Меч Пророка

Поздняя осень нарушала покой тронного зала дыханием ветра, несущего с моря первые вестники сезона дождей. Лёгкая дымка в небе, от которой жгучие солнечные лучи становятся мягче, а дыхание свободнее, совсем скоро превратится в тяжёлые, налитые доверху драгоценной влагой тучи. Они будут ползти медленно, неторопливо, заслоняя собой всё небо, пока не докатятся до городских стен. Острые зубы сторожевых башен вонзятся в свинцовое подбрюшье облачного вала, оттуда хлынут потоки сверкающей в блеске молний воды, и оглушительный треск распоротого неба возвестит: началось!

Началось...

Прячьте всё, что ещё не спрятано, под надёжные крыши, следите, чтобы не были забиты мусором древние каналы, уносите на верхние этажи, что ещё не унесли, и горе тому, кого прибывающая вода застигнет в дороге. Боги не зря установили эти несколько дней кисейного неба, этой воздушной дымки, чтобы люди могли завершить все дела и встретить начало года как подобает: в тишине и полумраке верхних комнат, со сложенными в молитве ладонями, перед дрожащими язычками жертвенного огня, перемежая раскаты грома и стук первых капель по крышам словами древних, как мир, формул, своих для каждого народа, но единых в своём значении: пусть отжившее будет разрушено, должное жить будет создано, и живущее - сохранено.

Когда это время настанет, тронный зал тоже озарят язычки жертвенных огней, и шёпот молитв будет шелестеть под древними сводами, как крылышки ночных мотыльков. Но сейчас только ветер играл на мозаичном полу увядающими лепестками эфтеры, цветущей перед самым началом дождей. Яркие лодочки взмывали под самый потолок и падали оттуда, кружась - на пол, на ковровые скамьи для послов, на золотистую ткань подушки трона. На реликвию дома Эфри, двуручный меч в ножнах, лежащий на подставке по правую руку у трона.
Казалось, весь зал в алых брызгах крови...

Тхурдусан, первый визирь империи, закрыл глаза, чтобы не видеть россыпи лепестков, но безжалостная память дорисовала картину прошлого. Багряные брызги - на мозаике, на коврах, на руке, сжимающей рукоять боевого ножа. Неподвижное тело на ступенях трона, залитая кровью драгоценная вышивка на груди приподнимается с последним вздохом - и опадает, в тот самый миг, когда нога в сапоге с золотой оковкой каблука переступает через труп, чтобы вознести нового правителя к вершине власти.

...первый визирь империи смотрел, как Сехар Эфри, единокровный брат императора, переступает через его тело, кладёт окровавленную ладонь на подушку, пачкая золотистую ткань, и садится поверх кровавого отпечатка. Тхурдусан думал, что этот след останется надолго, на годы, может быть, на десятилетия. Сехар был в своём праве, троном владеет тот, кто смог его удержать. По древнему обычаю таури Хабдам, теперь уже покойный император, стал неугоден богам, иначе они не допустили бы его гибели. Но был ещё один обычай, не менее древний, и тот, кого называли за глаза "тивулу" - "чёрный святой", с непроницаемым выражением лица следил за новым владыкой.

Тот, кто садился на трон по праву крови - унаследованной или пролитой, не имело значения, должен был положить руку на рукоять меча. Его никогда не доставали из ножен, Тхурдусан даже не знал, как выглядит его клинок. Известно было лишь по описанию в хрониках, что вдоль его дол проступает цепочка одинаковых знаков. Ещё один символ был виден на яблоке рукояти. Их значения не знал никто, но оба символа были вырезаны на перстне-печати дома Эфри.

Но перстень мог надеть любой. На трон мог взойти любой. А вот меч признавал не всякого.

Тысячу лет назад, когда ещё не было этой империи между землями мирвари и Лунными горами, когда люди со звёзд приплывали на небесных кораблях, и люди Арконы плавали к звёздам, в чужие, удивительные миры, к таури по имени Эфри пришёл Пророк. Он дал Эфри перстень, корону и меч, и велел хранить их, пока он не вернётся за ними. Сколько бы ни прошло времени.

Эфри был бедняком, у него не было ни имущества, ни даже родового имени. Простым рыбаком был Эфри, жил тем, что добывал, рыбу и моллюсков ел сам, а раковины, жемчуг и яркие чешуйки продавал людям со звёзд, чтобы скопить на выкуп за рыбачку Бекдами, дочь такого же бедного соседа-рыбака.

