головой одеялом. Маша мельком глянула в его сторону и прошла мимо.

Наверное, если бы она знала, что видит его в последний раз, она нашла бы какие-то слова? А может и нет, если все слова были уже сказаны.

Если бы только знать… Но никто ничего наперед не знает, поэтому ссоры зачастую продолжаются в молчании, мужчины и женщины ложатся спиной друг к другу или даже в разных комнатах и засыпают наедине со своими мыслями.

Часы тикают. Тик так.

* * *

Утром Маша проснулась от того, что Вадим позвал ее. Причем так тихо и далеко, будто с другого конца двора, из «домика с ромбиком», как они насмешливо называли между собой туалет. Маша протерла глаза здоровой рукой и, зевнув, спустила ноги на пол. Нашарила тапочки.

Вчерашняя ссора отдалилась немного, но все еще давала о себе знать ноющей болью в сердце, поэтому Маша не спешила откликаться. Вообще-то она привыкла молчать, пока инцидент каким-то образом не сгладится, а этот оказался настолько неожиданно острым, что было сложно придумать хороший способ его загладить. Поэтому Маша не спеша почистила зубы и умылась у деревенской раковины, из-под которой нужно было выносить ведро на ночь. Посмотрела в свое отражение в потускневшем зеркале с отвалившейся местами амальгамой.

С ее отражением все было нормально, но вот с окружением было что-то не так. При этом сложно было понять, что именно, но что-то казалось Маше неправильным. То ли стул не так стоит, то ли электрический чайник Вадим с места на место переставил… Да вроде нет…

Некоторое время Маша, хмурила брови, вглядываясь в отражение.

Большие часы над окном! Римские цифры не отражены!

Обернувшись, Маша озадаченно захлопала ресницами. Она видела точно такие же правильные цифры, как и в зеркале. Она еще раз сравнила. Без изменений.

Но такого же не может быть…

И тут за ее спиной в отражении прошла темная фигура.

Но Маша видела, что она совершенно одна в комнате! Да что там в комнате, во всем доме никого не было. Она заглянула в маленькую комнатку, где прошлой ночью спал Вадим, и увидела только их чемодан и выпотрошенные сумки. Все-таки не уехал?

«Маш, ну хорош уже!» — почудился ей голос Вадима.

— Вадим, ты где? — громко спросила Маша, озираясь.

«Маша?»

— Вади-им! Прекрати меня разыгрывать, мне страшно! — воскликнула Маша. Она бросилась одну за другой открывать дверцы шкафов, боясь оборачиваться на зеркало.

Ничего. Никого.

Она бросилась на улицу. Домик для раздумий был закрыт на поворотную задвижку. И там все равно никого не было. Из-за высокого соседского забора залаяла агрессивная овчарка.

Маша попятилась и наткнулась спиной на старый штакетник, ограждающий зону для колки дров и поленницу от огорода. На ее глазах дверца туалета открылась и закрылась опять. В тишине.

Она зажмурилась, боясь, что если она сейчас откроет глаза, то заорет.

«Ты где? Что за глупые шутки?» — опять донеслось откуда-то издалека.

Маша зажала ладонями рот.

Подступала паника, и стало трудно дышать.

Маша стиснула кулаки и прикусила щеку изнутри. Кажется, до крови. Сосредоточившись на себе, на своих ощущениях, она глубоко вдыхала и старалась медленно выдыхать. На счет не получалось, потому что она постоянно сбивалась, но зато ощущение ледяной руки на горле ушло.

Открыв глаза, Маша уже знала, как она поступит.

Калитка во двор дяди Васи была закрыта на резиновый трос и легко открылась. Маша решительно постучала в дверь. Потом заметила черную кнопку звонка и нажала. Через некоторое время услышала шаги, и дверь отворилась.

— Чего тебе, дочка? — спросил дядя Вася, почесывая седую щетину на подбородке. Он был в рабочей тужурке и засаленной кепке, видать, как раз собирался выйти поработать по хозяйству.

— Здрасьте, дядь Вась. Сколько автобусов идет на Барнаул?

— Один, ночью идет, около часу ночи. А ты уже уехать хочешь?

