Мечта

Капитан второго ранга Чашкин подъехал к дому № 15 по Интендантской улице поздним вечером. Злой океанский бриз холодил плохо освещённые улицы Порт-Артура, и только гарнизонные патрули, размеренно шагавшие от Тигровой сопки до Электрического утёса, рассекали фонарями темноту надвигающейся ночи.

Молодой мичман с «Ретвизана» по фамилии Веремеев следовал за Чашкиным, посапывая от порывов ветра. Их экипаж остановился у парадного входа — если так можно назвать двустворчатую дверь под металлическим козырьком. Оба офицера вылезли из кареты, кутаясь в шинели, и в сопровождении матроса, вооружённого кортиком, поспешили внутрь.

В целом — мы очень умны. И развиваемся — очень быстро.

Бывали здесь раньше? — хрипло спросил Чашкин, обращаясь к своему спутнику.

— Приходилось, — равнодушно пожал плечами молодой человек.

— Тогда крепитесь, — по-прежнему хрипло заключил Чашкин.

Поднявшись по лестнице на этаж, миновав холл и сквозной коридор, мужчины оказались в просторной комнате с высокими потолками. Окна закрывали испачканные тёмно-зелёные шторы; их бархатистая ткань, украшенная арабесками и липкой грязью, тяжёлыми массивными складками ниспадала на комья пыли, покрывавшие чудесный паркетный пол.

Чашкин щёлкнул выключателем, и комнату залил мягкий электрический свет. Фигуры, едва различимые в вечерних лучах, с трудом пробивавшихся сквозь занавешенные окна, вдруг обрели чёткость и цвет. Увидев открывшуюся картину, матрос, стоявший за спинами вошедших, крякнул от удивления. Чашкин привычно отвернулся, втянул носом воздух и стал дышать медленно и неглубоко. Только юный Веремеев молча оглядывался по сторонам, впиваясь взглядом в увиденное.

Троих мужчин поразила вовсе не грязь и заброшенность помещения.

Комната выглядела кошмарно.

Стены её, некогда обитые гобеленом, ныне были завешаны белой тканью, прибитой к штукатурке короткими гвоздями.

Изысканный английский паркет, который когда-то мажордом натирал до блеска, украшали лишь комья пыли и размытые пятна непонятного оттенка.

Вдоль стен, рядом с комодом и фортепиано, между письменным столом и резным столиком с чайным сервизом, возвышались металлические столы, на которых были разложены хирургические инструменты.

Однако в центре просторной комнаты, словно квинтэссенция общего ужасного впечатления, возвышались три медицинских стола с тремя человеческими телами — липкими, красными, неподвижными.

Трое вошедших, несомненно, уже видели трупы. Однако эти тела отличались от остальных.

— Первый — это мсье Бурвиль, я его узнаю, — произнёс мичман Веремеев, нарушая повисшую в воздухе тишину. — Его французский нос ни с чем не спутаешь. Второй, вероятно, хозяин дома, профессор Моложевич. А третий… Так вот почему меня пригласили?

Сняв капитанскую фуражку, Чашкин вытер платком вспотевший лоб.

— Да, это ваша сестра, — сочувственно вздохнул он, переминаясь с ноги на ногу, и тихо повторил: — Я же говорил вам: крепитесь.

— Да бросьте, — раздражённо отрезал молодой человек. — Что здесь случилось?

В ответ Чашкин осторожно втянул носом воздух и нерешительно, с какой-то явной неуверенностью, уныло повёл плечами.

— Когда мне доложили об инциденте, — ответил он, — патрульный, обнаруживший тела, опознал вашу сестру. Прежде чем вызывать городских жандармов, я решился пригласить вас. Катер за трупами прибудет нескоро, так что...

Мичман горестно усмехнулся: капитан был прав. Бурвиль и Моложевич, лежавшие на столах, были единственными врачами на «этой» стороне залива. Это означало, что медики не появятся здесь как минимум до рассвета.

Чашкин тем временем продолжал:

— Первый труп, как вы верно подметили, принадлежит мсье Бурвиллю, гарнизонному врачу. Вы его знали?

Немного смутившись, он добавил:

— Признаться, я хотел бы вас расспросить.

Не отвечая сразу, Веремеев поправил на шее офицерский шарф, прошёл в относительно чистый от крови угол комнаты и, усевшись на некогда роскошный диван, с краю которого валялись медицинские книги, уставился на Чашкина немигающим взглядом.

— Всё, чем могу, — сказал он.