Этому человеку, у которого не было даже своей лодки, сказал Пророк, что станет Эфри великим правителем, и кровь его не иссякнет в веках, и когда снова откроется небо, и Пророк придёт за своим мечом, чтобы передать его достойному, потомок Эфри будет править звёздами, которым возвратит свет и веру, разгоняющую тьму...

И ещё сказал Пророк: только достойный может носить корону и перстень. Только достойный может править. А чтобы недостойный не мог присвоить власть, сказал Пророк, пусть потомки Эфри испытывают себя, садясь на трон, наложением ладони на рукоять его меча. Не будет вреда истинному правителю, но тот, чьё сердце черно, а разум помутнён жаждой власти, не сможет удержать руку на рукояти положенные двенадцать ударов сердца. Меч сожжёт его ладонь, а если тот успеет отдёрнуть её, на ладони навсегда останется клеймо ожога, который не вывести ничем. Знак с рукояти отпечатается на коже, и Тхурдусан помнил, сколько было в хрониках рассказов о тех, кто пытался вывести печать недостоинства. Мази, притирания – не помогало ничто. Были даже такие, кто пытался выжечь клеймо раскалённым металлом или срезать кожу с ладони – но печать Пророка проступала сквозь ожоги и шрамы.

Не понял Эфри его слов о небе, которое должно открыться, но сохранил в своём сердце, и когда Пророк покинул Аркону, увидел, что тот был прав. Небо горело, звёзды вспыхивали так, что ночь была неотличима от дня, и гасли, оставляя после себя только вуали, схожие с облаками в рассветном зареве, и больше никто не прилетал со звёзд, потому что небо закрылось для звёздных кораблей. Они не находили пути, и немногие вернулись назад, когда самые смелые пытались отыскать чужие миры. Большинство же сгинуло навсегда, и почти не осталось у людей Арконы небесных кораблей…

Тогда рыбак Эфри понял, что пришло его время. Хроники молчали о том, как именно он пришёл к власти, Тхурдусан смог лишь найти слова о том, что ему помогали сами боги. И когда он сел на трон, самые знатные из людей Арконы привели к нему своих дочерей. Дев, которые были краше звёзд и луны, краше весеннего рассвета. Их голоса ласкали слух, подобно птичьим трелям, и мужчины теряли разум, только заслышав их пение.

Эфри не принял ни одну из них, но сам поехал на берег моря, где рыбачил прежде, пришёл в дом бедняка-соседа, и попросил у него руку Бекдами. Тот отдал дочь с единственным условием: никогда Эфри не должен был обижать её и попрекать бедностью отца, и если случится ему взять ещё женщину в свой дом, Бекдами должна будет дать согласие на это, или же Эфри придётся отказаться от новой женитьбы. Правитель согласился и свято выполнил своё обещание.

Ни одна женщина не переступила порог женской половины его дворца без согласия первой жены, ни один его потомок не нарушил этого условия. Ни один… Кроме Хабдама.

Он взял в свой гарем женщину из рода Маяли, как ни упрашивала его старшая жена не делать этого. Женщина Маяли была прекрасна, но сердце у неё было чёрное, и её сын унаследовал его от матери. Сын, который теперь сидел на троне и держал руку над мечом, которого не решался коснуться.

Над Мечом Пророка.

Тхурдусан ждал.

И он единственный видел, как дрогнувшая ладонь опустилась не на рукоять – на ножны.

Это сказало ему всё. Самый недостойный из недостойных в роду Эфри не помышлял о том, чтобы обманом утвердить своё право. Руку мазали составами, предохраняющими от ожогов, накладывали слой светлой глины, был даже такой недостойный наследник, который снял кожу с руки умершего отца, натянул её, как перчатку, и потом отрубил себе кисть, потому что не мог снять чудовищное изделие, которое сжигало плоть. Отсечённая кисть горела, пока не рассыпалась прахом, и на мозаике перед троном до сих пор были видны места, где оплавился камень от неугасимого пламени… Но чтобы совсем не притронуться к рукояти?!

Сехар Эфри превзошёл их всех.

