Между Империями

Пограничная зона, окрестности Бреста, Беларусь, наши дни

В меня целились, я это чувствовал. Не очень приятное ощущение. Будто ледяной ветерок задувает за шиворот. Но такова цена, которую я готов платить.

Я вздохнул и посмотрел на небо. С утра моросил дождик, но к обеду распогодилось. Выглянуло солнце, потеплело. В Минске было холодно, плюс двенадцать. А здесь настоящее лето. Немного подумав, я снял ветровку и сделал шаг со старого дощатого настила на шпалы. Дальше начинался мост над Бугом, пограничной рекой.

Когда-то в детстве я проезжал здесь на поезде, завороженно наблюдая, как уплывает вдаль родная советская земля. Уже в Тересполе всё было другое: шлагбаумы с защитными сетками снизу, глазастые локомотивы с тремя огромными прожекторами на мордах, польские «Фиаты» на дорогах.

Мост давно не использовался по прямому назначению. Рельсы покрылись ржавым налётом. Краска на пролётах облупилась. Между шпалами кое-где пробивалась трава.

Я приехал заранее. Не люблю опаздывать. Уж лучше подождать пару минут на месте, пускай и под прицелом снайперов.

Марек показался точно в назначенный час. Фигура в чёрном костюме возникла на другой стороне моста и спокойным, деловитым шагом направилась мне навстречу.

Идти по шпалам было не слишком удобно, но я быстро приноровился. Марек тоже. Теперь я видел, как блестят стёкла его очков на солнце. А ещё он отпустил короткую бороду, в которой пробивалась седина. Ему шло: лицо сразу стало более мужественным. Борода скрыла короткий, скошенный назад подбородок.

Мы встретились ровно в середине моста.

— Чешть, колего, — произнёс я по-польски.

Марек не ответил. Лишь подошёл ближе и обнял меня — крепко, по-настоящему.

— Рад, что ты жив, Серёг, — сказал он по-русски, размыкая объятия. — Я волновался. С учётом всего…

Несмотря ни на что, Марек врагом так и не стал. Я заглянул сквозь прозрачные стёкла очков в его светло-серые глаза. Они совершенно не поменялись за прошедшие годы, сохранив чуть удивлённое выражение. Будто бы их обладатель спрашивал у мира: «Это всё есть на самом деле? Серьёзно?»

Он всё-таки пришёл. И это самое главное.

— Так понимаю, вы тоже в тупике, — сказал он.

— Верно понимаешь, Марек, — вздохнул я.

— Мы что-то упускаем. Там, в прошлом, — продолжал он, задумчиво потерев бороду.

— Согласен.

— Я был в Кеньшице несколько раз. И тебя приглашал. Почему не поехал? — с лёгкой укоризной спросил он. — Я гарантировал безопасность и неприкосновенность. Лично. Или мы дошли до того, что этого мало?

— Нет, Марек. Я знаю, что ты бы смог. Ну или погиб бы вместе со мной, — улыбнулся я.

— В чём же тогда дело?

— Возможно, я ещё воспользуюсь твоим приглашением, — сказал я.

Марек широко улыбнулся.

— Но ты же знаешь, для меня эта история началась раньше, — добавил я.

— А, ну да… Казахстан и, кажется, Забайкалье, да? — уточнил он.

Я молча кивнул.

— И что ты предлагаешь? Для чего тебе я? — спросил он.

— Мне нужен свежий взгляд. А ты единственный, кого я могу взять с собой через якорь, ты же знаешь, — ответил я.

Он отвёл взгляд и улыбнулся украдкой, чуть смутившись. Ему явно было приятно.

— Значит, ты предлагаешь пойти с тобой туда, — сказал он, снова погладив бороду. — В твои воспоминания.

— Да, Марек. Лучше начать с этого. Если мы вдвоём ничего не найдём — то вместе вернёмся в Кеньшицу.

— Ладно, — он пожал плечами. — Я согласен. Где начнём? У тебя якорь с собой?

Я улыбнулся и достал из кармана джинсов старый потёртый футляр. Вытащил и показал Мареку компас.

Поляк широко улыбнулся, демонстрируя крепкие белые зубы.

— Нужно тихое место, — сказал он.

