Медведь в золотом поле

Медведь в золотом поле

И не говори, сударь-батюшка Ермолай Васильич. Нынче не то, что прежде. Раньше, что в мире делается, люди от странников по святым местам узнавали, да от нас, вожаков. До дальних краев наши доходили – в Бессарабии бывали, в мадьярских краях. Иные в царство польское хаживали, в кесарские земли. И деньгу домой приносили, и в почете были. А теперь по Волге не только баркасы да расшивы – пароходы побежали. От Москвы до Итиль-города чугунку тянут. Вот народишко и загордился – все, мол, повидали, все знаем. И наше ремесло в упадок пришло. Смеются над нами, отставной козы барабанщиками называют. Тут еще баре ученые воды подливают – дикость это , говорят, и варварство, медведей водить и плясать с ними. Оттого про нас в Европиях просвещенных и пишут, что у насмедведи по улицам ходят. Да что б они знали! Наш город Сергиевкой зовется еще с той поры, когда селом был. А село по церкви преподобного Сергия названо. А ведомо ли вам, что преподобный, еще когда молод был, пустынножительствовал, в глухом лесу обитал, посреди зверия дикого? И приходил к нему медведь незлобивый, и кормил его преподобный по доброте своей. Так прямо в житии и написано: « И от них же един зверь, рекомый аркуда, еще сказается медведь, иже повсегда приходил к преподобному. Се же видел преподобный, что не злобы ради приходит к нему зверь, но да возьмет от брашна малость нечто в пищу себе, и изложит ему укрух хлеба. Аще же не прилучитается преподобному обрести укруху , то нужда бысть преподобному и то пределити на две части, да едину убо себе оставит, а другую звереви оному».

Нет, сам я не учен, а вот хозяин мой, что меня ремеслу учил, тот был хорошо грамотен, и жития в поучение домашним читал, потому я и помню. При нем-то я, когда мальцом был, и повидал тот медвежий полк, из-за которого все эти байки про медведей, что по улицам, и почались.

…Отчего ж не рассказать? Расскажу. А вы, детушки, Алеша с Марфушей, радуйтесь да благодарите Бога, что батюшка у вас добрый. Хоть Ермолай Васильич «степенством» себя называть не велит, однако ж его торговля щепным товаром так хорошо идет, что иные из купеческого сословия позавидуют. Да кто б еще мирского человека зимой приютил, да еще с медведем? Морозы сейчас жестокие, от Николина дня зима с гвоздем ходит, крыши покрывает покровом снежным, льдом заколачивает. А мне – уж сложилось так, ни дома, ни семьи не выпало, вожаком ходить – стар стал. Пошел бы в богадельню, да Потапушку бросить жалко. Так бы и замерз в сугробе, а вместо того с вами в горнице сижу, чаи распиваю. Сейчас пост, представленья показывать нельзя, но уж погодите – скоро святки. Тогда повеселим вас. Потапушка спляшет, таусить пойдем, что в Рождественский сочельник, что в Крещенский. А в Страшные вечера, что от Василья Великого до Крещения, сказки сказывать будем. А сейчас расскажу вам то, что со мной приключилось.

Все мы знаем – Заволжские края неплодные, от земли одной прокормиться никак невозможно. Потому все люди в деревнях, селах и малых городах – народ ремесленный. Бабы ткут да прядут, кружева плетут, мужики – кто чем занят: Смолу да деготь курят, плотничают, шапки да валенки валяют, бондарствуют. А больше всего щепной товар работают, даже старые да малые баклуши бьют. Оттого и не голодаем. Ну , а у нас в Сергиевке с давних пор ремесло было особое. Чуть не всяк житель медведей обучал да водил. Вот почему в гербе у нас – медведь в золотом поле.

Вроде и недалеко мы от губернского города, и летом кажется, что на бойком месте Сергиевка стоит. А как снег ляжет, так словно в тридевятом царстве-государстве живем. Потому как кругом леса-чащобы. А в чащобах зверья всякого немало – и лосей, и волков, а боле всего медведей. Отсюда наш промысел и пошел. Брали жители в дом медвежат. Кто сам ловил, кто у охотников покупал. Хотя цены были немалые. Какие в пору моего малолетства – не помню, а при Николае Павловиче за медвежонкадвенадцать целковых давали, за большого к сорока подходило, а за ученого – не меньше ста. Так что малых медвежат брать не в пример выгоднее было.