Продержав руку положенные двенадцать ударов сердца, император вытер её о полу одежд и показал оцепеневшим придворным. На ладони не было никаких знаков.

- Я доказал своё право, - самодовольный, напыщенный голос, на самом донышке которого дрожала визгливая, трусливая радость – смог! Обманул! Вырвал у судьбы то, что предназначено другому! – Вы все можете быть свободны. Я извещу вас о том, кто сохранит за собой придворные должности, а кому придётся уступить место другим, преданным мне людям.

Поклонившись новому правителю, первый визирь империи покинул тронный зал. Ему больше нечего было там делать, а в королевстве Гинду его ждало неотложное дело. Тот, кто решился обманом присвоить право править, не остановится ни перед чем. Даже перед убийством ребёнка. Маленький принц Румал всегда будет напоминанием Сехару о его недостоинстве.

Первый визирь империи дал слово императору Хабдаму позаботиться о его наследнике. Теперь Хабдам был мёртв, и некому было освободить визиря от данного слова. Его нужно будет выполнить. Любой ценой.

Поднимая в небо крылатую лодку, Тхурдусан уже знал, что ему придётся сделать.

Он только не знал, простит ли его когда-нибудь жена.

Сам он себя не простит никогда…

Сидя в удобном кресле и доверив вести лодку незримому вознице, первый визирь империи плакал. Здесь, где никто не мог увидеть его слёзы, он мог позволить себе быть слабым. Быть не визирем, давшим слово – просто отцом, чьё сердце разрывается от боли. Алан…

Две разных культуры, два разных обычая – таури и мирвари, соприкоснулись, как соприкасаются вода и масло, тесня друг друга, но не смешиваясь. Они и по сей день чужды друг другу, но чёрный святой знал: люди – не вода и не масло. Они неизбежно соединятся, только времени на это потребуется много. Очень много…

Хабдам знал это. Хабдам не хотел лишней крови. Он был рождён женщиной мирвари, взятой как рабыня и поднявшейся до ступеней трона, он перенял у неё многое и принял некоторые обычаи мирвари. Он первым протянул им руку, чужак, завоеватель из-за гор, варвар, разрушитель древней культуры… Как только ни называли захватчиков коренные народы этих земель! У них были для этого все основания, Тхурдусан признавал это. Два века назад Вагр Эфри, полководец, впервые проигравший битву, прижатый к Лунным горам, сделал то, чего никто не ждал от него.

Он перешёл горы.

Считалось, через ледяные вершины Эйдаглара нет пути. В земли мирвари добирались морским путём, потому что только птицы могли пересечь заснеженные хребты и не погибнуть от холода. Вагр Эфри нашёл такой путь. Тхурдусан считал, его провели боги. Юношей он пытался найти дорогу, по которой войска таури прошли на Жемчужные земли – так звали свою родину мирвари. Ожерельем на груди моря называли они свои королевства. Вагр сорвал это ожерелье с пенной груди морской богини, руками своих наследников отбирая у исконных правителей этих земель жемчужину за жемчужиной.

Тхурдусан потратил месяц на поиски, несколько раз едва не погиб, обморозился и чуть не лишился пальцев, но не нашёл ни единой тропы на ту сторону, по которой мог бы пройти хотя бы один человек, не то что целое войско. Что же это было, как не чудо?

Но там, среди вечных льдов, он впервые обрёл бога. Своего бога…

Как же давно это было…

Сквозь пелену слёз невесомые облачные громады казались ледяными коронами горных вершин. Такими же ослепительно-белыми были они, когда самонадеянный юнец, задумавший повторить подвиг Варда Эфри и повести воинов в поход на земли, когда-то отнятые у таури, упал сперва на израненные колени, а потом ничком – в нетронутый, первозданно-чистый снег, и понял, что умирает.

Он и теперь думал, что умер тогда, выронил душу в мёртвую белизну с последним дыханием. С последней молитвой: пусть отжившее будет разрушено…

Его молитва была услышана. Холод перестал терзать, выпустил из когтей остывающее тело, и Тхурдусан понял, что оно больше не приковывает его к земле. Он был свободен, он мог подняться выше гор, как перелётные стаи, или спуститься к их корням, в потаённые недра земли – не было ему никакой преграды. Но он захотел увидеть бога… Бога, которому молился с младенческих ногтей, неуклюже подражая отцу и матери, у которого просил благословения и защиты в день начала дождей.