***

Игнорируя находящийся в комнате запылённый бар, Веремеев достал из-за пазухи небольшую походную флягу, открутил с неё три крышки, вставленные одна в другую, и водрузил на столик со скальпелями и щипцами, возвышающийся рядом с диваном. Затем он наполнил стаканчики светлой жидкостью, которая мутными переливами вытекала из горлышка.

Указал рукой «на прибор».

— За мою сестру! — Сказал он.

Чашкин хотел отказаться, но, взглянув в глаза Веремеева, чей обычно весёлый взгляд сейчас казался пронзительным и глубоким, молча протянул руку за чаркой. Мужчины наклонились и подняли стопки. Выпили разом, втроём. Порция была совсем мизерной, и Чашкин неохотно влил в себя дублинский самогон. Вкус был обычным — терпким.

— Моя сестра считалась невестой Бурвиля, — начал рассказ Веремеев, сев на диван и заложив ногу за ногу. — Они обручились в Москве, когда Дашенька твёрдо решила ехать за мной на восток. Она часто жалела, что не родилась мальчиком, и искренне завидовала мне. Брак с будущим судовым врачом Бурвилем, отправляющимся в русскую Маньчжурию, стал для Дашеньки настоящим счастьем.

Француз был беден и неуклюж, плохо говорил по-русски и не понимал наших шуток. По сравнению с красавицей-сестрой, русоволосой и синеглазой, он выглядел нелепо. Они вдвоём не казались удачной парой, однако... Дашенька сама, как мне казалось, настаивала на этом браке и на своём счастье с этим бледным убожеством. В результате через год она вслед за мной оказалась здесь, на самом краю дикой Азии, — в чём, вероятно, и заключался для неё смысл этой глупой женитьбы.

Освоившись в Порт-Артуре, Бурвиль стал уделять моей сестре мало внимания, но она, разумеется, не скучала. Экзотика Востока захватывала эту восторженную девушку. Она часто расспрашивала меня и Бурвиля о медицине и артиллерии. Казалось, её интересовало всё: морские животные, хирургия, лесная промышленность на Яньбэне, ловля жемчуга, китайская письменность и даже остойчивость кораблей.

В первые месяцы французский доктор, внезапно лишившийся внимания своей возлюбленной, много скучал, вёл дневник, делал записи о местном быте. Потом вдруг расслабился, начал играть, пить местную настойку на змеях, полюбил вист и стал кутить с товарищами по гарнизону, день за днём обходя дешёвые китайские харчевни, которыми усеяны железнодорожные станции вдоль побережья. Хирургом Бурвиль, впрочем, был от Бога. Как ни странно, именно это увлечение очень скоро стало меня раздражать!

Примерно через полгода после приезда доктор Бурвиль, женившийся на Дашеньке, по-видимому, не по любви, а из-за больших денег, оставленных моими родителями в качестве приданого, познакомился здесь с профессором Моложевичем. Француз начал ходить к нему в этот дом, просиживать там ночи напролёт и тратить деньги на его загадочные эксперименты. С Бурвилем мы часто ссорились. Я спрашивал, как он смеет так поступать с моей любимой сестрой, но в ответ хирург лишь смеялся и указывал мне на собственные выходки Даши, которая любила, бывало, отправиться на катере на рыбалку с офицерами «Ретвизана». Однако часто, отбиваясь от моих словесных нападок, француз рассказывал странные истории о собственных потрясающих увлечениях…

По словам Бурвиля, они с Моложевичем работали над новой медицинской доктриной, которую называли «электрической хирургией». Возможно, вы знаете, что, по мнению современной европейской науки, основными причинами болезней и смерти является трупная микрофлора, развивающаяся в кишечнике.

Идея Моложевича и Бурвиля заключалась в том, чтобы уничтожать часть вредоносных организмов постоянными электрическими разрядами. На протяжении всей жизни лёгкий электрический ток, проходящий через пищеварительный тракт, должен был разрушать скопления кала на стенках кишечника и уничтожать часть опасных бактерий, но ровно в том количестве, которое необходимо для поддержания нормального существования.

— Интересно, и как же они собирались определять эту долю? — удивился Чашкин. — Признаться, до ваших слов я считал основными причинами смерти русского человека австрийскую шрапнель в голове и прусский штык в печени. А вот поди ж ты…

Веремеев усмехнулся и кивнул.

— У учёных своё представление обо всём, вы же знаете.

— Это верно. Но мы отвлеклись. Каким образом ваши сумасшедшие врачеватели собирались поддерживать постоянный электрический ток в человеческом пищеводе? Вставить кабель в пупок и заставить носить динамо-машину в армейском ранце?

Мичман сверкнул зубами.