Начинал я как все, козарем. Сейчас-то и слова такого не услышишь. А вот оно как было – при вожаке всегда помощник был, парнишка, из подростков не вышедший. Пока мишка пляшет, он в барабан бьет. А надо – козью личину надевает, и в пляс вместе с мишкой пускается. Потому и козарь. А не отставной козы барабанщик, это все в Питере да Москве языками чешут. И вот, стало быть, после преображения Господня, все вожаки с медведями, и козари с барабанами на промысел уходили. Сначала в Итиль-город, в Москву, в Казань, а там и в дальние губернии. А на другой год, к Петрову дню, возвращались. Выручку домой принесут, в баньках попарятся, щей домашних похлебают, и снова в путь-дорогу.

И вот, значит, только мы с вожаком моим, Аникитой Петровичем, до дому вернулись, весть из губернского города пришли – охти нам, нашествие двунадесяти языков. Тут уж, конечно, никуда не пошли, стали ждать, что будет.

Ну, в Итиль-городе, знамо дело, дым-коромыслом – ополченье стали собирать. Баре здешние, средь них главных князь Алатырский, мужиков своих крепостных сотнями туда отправляли, а кто похрабрее – сами записались, офицерами. И пошли на войну.

Что дальше было – всякому известно. Москва-матушка от злодея Бонапартия сгорела, погорельцы по губернским городам кинулись. А только и наше воинство было не промах, стало ломить врага, оттого и пленных было множество. Их тоже по губернским городам разослали. А тутошний губернатор велел всех пленных скопом в Сергиевку отправлять. Потому как убечь оттуда никак невозможно. Я же сказывал – зимой и свой человек заплутает, а чуженин и вовсе жив не будет.

Мы в те поры вот как жили. Аникита Петрович был нрава строгого. Сказал мне – неча время зря тратить. Пора самому медведя учить. И купил у охотников Потапушку. Уж так он мил был, так славен, пока мал был! Дочка хозяйская, Дуняша, всех кукол своих забросила, все с Потапушкой играть норовила. Мать ей у коробейника ленточек цветных накупила, вышитых, так она ленточку Потапушке навязала.

Вот прислали к нам французов. На них поначалу смотрели волками. Но народ у нас отходчивый, да и вид у них был больно жалкий, как не смилостивиться? Держали их вольно, знали же, что не убегут, кормили сытно. Одни благодарны были за добро, как родные стали. Другие осмелели да обнаглели, особливо офицеры ихние.

Тут как раз весть подошла, что наши побеждают, и Бонапартий то ли готов деру дать, то ли уже сбежал.

Народ, знамо дело, радуется да веселится.

А ихний главный офицер, не знаю, как по имени, все колонель да колонель его звали, говорит исправнику нашему: рано, мол , обрадовались. Ужо погодите, по весне соберет государь наш анперёр рать такую, что во всем свете не видано. Было двунадесять языков, станет дважды двунадесять. Все страны под ружье поставит, что ему подвластны – италиянцев да гишпанцев, а о туркам да полякам и счета нет. А у вас тут одни старики, бабы да дети остались, ни за что вам не совладать!

Исправник наш еще у фельдмаршала Суворова служил, уж при Павле Петровиче с армии в отставку вышел, и сюда назначен был. Он, не будь дурак, и отвечает:

--А не боимся мы вашего великого воинства! Как собрали летом ополчение, так к весне и новое соберем, из медведей, потому как нас они слушают.

--Да быть такого не может,- отвечает колонель.

Короче, побились они с полицмейстером об заклад, что к Масленице полк медведей здесь соберется, да еще и парадом пройдет.

Сам я, конечно, при том разговоре не был, люди сказывали. А только созвал исправник всех медвежьих вожаков и говорит:

--Приказ мой такой: чтоб обучили вы своих медведей воинским артикулам, чтоб на Маслену могли строем по Сериевке пройти, да французикам экзерциции показать, как бы с ружьями. А иначе позор нам будет на все Европии. Понятно?

И кулак кажет здоровенный – как тут не понять?

Когда же это было-то? Да уж не упомню. Никола Зимний точно миновал, а до Рождества еще время было.