Он не собирался упрекать бога за последствия собственного поступка, продиктованного глупостью и гордыней. Он хотел только знать: что он потерял сегодня? Какой могла бы стать его жизнь, если бы он не испугался насмешек и повернул назад, так и не выполнив обещания отыскать путь Вагра?

- Любой, - прозвучал ответ.

Тхурдусан оглядывался в поисках ответившего – и не видел его.

- Разве ты не знаешь, что только голос бога может слышать человек? – послышалось снова.

- Голос бога – голос совести … - стоя над собственным телом, распростёртым на снегу, юноша склонился в почтительном поклоне. – Значит, я сейчас слышу собственную совесть?

- Можно сказать и так…

Тхурдусан сел на снег, провёл по нему ладонью. Снежинки сверкали и кололись, и было странно ощущать их уколы и видеть блеск.

- Моя жизнь могла бы быть любой, какой я бы её сделал? – спросил он. – И я мог бы стать мужчиной, отцом, воином или учёным, быть придворным или простым пахарем, и любой из этих путей был бы благословен, если бы я слушал твой голос и следовал ему? Я, может быть, даже был бы святым?

- Для этого мало слушать и повиноваться, - теперь Тхурдусан видел смутный облик, словно сидящий на снегу против него. Воздух колебался там, где он был. – Для этого нужно любить бога.

- Любить?! – вырвалось у юноши. – Но как? Ты же бог! Ты можешь… ты всё можешь! А я только человек, который даже жизнь свою не смог прожить достойно…

- И потому твоя любовь ничего не значит, Тхури? – спросил бог. Призрачная ладонь опустилась на голову умершего, бережно провела по волосам. Набившиеся в них снежинки таяли, оставляя серебряные волоски в тёмных прядях. – Но ведь бог – это любовь. Люди видят меня в глазах своих любимых.

- Разве разрушение и смерть могут быть любовью? – прошептал юноша, услышавший из уст божества имя, которым его называла только мать. – Ты бог. Ты разрушаешь отжившее…

- И созидаю должное жить. И храню живущее. Если каменщик не любит дом, который строит, долго ли тот простоит? Если мать не любит дитя, которое творит в своём чреве, долгой ли будет его жизнь? Но каждая частичка твоего тела была когда-то звездой, которая умерла, чтобы ты мог родиться. Как нужно любить, Тхури, чтобы свою жизнь отдать ради чужой жизни? Звёзды любят. Земля любит. Этот снег – и тот тебя любит… Мир стоит на любви.

Потрясённый навсегда, Тхурдусан чувствовал, как внутри него рождается незнакомое прежде чувство. В нём было то, что ему довелось испытывать прежде – любовь к отцу, к матери, к сёстрам, первый чистый трепет при виде нежного девичьего лица, но было и что-то ещё. Глубже. Чище. Больше…

- Я разрушаю отжившее, но храню живущее, - тихо сказал бог. – Твой путь ещё не закончен. Тебе пора…

Ладонь бога ласково, словно спящего ребёнка, тронула закоченевшее тело, подтолкнула его вниз. По снежной белизне побежала, змеясь, неровная трещина. Целый пласт снега стронулся и сначала медленно, потом всё быстрее заскользил по склону горы, увлекая с собой тело юноши. Тхури бросился к нему – остановить, удержать! – и его захватило, понесло, подбрасывая и переворачивая, оглушая гулом лавины, которая уносила его к подножию горы, безжалостно сминая и заставляя беззвучно кричать в тщетной попытке сделать хоть глоток воздуха, в котором не было бы снега…

Так его и нашёл юный император Хабдам, который выехал охотиться на снежных баранов и едва не угодил под лавину – полузасыпанным, замурованным в затвердевшем снегу, но живым.

Живым... И полным любви к богу, разрушающему отжившее, который подарил ему эту жизнь.

В горы ушёл безусый юноша. С гор вернулся тивулу. Чёрный святой с серебром в волосах и взглядом, который боялись встретить. Человек, который слушал голос бога и ему одному повиновался. Император Хабдам решил, что горы не зря бросили тивулу к копытам его коня, а когда поговорил со спасённым, понял, что лучшего советника ему не найти.

Так Тхурдусан стал первым визирем империи.