— Ну что вы, — криво усмехнувшись, он опустил взгляд, а затем печально вздохнул, — по словам Бурвиля, ничего подобного не требовалось. Постоянно подключать человека к аппарату невозможно. Поэтому Бурвиль предлагал изготавливать некую «заряженную воду», предварительно обрабатывая её электрической силой. Мне трудно объяснить, я мало разбираюсь в естественных науках, но сила тока, необходимая для нормализации работы пищеварительного тракта, по словам француза, была ничтожно мала. «Электрическая вода» в человеческом организме должна была представлять собой некий аналог жидкости в электрохимическом аккумуляторе — неизмеримо более слабый по сравнению с кислотным электролитом, но схожий по принципу действия. А главное — пригодный для создания хаотических микротоков, очищающих кишечник от губительных бактерий!

— Регулярное употребление такой жидкости, — продолжил мичман, — могло, по словам Бурвиля, продлить жизнь до ста лет и более — для каждого человека. Представьте: сто лет без смерти, сто лет без болезней, господин капитан!

Мичман со вздохом сокрушённо покачал головой.

— Не мне судить о подобных вещах, я всего лишь бортовой канонир, — заключил он, — но одно я утверждаю с уверенностью: «электрическая хирургия» захватила Бурвиля целиком, без остатка! Вскоре все деньги этого проходимца стали уходить на загадочные медицинские эксперименты, и Дашенька впервые обратила внимание на увлечение своего «заброшенного» супруга. Она стала чаще оставаться дома и часто плакать, чего раньше никогда не случалось. Тогда я впервые пожалел о тех днях, когда её жених увлекался лишь вистом и коньяком.

Ситуация обострилась как раз вчера вечером. С матросом с «Ретвизана» доктор Бурвиль передал мне записку, в которой вызывал на срочную встречу в портовом трактире. Это выглядело странно. Я спокойно вернулся домой со службы и стал собираться на встречу, как вдруг увидел Дашеньку, которая в слезах вбежала ко мне в комнату.

Вид у неё был жалкий: волосы растрёпаны, глаза заплаканы и покраснели, лицо нездоровое, нижняя губа дрожит. Я спросил, что случилось, но она лишь замахала руками, сославшись на какие-то секреты между ней и мужем. Едва успокоив её, я в крайнем бешенстве отправился на встречу с Бурвилем.

В китайском ресторане я застал его, как мы и договаривались, в шесть вечера ровно...

— То есть двенадцать часов назад?

— Вероятно... Бурвиль был весь взмыленный и напряжённый. Впрочем, мне было наплевать на его внешний вид, и я потребовал объяснений.

В ответ на мой вызов француз лишь покачал головой.

«Тучи сгущаются, — сказал он, — я вынужден уехать из города на несколько дней. Думаю, вы можете мне это позволить».

«А как же Даша?»

«Останется здесь!»

Возразить было нечего. Я не понимал, что происходит. Намекали на то, что срочная поездка связана с опытами, которые они проводили с Моложевичем. У меня не было причин докладывать вам, как коменданту, или пытаться остановить его лично.

После стычки Бурвиль попросил у меня кучера и несколько денег, в которых он постоянно нуждался из-за своих врачебных экспериментов. Поскольку родители присылают мне достаточно средств, я не посмел ему отказать…

Однако дома меня ждало страшное известие: Дашенька решилась уехать с французом!

«Но, Даша, тебе же восемнадцать! — уговаривал я её. — Ты говоришь, Бурвиль тебе мил — вот прекрасно! — но чего же ты хочешь ещё? Зачем тебе с ним бежать?!»

«Мне надобно его проводить, — твердила она. — Поиск электрической жидкости для продления жизни — это не всё, чем они занимаются, понимаешь? Сегодня он обещал мне всё рассказать. Мы муж и жена. Перед побегом он должен во всём признаться!»

Вспомним размолвку с сестрой. Веремеев раздражённо покачал головой. Он закрыл глаза руками и, огладив горящие щёки, прикрыл ладонями рот. Затем его руки опустились и повисли, словно бессильные плети.

— Я не смог ей отказать, сударь, я отпустил её! — воскликнул он тихо, но с чудовищной силой в голосе.

Чашкин в ответ молчал.

— Вещи собрали за полночь, — продолжил Веремеев после короткой паузы. — Я вышел их проводить. Прощались недолго, молча. На моих глазах пара села в карету и укатила к Моложевичу, чтобы потом, как заверял Бурвиль, вовсе покинуть город. Собственно, вот и всё…

— Значит, причина поспешного бегства доктора вам неизвестна? — капитан Чашкин прищурился. — Куда они собирались отправиться?

— На север, в Мукден, я не знаю... Возможно, вообще через Харбин в Россию. Бог ведает куда... Я не знаю!