При чем тут Рождество, если срок до Масленицы назначили? А вот слушайте дальше.

Вернулся Аникита Петрович до дому и говорит:

--Как начальство велело, так и поступим. Буду своего Михайлу артикулам обучать, Да и ты баловство прекращай, - это он мне, значит.

Что ж, делать нечего, пришлось Потапушку в науку брать, не все ему было с Дуняшей играться. А наука та прежестокая. Иначе никак нельзя. Медведь же зверь, на четырех лапах поставлен, а ты его на двух ходить заставь, яко человека! А еще и плясать!

Вот как то делалось. Надевали мишке на задние лапы деревянные башмаки. Потом брали особую плиту железную, накаляли ее на угольях, и мишку на нее запускали. Он тут на задние лапы и вскидывался. Чтоб передние не обжечь. И так столь раз , пока он на задних лапах стоять да ходить не привыкнет. А после того башмаки снимают– и снова его на плиту, босыми лапами. И при том в барабан бьют. А медведь, делать нечего, с лапы на лапу переступает, То одну поднимет, то другую, чтоб остудить, а по виду будто пляшет. А барабан стучит- гремит! И после того мишка, как заслышит барабан, по привычке плясать начинает, без всякой плиты раскаленной. Тут его и кланяться учат, и подачку просить, и ходить фертом, и барыню-модницу представлять. А чтоб из повиновения не выходит, продевают в нос больницу. Это такое кольцо железное. Как что, так дернет вожак за это кольцо, медведь из-за лютой боли снова слушается. Потому и больница.

Не плачь, Марфинька! Это только преподобный Сергий медведя без всякой корысти привечал, да последней краюхой хлеба с ним делился. Так на то он и святой. А мы все люди грешные, все, что делаем – пропитанья ради. И медведей учим не для развлечения, а чтоб на хлеб насущный заработать.

Но, по правде сказать, тогда я ничем не умней тебя был. Шибко жалко было Потапушку. Думал: мало того, что охотники берлогу его разорили, медведиху –матушку убили, шкуру да мясо продали, так еще и мы его мучаем. А он-то был непонятлив, никак в толк не мог взять, чего от него хотят, не пляшет, не кланяется, а только плачет, как дитя малое. А я рядом стою, в барабан стучу, а сам слезами заливаюсь. Хозяин серчает, а его тоже понять можно – кроме обычных штук, еще и воинским артикулам мишку учить надобно! Так что, бывало, и Потапушку палкой огладит, и меня. Я тебя, кричит, от сиротства твоего в дом взял, ремеслу учу, а тут нюни разводишь!

И вот как-то перед святками, уж так крепко серчал Аникита Петрович, что взяла меня обида. И решил я из дому сбежать вместе с Потапушкой. Это посреди зимы! Сказано, дурак же был. Думал – переберусь через Волгу. Лед крепко стоял, по нему хоть рота гренадер шагать может, не треснет. А там – в Итиль-город, в нем с осени народу понабилось, бают, есть и баре богатые московские. Небось, скучают по зиме. У кого-нибудь мы с Потапушкой и прокормимся, а там видно будет.

Вот стемнело – а темнеет перед святками рано, хоть за окно гляньте. В доме все спать легли. Я в сарайчик пробрался, где медведей держали. Хозяйский Михайла ко мне привык, шуму поднимать не стал, пофырчал только. А я Потапушку вывел – и деру. Не было у него кольца в носу, мал был еще для этого. Но он все равно за мной повсюду бегал, как собачка. Вещей своих у меня было только что на мне – да и жаловаться грех, тулупчик и шапку мне Аникита Петрович справил, чтоб на чужедальней стороне не замерз. Да сухарей на поварне взял, у нас водилось, медведей прикармливать.

Я уж говорил, - зимой в Сергиевке словно в дальнем царстве. Но не так, чтоб совсем не проехать, ни пройти, санный путь-то был. Купцы, бывало, обозами приезжали, а тот год и казенный курьер на тройке прикатывал – война же. Вот я и решил, что по этому санному пути до переправы и дойду. Что мне – я хоть и в возраст не вошел, с вожаком много где побывал, много дорог исходил, и ничуть не боялся. Волки, конечно, зимой по лесам рыщут, одна еще не та пора, чтоб они оголодали совсем, до Львиного дня, когда им все дозволено, еще сколь времени! А главное – Потапушка был при мне, он хоть и мал был, а все равно, волчина медвежьего духа боится. И без страха пустился я в дорогу. А вот зря.