— Есть одно, — кивнул я. — Тут недалеко. Бывший бастион Крепости. Тебя сейчас отпустят, без последствий?

Вместо ответа Марек развернулся, помахал рукой и показал какой-то сложный знак ладонью.

— Теперь отпустят, — ответил он, поворачиваясь обратно. — Пойдём, посмотрим, что у тебя там за место.

СССР, Казахская ССР, 1983 год

В самолёте давали кислый виноградный сок в тонких жестяных банках и синюшную курицу с рисом. Ещё там был чай в пластиковых коричневых кружках. К нему полагался сахар в маленьких прямоугольных брикетах с нарисованными самолётами. В каждом таком бумажном брикетике было по два кусочка. Точно такие же давали в поездах — только там был нарисован белый обтекаемый локомотив. Отец рассказывал, что такие составы ходили между Москвой и Ленинградом и развивали огромную скорость — под двести километров в час!

Как и всякий советский ребёнок я мечтал когда-нибудь побывать в столице, увидеть все чудеса, о которых ходили слухи: огромное колесо обозрения в парке Горького, Останкинскую башню, внутри которой был вращающийся ресторан, музей космонавтики под памятником в виде огромной ракеты. Московское метро. Само собой, прокатиться на поезде до Ленинграда.

Отец часто бывал в командировках. Иногда его не было по несколько месяцев — он улетал в какие-то «учебки», проходить «офицерские курсы в академии» или что-то в этом роде. Семью в такие командировки не брали, так что всё это время мы жили вдвоём с мамой, что было, прямо скажем, скучновато.

Именно из-за частых командировок я тоже планировал стать военным, как и отец. Вот только со специальностью ещё не определился. Мне очень хотелось быть лётчиком. А может и космонавтом — если получится пройти жёсткий отбор по здоровью. Отец рассказывал, что он тоже пытался поступить в лётное, но его забраковали из-за какой-то неправильной перегородки в носу, поэтому он пошёл в ракетчики. Это, конечно, тоже круто: ракеты летают быстрее самолётов. Вот только люди, которые ими управляют, сидят не в пилотских кабинах, а в специальных защищённых бункерах под землёй, что скучно и немного страшновато.

В школе у нас были занятия по гражданской обороне. Там рассказывали про ядерную войну, которая вот-вот может случиться. Про то, как правильно спускаться в бомбоубежища, надевать противогаз и респиратор. Мы даже мастерили ватно-марлевые повязки на случай, если вдруг кому-то противогаза не хватит, и это было странно: у нас дома всегда наготове стоял чемоданчик, где противогазов и респираторов было с избытком. Я был совершенно уверен, что у всех так же.

В бомбоубежищах мне не понравилось: темно, сыро, пахнет плесенью. И страшно, что можешь отсюда никогда больше не выйти, если снаружи вдруг начнут рваться бомбы.

Где-то за час до того, как мы начали снижаться, отец погасил сигарету, закрыл пепельницу в подлокотнике и тихонько толкнул меня в бок. Я оторвался от иллюминатора. Он наклонился ко мне и тихо сказал на ухо — так, что я едва расслышал:

— Внизу сейчас ядерный полигон. Смотри внимательнее, может, увидишь следы взрывов. Они выглядят как круглые озёра.

У меня даже пульс зачастил. Мы летим над тем местом, где на самом деле происходил тот ужас, который нам показывали на диафильмах в школе!

Я снова прильнул к иллюминатору. Внизу проплывала коричневая, будто бы в каких-то подпалинах земля. Круглые озёра там действительно были. На миг я представил, как там, под нами, вдруг поднимается огненный гриб. Даже зажмурился и вцепился в подлокотники — настолько реалистичным получилось видение.

Как раз в этот момент объявили о начале снижения. Гул двигателей чуть изменил тон, самолёт будто немного провалился, но потом его снова подхватил воздушный поток.

«Нет, нет, мы должны лететь быстрее, чтобы успеть!» — отчаянно подумал я. А в следующий миг видение пропало.

Теперь внизу можно было увидеть посёлки, дороги и у самого горизонта — городские кварталы.