Внимательно осмотрев собеседника, Чашкин снова вздохнул и поднялся. Задумчиво прошёлся по комнате.

— Значит, всё дело в электричестве и загадочной жидкости для создания микротоков? Хм… — капитан разочарованно покачал головой. — Тогда прошу вас осмотреть кое-что ещё.

С этими словами Чашкин подошёл к одному из столов, как прежде, закрыв нос платком. Быстрым движением он откинул окровавленную ткань, прикрывавшую лоб ближайшего трупа. Затем он шагнул чуть дальше и таким же движением откинул ткань с головы второго, а затем и третьего мертвеца. После этого он обернулся к мичману, ожидая его реакции.

Матрос, всё это время стоявший за диваном, на котором развалился Веремеев, охнул и быстро перекрестился.

Головы трёх усопших казались раскрыты, словно цветы из ада, распустившиеся после кровавого ливня.

— Как видите, черепа всех потерпевших вскрыты хирургическим методом, — монотонно произнёс Чашкин, прижимая платок к лицу. — Их мозг аккуратно извлечён из черепной коробки. Ещё более странным является то, что три извлечённых мозга отсутствуют — мы нигде их не нашли. Связь между вскрытыми черепами и микротоком в прямой кишке уловить сложно, вы не находите?

Веремеев обхватил горло широкой ладонью и слегка повертел головой. Было видно, что ему становится не по себе. Он казался сильно взволнованным, кровь прилила к щекам, взгляд блуждал по стенам.

— Не волнуйтесь, — успокоил мичмана Чашкин, — позвольте мне сказать пару слов… Мы долго шли к этому вечеру. И к этой ночи, порождающей мертвецов. Первые исчезновения китайцев в Люйшуньской колонии начались полгода назад. Хотя местные старосты регулярно докладывали мне об исчезновении работников с рисовых чеков, кукурузных полей, о ночных рикшах, которые бросали свои повозки посреди улицы и бесследно исчезали, мы не обращали внимания на эти жалобы, ведь тел не было, а значит, не было и оснований для расследования. Кроме того, пропадали аборигены, а военная власть колонии не обязана реагировать на происшествия с участием инородцев. Гарнизонное начальство забило тревогу только тогда, когда пропала пара молодых японцев из иностранной торговой миссии. Но даже в том случае виновных и жертв не нашли...

Можно сказать, что вчерашние события явились чистой случайностью. Они совершенно неожиданны для меня и комендатуры. Но в доме Моложевича мной обнаружены двадцать два человеческих черепа с распиленными черепными коробками. Моложевич, Бурвиль, ваша сестра — лишь последние в списке! Также в здешнем подвале находятся пятьдесят склянок с человеческими внутренними органами, два забальзамированных трупа новорождённых китайских мальчиков в больших аквариумах для декоративных рыб и множество человеческих костей, принадлежность которых сейчас трудно определить. И да, ваш кучер найден мёртвым с перерезанным горлом. Вы меня слышите?!

Чашкин перевёл дух.

— Кстати, я навёл справки о профессоре Моложевиче, — сказал он, наконец запихивая многострадальный платок в нагрудный карман. — Не странно ли, что настоящий университетский профессор из Санкт-Петербурга живёт в далёкой военной крепости, почти на краю света? Как и следовало ожидать, история этого случая довольно сложна. Будучи в молодости одним из светил европейской науки, Моложевич лет двадцать назад бежал на восток, увлёкшись бредовыми идеями о бессмертии, которые не поддержал учёный совет.

Сначала мэтр поселился в Пекине, где занимался самыми разными делами. Говорят, даже торговлей и ростовщичеством, что для профессора, согласитесь, довольно неприлично. Но дело пошло. За прошедшие годы Моложевич развернулся вовсю, даже зафрахтовал двухпалубный немецкий бриг для перевозки сушёной морской капусты из Владивостока в Шанхай. Разбогател, сколотив на этих поставках целое состояние! Сначала переехал в Циндао, потом, наконец, на русскую территорию через Залив.

— Вы имеете в виду Порт-Артур? — немного растерянно спросил мичман.

— Разумеется. Вот тут-то и начинается главная странность этой истории: полгода назад, бросив свои предприятия, Моложевич начал деньги тратить. Как думаете, на что?

Веремеев мотнул головой.

— Кажется, я могу догадаться, — откровенно признался он. — Вокруг медицинской практики Моложевича в порту ходили разные слухи. Я знаю, что профессор приглашал для опытов китайских рабочих, которых много в любой приморской колонии. Вы же знаете, в городе полно нищих, готовых продать душу за чашку риса. К тому же опыты считались совершенно безопасными — к Моложевичу выстраивались настоящие очереди!