Когда выходил – луна сияла, звезды высыпали, санный путь как на ладони был виден. А как в лес поглубже зашел – ветром потянуло, сперва не шибко, но достаточно, чтоб темные тучи наползли, скрыли луну со звездами. Темно стало – хоть глаз выколи. Я , однако ж, иду, не сворачиваю. Потапушка рядом со мной по снегу переваливается, радуется. Ему бы спать в берлоге положено, но как забрали его из лесу, так и не узнал он этого.

А снег-то глубокий, не зря же купцы меньше, чем в двух санях, каждые с тройкой коней, гусем запряженных, не ездят зимой. Иначе застрянут. Ели да сосны стоят, снегом укутанные, ветками качнут – с ног до головы осыплют. Ближе к реке зимой артельщики для весеннего сплава лес рубят. Я надеялся на стук их топоров выйти, но далеко еще до вырубок было, да и ночь стояла. Тишина кругом, только сыч пропищит иногда,иль тетерев либо иная какая птица с ветки на ветки перемахнет.

А ветер все злей да кусачей, не только тучи гонит, а и снег поднял так, что словно завесой все закрыло. Запуржило так, что никаких путей-дорог не найти. Я-то, дурак, верил, что ни за что не заплутаю, завсегда верную дорогу сумею найти. Ан заблудился так, что ни заката, ни восхода, ни полудня, ни сивера не различу. Мечусь ровно заяц какой меж деревьев, да в сугробах все глубже увязаю. Потапушка как чует, что я перепугался, начал стенать и голосить. Я еще больше испугался. Думаю, вдруг рысь с ветки прянет. Она ведь только огня боится, да стрельбы ружейной. Так люди говорят, сам я не видывал. Были у меня на всяк случай, кремень, да трут, да свечки огарочек, да как костер развести в такую метель?

Ох, не того я боялся, чего следовало!

Вдруг сугроб перед нами распахнулся, да как выскочит оттуда чудище премерзкое! С виду вроде бабы, только выше и шире мужика здоровенного, черным волосом поросло. Рожа не звериная и не человецкая, зенки красные, зубищи скалит, только не рычит, не кричит, а пляшет-пляшет, ровно медведь на плите раскаленной.

То святочница было, детушки. Всякая нечисть на Великие праздники прячется, под землю убирается. Так заведено. Потому перед праздниками нечистая сила особо злится. И святочница – она навроде кикиморы, но только перед святками появляется, на беду таких как я, дурных на голову. Вот тянет она к нам ручищи длинные, а на ручищах тех когти как ножи остры, как лопаты, широки!

Потапушка ко мне жмется, а коготь ему по уху скользнул, как ножом порезал. И заколупала бы тварь когтищами и меня, и Потапушку… да чтоб вы думали?

Святочницы – они ж бабы, превыше всего любят безделушки да побрякушки. Ей цацку какую подбросишь, она обо всем забудет, любоваться на подаренье примется. У меня, конечно, ничего такого не было при себе, да и забыл я со страху про ту примету верную. А у Потапушки же на шее ленточка была цветная, с вышивкой, что Дуня хозяйская повязала! Когда его святочница цапнула, ленточка возьми и развяжись, и у чудищи на когте повисла. Она глазищи выкатила, и давай ленточку вертеть, к себе прикладывать, и так, и сяк.

Я Потапушку в охапку сгреб, хоть тяжеленек он был изрядно, и давай деру.

Бегу, бегу по лесу, пока не задохнулся совсем. Спустил медвежонка с рук, отдышался, огляделся, да ничего, что бы на дорогу вывело, не углядел. Еще глубже в чащобу я забежал.

Бродим мы, бродим. У Потапушки из уха порванного кровь на снег каплет… совсем беда, думаю замерзну в темном бору.

Вдруг слышу – словно бы колокол ударил где-то вдали. Неужто, думаю, село рядом, и к утрене звонят? Повернулся я и побрел туда, откуда звон послышался. Потапушка за мной поскакал.