Час ночи? Так он все-таки уехал? А что его голос зовет — это, может, с ним какая-то беда приключилась, а Маша чувствует?

— Вы не видели, может, Вадим выходил ночью? — безнадежно спросила она, предчувствуя ответ в духе, что старики ложатся с курами, а встают с петухами.

Дядя Вася озадаченно поглядел на нее. Глаза у него под козырьком были голубые-голубые, как пара глазированных черепков с нарисованными точками-зрачками.

— Кто?

— Ну Вадим, муж мой, — нетерпеливо уточнила Маша. — Я не могу его найти. Чемодан здесь и сумки, а его нет.

Про голос она не стала спрашивать. Не знала, как подобрать слова, чтобы объяснить чужому человеку, что с ней происходит. Тем более он и так странно смотрел.

— Какой муж, дочка? Ты одна приехала.

Маша от неожиданности рассмеялась.

А потом смех умер в нее в груди, и она стала отступать спиной вперед, сохраняя на лице растерянную улыбку.

— С тобой все хорошо, дочка?

— Да-а, спасибо. Я пойду лучше полежу, — пролепетала она, стараясь смотреть куда угодно, только не на лицо. Ей показалось, что дядя Вася давно уже мертв и кожа у него землистая и рыхлая какая-то, вот он и надел фуражку, чтобы это не так заметно было. — Я пойду, ладно?

— Чудная… — донеслось ей вслед.

Со слезами на глазах Маша вернулась в дом и села на неразобранную кровать в маленькой комнате. Подтянула к себе сумку и вытряхнула из нее все. Там были только ее вещи. Столько вещей, будто она не на месяц уехала и не для того, чтобы в порядок дом привести перед продажей, а навсегда. Она нашла даже пару платьев для выхода в ресторан. В Волчихе нет никаких ресторанов. Куда она в таком виде собралась? В лес — волков соблазнять?

Потом Маша сдалась. Легла и обняла подушку, намочив ее слезами.

Ощущение, что Вадима больше нет в ее жизни, накрыло с головой, и она стала перебирать воспоминания, когда он был рядом. А они все рассыпались, стоило их коснуться, и терялись детали, и в итоге Маша обнаружила, что не помнит, какие у Вадима были глаза, когда он смеялся. Или как это было, когда он носил ее на руках. Вроде носил же, и она, наверное, смеялась, и сердце замирало от страха. Она вспоминала, как они вместе играли в компьютерную игру, но, может, она одна в нее играла?

«Маша, ну не могла же ты уехать без меня! Не такой ты человек», — услышала она голос в своей голове.

Да, она никогда бы так не поступила. А Вадим?

Подгоняемая отчаянной жаждой делать хоть что-то, она еще раз обошла дом.

В доме не было ничего, что принадлежало Вадиму. Только ее тряпки и косметика. Целая гора тряпок и всевозможной косметики. И техника вся была ее собственная. Ноут ее. Камера. Фен. Плойка. Утюг. Блендер. Господи, на кой черт она потащила сюда блендер? Смузи делать, что ли? Оставалось радоваться, что робот-пылесос в чемодан не влез. Зато колонка с Алисой поместилась. Маша размотала провода и терпеливо подключила помощника.

— Алиса, что делать, если пропал муж? — негромко спросила она.

— Нужно незамедлительно обратиться в полицию. Правоохранители обязаны принять заявление, независимо от того, насколько давно и где пропал супруг. Или позвонить в поисково-спасательный отряд или оставить заявление на сайте. Предоставить подробные сведения о пропавшем, перечислить особые приметы и найти подходящие фотографии, желательно в той одежде, в которой его видели в последний раз. Обзвонить родственников и знакомых, попросить их связаться с вами, если они его увидят. Пока ведутся поиски, старайтесь, чтобы дома постоянно кто-то находился на тот случай, если исчезнувший вернется, — обстоятельно ответила нейросеть.

«Маша, ты здесь? Маша, я не пропал…»

— А где ты?

«Я здесь. А ты где?»

— И я здесь, — растерянно сказала Маша, озираясь.