— Что же он делал?

— В основном аборигены сдавали ему кровь. Кроме того, Моложевич брал особые вытяжки из различных частей человеческого тела для изучения химического состава и выявления «активных компонентов жизни», как он их называл. Всё это согласуется с версией об «электролите бессмертия», заряженной воде и…

— Оставьте! — Чашкин резко поднялся. — Вы что, не видите перед собой трупы? — капитан раздражённо ткнул рукой в столы. — Этот человек ловил и разделывал здесь живых людей, он убийца, а не учёный!

Чашкин быстро подошёл к Веремееву и схватил его за грудки.

— И вы мне лжёте, — добавил капитан шёпотом. — Ночной патруль видел вас с сестрой Дашей далеко за полночь, всего за два часа до того, как она превратилась в труп! Отвечайте же, ну! Что случилось?!

Веремеев попытался вырваться, но потом его взгляд скользнул в сторону, где стоял матрос, застывший статуей в крайнем напряжении. Моряк вцепился в рукоять кортика и был готов броситься на врага по малейшему знаку своего капитана. И Веремеев сдался, повиснув на руках Чашкина.

Капитан тут же ослабил хватку, и юный мичман, отступив на пару шагов, медленно опустился обратно на подушки дивана.

Он тяжело дышал, и вовсе не из-за нехватки воздуха.

— Вы считаете убийцей меня? — дрожа всем телом, процедил он сквозь зубы.

— Нет, не считаю. Пока! — ответил Чашкин на вопрос мичмана. — Но вы должны рассказать обо всём откровенно, слышите?.. Что говорила вам Даша, когда вы виделись с ней в последний раз?!

* * *

Чашкин кивнул матросу, который по-прежнему стоял неподвижно, сжав кортик до белизны в пальцах. Заметив кивок капитана, тот немного успокоился, опустил оружие, но, обойдя диван, замер там, за спиной дрожащего Веремеева.

— В ту долгую ночь моя сестра и доктор Бурвиль действительно ехали к Моложевичу, я вовсе не лгал, — тем временем рассказывал Веремеев. — Просто чуть позже, к трём часам ночи, Дашенька вернулась ко мне обратно. Одна. На лице у неё был сильный кровоподтёк, а на руках — жестокие следы от верёвок.

По словам Даши, оставив меня в девять вечера, они поехали в дом Моложевича, где она часто бывала. Подвалы профессорского дома были закрыты для гостей и друзей, но верхний этаж, на котором мы сейчас находимся, всегда был открытым и чистым.

Никогда ещё Даша не видела дом Моложевича таким ужасным, как в тот незабываемый вечер!

Дом старого доктора имел выразительно жуткий вид. Он возвышался глыбой под тёмными небесами, словно коралловый риф перед надвигающимся тайфуном. По стенам и потолку, по полу и плинтусам бродили тёмные блики. Как уверял Бурвиль, почти месяц в дом Моложевича никто не входил — кроме него самого. Гувернантку давно уволили, роскошный профессорский особняк в тот час напоминал жилище отшельника или склеп, в котором поселился мертвец.

Из глубины просторных подвалов девушке слышался странный гул, похожий на стоны смертельно больных людей, чуть приглушённые толщей стен. Даша хотела вырваться и бежать, но муж крепко держал её за руку и не отвечал на вопросы.

Дальнейшее Дашенька помнила очень плохо. Их с Бурвиллем встретил профессор. В пустом доме больше никого не было — только они втроём и стоны, доносившиеся из щелей. Моложевич плотно закрыл за их спинами дверь и пригласил пройти в зал. Они с Бурвиллем прошли вперёд, оставив Моложевича позади, и в ту же секунду Даша почувствовала острое жжение в шее — это профессор вонзил ей под кожу шприц…

Когда Даша очнулась, она увидела большой зал и столы с разложенными на них инструментами. Она увидела стены, наспех обтянутые белой тканью, и шторы, закрывавшие лунный свет. Возможно, она находилась там же, где и мы сейчас, — на втором этаже, в огромной гостиной зале.

Вокруг столов в белоснежных халатах — тогда ещё белоснежных! — суетились два человека.

На мгновение Даша решила, что Моложевич пленил их с Бурвиллем, но нет — её муж работал за одним из столов.

Двое мужчин — профессор и её муж — привязали девушку к стулу.

Она попыталась закричать, но Бурвиль ударил её наотмашь. Дашенька замолчала.

Затем муж девушки послушно лёг на кушетку прямо перед ней. Моложевич вколол ему дозу амфетамина, а затем короткой стальной ножовкой распилил мужу череп.