Звону настоящего, церковного, однако, не слышно было. Ударило еще раз, да глухо так, и стихло. Ве же иду, делать нечего. Тут и метель стала стала стихать, а вскоре и вовсе улеглась. Звезды высыпали, ясно стало. Я еще поспешнее побрел туда ,откуда звон слышался, пусть и в снег по поясь проваливался.

Выбрался на опушку леса – впрям село. Избы стоят, амбары, посередь церковка высится.

Я уж и позабыл, что шел тайно, кричу на радостях:

--Эй, люди добрые!

Ничего в ответ, тишина, только филин в лесу ухает, крикам моим откликается. Пригляделся я и чую, что-то неладно с этим селом. Ночь-то ночь, всем спать положено, а только собаки не брехают, дымы над крышами не курятся. Но делать нечего, двинулся я дальше. Иду промеж домами, туда глее церковь высится, а рядом с ней колоколенка на срубе. И по-прежнему ничего кругом не шелохнется, и ни единой души не видать, не слыхать.

Тут сызнова луна на небосвод выкатилась, и у меня сердце едва не остановилось. Потому как увидел я : избы и амбары все от ветхости покосилися, у иных крыши совсем провалены. Все пусто, все мертво.

Итакой страх меня взял, такая тоска, словно спицу в сердце вонзили. Встреча с чудищем – ничто была рядом с этим запустением. Помыслил было бежать прочь, но смотрю я на церковь – стоит она, пусть под снегом, а все равно цела. Осенил себя честным крестом и вошел туда. Где же еще убежища искать, как не во храме?

В церкви тоже пусто, однако стены крепки, купол не просел. Думаю, хоть от ветра до утра укроюсь.

Встал перед алтарем, помолился, прощенья испросил, да благодарности вознес Господу и всем святым его, что укрыли меня. Вспомнил про огарочек свой и огниво. Зажег свечку, закрепил. Тут и лики святые стали различимы. Потемнели они сильно, да узнать можно. Прямо передо мною - святой Николай, Мир Ликийских чудотворец. Мы ему завсегда, когда в путь отравляемся, наособицу свечки ставим, потому как он странствующих и путешествующих покровитель и заступник. Старики сказывали, что он и сам порою, в юдоль нашу спускается и бродит неузнанный, смотрит, где беда какая случается, чтоб помочь. Не иначе, он меня в это село и привел.

И спокойно мне стало, страх прошел, на душе мирно.

Сел я, в тулупчик поплотнее закутался, начал думу думать. А ведь поначалу, от великого перепугу в соображенье не брал: что за село, почему ни души, куда все подевались? А тут вспомнил, что люди рассказывали. Лет за сорок до того пришла на Русь беда злая – моровое поветрие. Народбольше помнил, как Москву чума выкосила, но и волжане от нее крепко пострадали. Петропавловское кладбище в губернском городе видывали? Оно аккурат с тех пор завелось. До того не было кладбищ в наших краях, на церковных погостах усопших хоронили. А как чума принялась свирепствовать, указом Екатерины-матушки велено было покойников за городской заставой хоронить.

Ну, то в городе, а ведь и до деревень и сел проклятая чума дотянулась. Иные и вовсе повымерли. После, как поветрие сгинуло, где-то народ заново отстроился, а были и такие села, что остались позаброшены. Вот я и забрел в такое село. А что звон услышал - так ведь сруб под колоколенкой покосился, а тут еще метель была, ветром ураганным тот сруб колыхнуло, язык о колокол ударился…

И поверьте, детушки, такая меня жалость взяла к здешним жителям. А слезы выступили. Без малого полвека минуло, а лежат их косточки в земле сырой, мель сверху снег заметает. И даже если успели ихсхоронить по –христиански, никто их не поминает, службы по ним не служит.

Встал я на колени и прочел молитву за усопших раб божьих. Закончил, оглянулся и вижу – Потапушка мой тут же. Луна в оконце светит, свечка горит – словно он на поляне золотой. Хотел было его прогнать – пусть церковь и заброшена, а не место в ней зверю, да и остолбенел. Поднялся медвежонок на задни лапы, передни к груди прижимает, да вовсю кланяется. Благодарит, значит. Все, чему его вотще учить старались, сам собой показывает.

Поутру поплутал я немного по лесу, и вышел на санный путь. А там и вернулся в Сергиевку.