«Я все обошел. Соседи говорят, что не видели, как ты уехала. Все твои вещи остались здесь, но тебя нигде нет, я только слышу твой голос. Это безумие какое-то», — теперь голос звучал совсем близко, резонировал у Маши в грудной клетке.

— Безумие…

«Я вот все думал и гуглил про Беловодье, про которое ты вчера сказала. Это типа такой параллельный мир без зла, да? Ты же не могла уйти в параллельный мир оттого, что я наговорил глупостей?»

Маша подумала, что ей не нужен такой параллельный мир без зла, в котором нет Вадима. Ему в какой-то степени еще тяжелее в этой ситуации: у него есть и вещи, и свидетели, что она была, но пропала. Может, эти самые свидетели еще и вспомнят, как много и часто они ругались, и как она ходила вся в порезах и с забинтованной рукой.

— У тебя как часы в зеркале отражаются? — спросила она, поглядев в отражение.

За ее спиной прошел смазанный черный силуэт и остановился.

«Это ведь ты в зеркале, да?» — неуверенно спросил голос в ее голове.

— Или ты. Но у меня цифры на часах отражаются неправильно. Наверное, все-таки я в зеркале, — вздохнула Маша и коснулась ладонью холодной поверхности стекла.

Зеркало качнулось под ее пальцами, как будто кто-то ударил по нему кулаком.

«Как я могу попасть к тебе?»

— Не знаю. Но ты не уходи, пожалуйста. Мне страшно, — попросила Маша и добавила, понизив голос: — Тут сосед мёртвый. Я тогда схожу закрою дверь на крючок, если ты все равно здесь. Я его боюсь. Только ты никуда не уходи.

«Я никогда не уйду и ни за что не дам тебя в обиду мертвому соседу, слышишь? Закрывай дверь и возвращайся».

* * *

Ближе к вечеру, когда они сказали друг другу все то, чего не говорили раньше, и жалели только о том, что не могут обнять и поцеловать друг друга, Маша увидела в окне дрожащее пламя, как будто свечку рукой от ветра прикрывают. Она ничего не сказала Вадиму, который определенно находился в той реальности, где чертовщины было поменьше, и то и дело обеспокоенно спрашивал, ничего ли не слышно от мертвого соседа.

Огонек висел в темном окне совершенно без опоры, разве что иногда показывались мягкие очертания стеклянного колпака керосиновой лампы. Маша следила за ним краем глаза и ждала, что будет дальше.

Голос Вадима рассказывал о том, что у них было общего, и в целом делился воспоминаниями. Маша его попросила об этом, ведь сама она ничего не могла вспомнить и, если сосредотачивалась на чем-то, то, напротив, убеждалась, что Вадима вовсе не было тогда, а она все это делала в одиночестве или с кем-то из друзей. Ходила в игротеку одна, на гитарные курсы записалась с другом, даже в Черногорию путешествовала со школьной подругой, а вовсе не с Вадимом. Это было жутковато, и поэтому Маша старалась не вспоминать и не сосредотачиваться, а просто слушала и верила каждому слову, произнесенному любимым голосом. Ведь были же они счастливы, если ему верить!

В Волчихе Вадим просто… не на своем месте.

Потом она услышала совсем другой голос, который заглушил все прочие звуки, в том числе назойливое тиканье часов.

«Ты можешь жить так, будто его никогда не было, разве не об этом ты мечтала? Это наш с дедушкой тебе подарок».

— Я не хочу так, — громко сказала Маша. — Верните меня назад, к нему.

«Если разлучиться, можно потерять друг друга навсегда», — был ответ. Такой же загадочный, как все остальное. Но Маша поняла.

Стало тихо-тихо вокруг. И темно. Мир затаился в ожидании ее решения. Мир был готов измениться после того, как она сделает выбор.

Маша прикоснулась к зеркалу и обнаружила, что ее рука свободно прошла сквозь прозрачную невесомую границу.

* * *

А дом в итоге они все-таки продали. Правда, почти даром, так что это можно было назвать скорее подарком, чем сделкой. Маша, вручая бумаги, шепотом предупредила, чтобы новые хозяева — пара с симпатичным трехлетним мальчишкой — не ссорились под крышей, потому что в этом доме никогда не будет удачи тем, кто ссорится.

И подмигнула.