— Это происходило у неё на глазах?

— Я говорю то, что она сказала.

Лицо Чашкина передернулось, словно от внезапной судороги. Он представил себе восемнадцатилетнюю девушку, перед которой пилили человеческий череп.

Он кашлянул, стараясь взять себя в руки, а затем подошёл к мёртвому женскому телу. Присел на корточки, потянул за рукав. Запястья Дашеньки украшали тёмные кровавые полосы — следы от верёвок и попыток их разорвать.

— Что дальше? — хрипло спросил Чашкин.

— А дальше, — сглотнул Веремеев, — мне сложно описать… Распилив голову, профессор извлёк живой мозг. Даша хотела знать, что он делал.

Доктор ей рассказал!

* * *

Теория электрической хирургии действительно очень долго занимала умы обоих учёных. Однако при изготовлении «заряженной воды» они обнаружили странный, почти необъяснимый эффект.

Молекулы «заряженной воды», обработанные электричеством, несли в себе отпечаток слабых электрических сигналов, которыми их обрабатывали. Пытаясь найти грань, за которой разряды тока могут убивать гнилостные бактерии, но не вредить здоровым клеткам, профессор научился «записывать» в воду электрические сигналы. Удивительным побочным эффектом этого открытия стала возможность записывать в «биоэлектролит» слепок электрических импульсов любых человеческих органов.

В том числе коры головного мозга!

Если вы знаете, то электрические импульсы излучают все органы человека, в том числе печень и прямая кишка.

Но после открытия Моложевича они его совсем не интересовали!

Мозг, аккуратно извлечённый из черепа, живёт почти пять минут.

Как выяснилось, при погружении живого мозга в биоэлектролит «полная запись памяти» происходит за две минуты. Как звук копируется на виниловую пластинку, так и человеческий разум отражается в «заряженной воде»!

С одной стороны, Моложевич потерпел полное фиаско: уникальная жидкость, сохраняющая электрические заряды, оказалась неспособной очищать прямую кишку от болезнетворной микрофлоры.

Зато она копировала импульсы разума, излучаемые нервной системой. Воистину, капитан, это была таблетка от всех болезней, настоящая «эссенция памяти» — насыщенная электрическими зарядами жидкость, способная записывать душу, а затем переливать её из тела в тело, как из сосуда в сосуд!

Это открытие, как и большинство гениальных прорывов в прикладной науке, было сделано совершенно случайно. Ни один из партнёров, работавших над «электролитом для микрофлоры», о таком не подозревал!

Откровенно говоря, эффект открыл Моложевич. Бурвиль был лишь знаком с результатами его трудов. Профессор также самостоятельно проверял эффект. Заманив трёх знакомых китайцев со своих фабрик, он начал ставить над ними жуткие опыты.

Сначала профессор допрашивал пленников по отдельности, составляя их точные биографии, генеалогическое древо родственников, изучая их привычки и вкусы.

Затем, распилив черепа и убив двух несчастных, он изготовил из их мозгов две «эссенции» и начал по очереди вливать обе эссенции в голову третьей жертвы — ещё живой: сначала одну, потом вторую, потом снова первую.

После каждой «перезагрузки души» профессор расспрашивал несчастного пленника, проверяя по его ответам, насколько целостно разумы из первого и второго мёртвых мозгов наполняют мозг третьего. Эффект оказался невообразим!

Нескольких капель «биоэлектролита» оказалось достаточно, чтобы полностью передать новому телу человеческую память, извлечённую из мозга мертвеца. Из одного мозга можно было получить почти двести граммов жидкости, но на передачу воспоминаний уходило не больше грамма!

Однако главный эффект, безусловно, заключался в том, что память прежнего владельца мозга стиралась электролитом. Понимаете, что это значило?!

***

Капитан Чашкин с плохо скрываемым отвращением неопределённо мотнул головой. Его лицо было бледным, а взгляд — как у человека, которому внезапно открылась тайна, не столько пугающая, сколько омерзительная.

— Да уж, — хрипло произнёс он, — очистку кишечника от бактерий с этим не сравнить… Значит, можно вот так, убив, препарировав, и сделав эссенцию из мозга одного человека, изготовить двести его копий — в чужих телах?

Его голос дрогнул на последнем слове.

— Именно! — воскликнул Веремеев, слегка приподнявшись, но тут же тяжело опустился обратно на подушки дивана. — Однако двести копий не требовались. Моложевичу требовался единстнвенный дубликат. После открытия мозгового электролита, его немедленно осенила потрясающая идея: вскрыть собственную голову и переселиться в новое тело. Доктор был стар… Очень стар. Но ему, разумеется, требовался помощник. Ведь никто не может вскрыть свой череп самостоятельно. Лучше всех подходил Бурвиль — тоже врач, знакомый нам, к тому же хирург, вполне способный извлечь живой человеческий мозг.