Все, как на духу, вожаку своему рассказал. Аникита Петрович, меня, знамо дело, высек, да приговаривал:

--Кака-така святочница? Иль тебе не ведомо, дурья башка, что всякая нечисть в лесу спит от Никиты Осеннего до Никиты Весеннего, равно как все гады подземные, да и медведи тож. Медведиху Потапка твой плачем своим разбудил, вот она из берлоги и вылезла!

Насчет прочего он спорить со мной не стал, а пошел к попу нашему с разговором. Оба они чуму ту застали в детские года... так что пошли они по моим следам до села заброшенного, и отпел батюшка усопших честь по чести. Еще меня и похвалил – не зря ты, чадо, туда забрел, верно свыше тебя направляли, колокольным звоном знак подали.

Аникита Петрович же только ворчал – какое там свыше, дурню такому.

А медвежий парад? И верно, я ж про него сказывать собирался. Парад был, как не быть.

На первый день Масленой собрались все вожаки Сергиевки и окрестностей, и медведей своих привели, и было тех медведей общим числом тысяча да двести.

Я вру? Кабы врал, сказал быполторы тысячи или две, для ровности. А говорю, как было. Вот они встали, и дали им ружья деревянные, с виду, как настоящие. Построились все и пошли парадом по главной улице. А мы, козари, в барабаны бьем, не хуже, чем в полковые. Весь народ на улицы высыпал, дивится.

Как вышли на площадь, исправник вперед вышел, да как гаркнет:

-На плечо!

И мишки враз ружья подняли.

А исправник продолжает, другую команду подает:

-На руки!

Хоть какие там руки, лапы же, а медведи ружья перехватили, вперед наставили, как перед боем, еще миг – ина неприятеля кинутся, любо-дорого глядеть. Колонель, что позади исправника стоял, аж с лица взбледнул и дернулся. Михайле хозяйскому то не понравилось, он как рыкнет на него! Порвать бы не порвал, Аникита Петрович враз бы его больницу ухватил, но колонель про то не знал. И прочь пустился, а бабы наши глядят на то и хохочут. Исправник тож доволен – заклад выиграл.

А про то, воевал ли тот медвежий полк взаправду, и с кем, в другой раз расскажу.

Ну, что далее было… черный год закончился, победили наши Бонапартия , город Париж на штык взяли, государя Александра царем над царями поставили. Тут-то пленных всех и отпустили без выкупа. Иные вовсе из наших краев не уехали. Кто в повара пошел, кто в учителя, кто торговлишку завел. Обженились все, детей наплодили. Я тех детей после в Итиль-городе встречал, а теперь уж и внуков. От природных жителей ничем не отличишь, разве что волос и глаз потемнее. Да кого там чернявыми удивишь? Туда на ярмонку каждый год китайцы с персиянами ездят, а про цыган таборных и татар на заработках и речи нет.

Но большей частию они конечно, в родные края подались. И давай там всем сказывать – мы де, самые храбрые, самые великие, а что побили нас , так не виноватые нисколько, на нас медведей злобных натравили, потому как в той России медведи везде! Прям так и по улицам ходят, и в войско под ружье их ставят вместе с рекрутами. Такой-дев тех краях обычай. Каково нам, среди такого невежества, воевать никакой мочи нет! А им и верят.

А я с тех пор так и хожу вместе с Потапушкой, веселю честной народ…

Что, Ермолай Васильич, говоришь, не живут медведи столько? Оно и правда, другие не живут. А как пойду я медведя кормить, да детишки за мной увяжутся, так и ты не поленись, да на ухо его взгляни. Оно, конечно, срослось давно, но след от когтя чудищи остался, так что, что сквозь шерсть видать.

Вот так-то.

Примечания:

Щепной товар – изделия из дерева. Торговля щепным товаром была в Заволжье нередким занятием состоятельных крестьян.

Таусень (Авсень) – в Средней России то же, что и колядки на юге; таусить – колядовать.

Бить баклуши – резать заготовки для деревянных ложек. Это ремесло было самым легким, того, кто занимался только им, считали лентяем.

Львиный день – память св. Льва ( 18 февраля по старому стилю). В нарде имя «Лев» понимали буквально, считалось, что в этот день царь зверейотмечает свои именины и дает хищникам полную свободу.