Чашкин слушал, и взгляд его становился всё более недобрым и настороженным.

— Но доктор Бурвиль, — продолжал мичман, и голос его звучал почти задумчиво, — по словам Дашеньки, потребовал определённых гарантий. Сначала он вообще не поверил профессору. И только после нескольких экспериментов по пересадке душ местных аборигенов, которых уже они вдвоём заманили в подвал и убили, он согласился извлечь мозг Моложевича и приготовить из него эссенцию. Однако идея профессора оказалась заразной… Бурвиль захотел получить эссенцию — из себя!

Чашкин скупо кивнул. Его губы были плотно сжаты, словно он боялся проронить хоть слово.

— Их план был прост, как любой гениальный план, — снова заговорил мичман. — Прежде чем распилить друг другу черепа, оба доктора выбрали себе будущих «цивилизованных» носителей — ведь китайцы-аборигены им не подходили. Оба «белых тела» были заранее приглашены в дом. Далее всё развивалось примитивно:

Моложевич первым препарировал Бурвиля, извлек мозг, сделал эссенцию и напоил ею первого носителя. Затем тот, кто стал Бурвилем, препарировал уже самого профессора. Но тут случился казус: получив жидкость с собственной «душой» и «душой напарника», Бурвиль решил не искушать судьбу и остаться единственным учёным, владеющим великим секретом …

— Получается, — Чашкин забегал глазами, — «носитель» с душой Бурвиля убил профессора?

— Нет, — ответил мичман спокойно, почти равнодушно. — Он просто не стал перекачивать память Моложевича в Дашеньку, сохранив разум Моложевича в пробирке. Кстати, именно Дашенька была вторым приглашённым носителем для двух безумных врачей.

Погрузившись в свои мысли, Веремеев покачал головой, и в его глазах мелькнуло что-то странное — какая-то болезненная мука.

— Дашенька ... рассказала мне всё это, рыдая. Вся красная и в слезах, — через силу продолжил мичман. —Я не мог вынести подобных мучений и решительно отправился в дом профессора.

— Сюда?

— Да, сюда.

— Дашенька отправилась с вами? — спросил Чашкин.

— Ну, разумеется. Это она меня позвала. Однако, когда я вошёл, сестра неожиданно уколола меня в шею иглой с усыпляющим средством!

Веремеев рассмеялся, однако смех его не был весёлым, а каким-то больным, истеричным, словно он сам не верил своим словам.

— Двумя выбранными носителями, «белыми телами» для Моложевича и Бурвиля были я и моя сестра. В этом и заключалась главная ошибка профессора! Несмотря на свои садистские наклонности, он слыл человеком чести и никогда бы не предал напарника. Но глупый француз любил красивую девушку. Он решил подарить ей вечность… Изначально Даша была «гарантией» для Бурвиля. Она наблюдала за профессором, пока тот препарировал француза. Она же заманила в дом меня, родного брата. А когда под скальпель лёг Моложевич, Даша упросила Бурвиля предать своего наставника. Потом она сама легла на операционный стол…

Мичман замолчал. В комнате повисла тишина — тяжёлая, липкая, как кровь, текущая между половицами.

— Выходит, Моложевич препарировал Бурвиля и «перелил» его в Дашеньку. А затем Бурвиль в теле Дашеньки препарировал Моложевича и пригласил сюда Вас? — догадался Чашкин.

Веремеев слегка усмехнулся.

— О да, последовательность была именно такая, — ответил он. — Но есть нюанс. Вы же понимаете, что убийца брата не может вызывать нежность чувств у девушки. Тем более у девушки, которая сама участвовала в убийстве. Предав Моложевича, Бурвиль воскресил Дашеньку в теле кучера, которого чуть позже зарезали в подвале. Однако, когда уставший француз отдыхал между операциями, кучер подлил ему в чай всего пару капель. Себя.

На пару мгновений в комнате повисла гнетущая тишина. Тяжёлая, как саван.

Наконец, не в силах сдержать ужас в голосе, Чашкин воскликнул:

— Так это вы и есть Дашенька?!

***

Быстрым движением Мичман извлёк револьвер. Воронёный ствол смотрел Чашкину прямо в грудь. Ладонь дежурного матроса, тут же оттолкнувшегося спиной от стены, вспотела на рукояти кортика, сжимаясь всё сильней и сильней, почти до хруста костей.

Веремеев вкрадчиво произнёс, играя большим пальцем на собачке курка:

— Не только. Точнее, не только я.

Плавно запустив свободную левую руку за отворот шинели, мичман извлёк и положил на стол одну за другой три маленькие жестяные фляжки, каждая из которых была плотно закрыта металлической крышкой-стаканчиком.

— Три трупа, три разума, — прошептал мичман. — Первая фляга — это Бурвиль. Его череп вскрыли первым. Вторая — док Моложевич. Уязвляя профессорскую гордость, я оставил его на втором месте. Третья эссенция — это я. Именно эту жидкость мы пили десять минут назад.

Юная девушка в форме мичмана смотрела на капитана глазами своего брата. Но взглядом, полным ненависти и презрения.

— Сколько времени занимает эффект переливания? — спросил Чашкин, пристально глядя на револьверный ствол в руке девушки-мичмана. Губы его были белы как мел.

— Чуть более десяти минут. Критический максимум — четверть часа. Я просто водила вас за нос. Скоро вы станете мной.

Матрос с кортиком, до которого только что дошёл смысл сказанного, громко вскрикнул и стремительно бросился в коридор.

— Стоять! — в исступлении заорал мичман и, мгновенно вздёрнув своё оружие, выстрелил навскидку, попав в служивого. Моряк с простреленной головой рухнул на пол.

Ствол револьвера качнулся обратно в сторону Чашкина. Тот молча смотрел на своего собеседника.

— Всё это бесполезно, — сказала Дашенька-мичман. — Вы проиграли ещё до начала схватки. Ох ... признаться, я всегда мечтала стать мужчиной. Возможно, поэтому упросила отца обучать меня фехтованию и стрельбе... Вам не понять, но общественные устои сковывают женщин, мы — рабыни своего тела, своего пола… Брак, дети, сплетни в салонах, вышивка долгими вечерами в ожидании мужа — я этого не хочу! Я хочу моря, хочу работать! Скакать на коне, стоять на палубе броненосца, тараном врезающегося в волны!

— И ради этого вы убили своего брата?! — губы Чашкина презрительно дрогнули.

— Я хочу лишь осуществить свою мечту. И убью любого, кто мне помешает!

— Четыре человека уже мертвы.

— Да хоть четыре миллиона! Ещё минута, и...

Грянул выстрел.

Когда дым рассеялся, Чашкин скинул на пол фуражку и, забыв о платке, вытер лоб дрожащей ладонью.

«Хорошая привычка, отправляясь в ночной патруль, носить в кармане наган», - чуть рассеяно думал он, убирая собственный ствол в карман шинели. Взглянул на часы.

До финала «переливания» по всем подсчётам оставалась едва минута.

Внутри его черепа уже что-то шевелилось. Что-то тёмное, давящее, как червь, выползающий из могилы.

Однако, занятый напряжённым разговором, он не чувствовал наступающих в мозгу перемен.

Схватив фляги с «душами», Чашкин открыл их и вылил содержимое на пол. Эссенция вытекала долго и противно, как густая, застоявшаяся кровь.

Не в состоянии ждать, капитан, чертыхнувшись, бросил фляги на пол.

Боль в голове усиливалась с каждым вздохом. Ширилась с каждым шагом, росла с каждым ударом сердца.

«Если есть выбор, нужно делать его сейчас!» — решился наконец он.

Сражаясь с сотрясающими его спазмами, капитан Чашкин неловко шагнул к окну. Одёрнул шторы широким жестом и настежь, со стуком распахнул крашеные сосновые рамы.

Воздух!

Секунды стремительно истекали.

Вдали, за стенами казарм и редутов, неистово ревело море – гордое и величественное. То самое море, которое лишённая сначала мозга, а потом и самой души, прекрасная и восторженная Дашенька Веремеева лелеяла и любила в своих нежных девичьих мечтах. Глаза Чашкина застилали слезы, а может - виды чужой женской памяти, извивающиеся в захваченной голове, как черви в свежей могиле.

Этаж был второй, но высокий. Зажмурившись, Чашкин прыгнул головой вниз, словно ныряльщик в летнее море с борта эскадренного броненосца.

* * *

Безбрежны воды Тихого океана. В серых барханах волн простирается водная бездна, теряясь за горизонтом. Ветер колышет шторы на распахнутых окнах, и створки сосновых рам стучат от его порывов, наполняя дом страхом и ощущением пустоты. По полу катается фляжка с отпечатками женской помады. Жирная крыса подкрадывается к ней и слизывает сладковатую жидкость с широкого горлышка.

Возможно, всякое существо мечтает о вечной жизни, насыщая свою утробу.

Но когда взгляд крысы станет осмысленным, её мечтой станет смерть.