В Караганде у нас была короткая пересадка. После того, как самолёт встал на стоянке, по какой-то причине долго не подавали трап. Отец явно нервничал. Они с мамой тревожно перешёптывались насчёт того, «удастся ли перерегистрировать билеты». Мама говорила, что, возможно, придётся искать гостиницу на ночь.

Честно говоря, перспектива ночевать в новом незнакомом месте меня радовала. Можно погулять, исследовать окрестности, найти что-то новое. Поэтому я мысленно приказывал трапу не торопиться. Но тот, как назло, вдруг будто вспомнил о своих обязанностях и резво подкатил к люку самолёта.

Объявили выход. Я так расстроился, что трап больше не стали задерживать, что чуть не забыл в сетке-кармашке сиденья впереди свою любимую игрушку: УАЗик, редкую и ценную «модельку». Жемчужину моей коллекции, которую я так любил, что рискнул взять с собой «в отпуск».

К счастью, непосредственно возле люка, уже на трапе, нас догнала стюардесса. Она протянула мне машинку, широко улыбаясь.

— Кажется, это твоё? — спросила она.

— Да. Спасибо! — ответил я, быстро схватив «модельку».

Отец посмотрел на меня недовольно, нахмурив брови, но ничего не сказал. А вот мама не удержалась:

— Ты никогда не станешь лётчиком, если будешь таким растяпой.

Я промолчал. Только с благодарностью ещё раз поглядел на стюардессу. Та ответила мне сочувственным взглядом и едва заметно подмигнула.

Едва автобус довёз нас до терминала, как отец выскочил на перрон и первым забежал в здание вокзала. Мы же с мамой направились к лентам выдачи багажа.

Отца долго не было. Мы даже успели забрать с грохочущей ленты, состоящей из металлических полукружий, наш общий огромный красный чемодан «под кожу», мой маленький чёрный чемоданчик и мамину спортивную сумку с символикой Олимпиады-80. Эта сумка сопровождала нас в каждой поездке постоянно, а вот чемоданы были новыми, купленными специально к отпуску. Сейчас они были забиты «под завязку», как выражалась мама, разными дефицитными вещами, приготовленными в подарок бабушке, её близким друзьям и подругам. Некоторые из них ждали своего часа аж с зимы, когда отец приехал из очередной командировки в Москву.

Наконец, прибежал отец. Его форменная рубашка с коротким рукавом успела промокнуть от пота.

— Успел? — с тревогой спросила мама.

— Да. Быстрее! Посадку уже объявили!

Отец схватил огромный чемодан в одну руку, мамину сумку в другую — и мы помчались. Я старался не отставать от родителей, хотя в этот момент мой чёрный чемоданчик показался не таким уж и маленьким. Даже на колёсиках тащить его было тяжеловато.

Мы пробежали небольшой аэропорт насквозь. Посадка на наш рейс уже заканчивалась. Причём она шла не через автобус, как обычно — а прямо от перрона. Просто пассажиров сначала пускали в накопитель, потом открывали ворота, и дальше все шли пешком, до самого самолёта.

Наверно, так делали потому, что борт был совсем маленький, Як-40. Ему даже отдельный трап не полагался — у него был собственный, прямо под хвостом. Мне это показалось забавным, и я улыбнулся.

Перед самым трапом, когда остальные пассажиры были уже на борту, отец посмотрел на меня тревожно и спросил:

— Затащишь?

Очевидно, он имел ввиду мой чемоданчик.

Только теперь я вдруг понял, что мы не сдавали багаж у стойки на ленту, как обычно.

— Попробую… — ответил я.

— Уж постарайся!

Тащить груз по крутым ступенькам было непросто, однако же я справился. По дороге, потея на жаре, я решил, что чемоданы будут лететь с нами, прямо в салоне. Однако всё оказалось проще: в хвосте самолёта был багажный отсек, куда мы и уложили свои вещи. И после этого прошли на свои места.

Мне понравилось, что здесь были огромные иллюминаторы. По крайней мере, они казались такими, на фоне совсем крохотного салона. А ещё у меня оказалось собственное отдельное кресло: соседей просто не было. Тут был целый ряд, состоящий из отдельных кресел! Это был чистый восторг.

Мама и отец сидели через проход. Они оживлённо переговаривались, шутили — явно довольные, что успели на рейс.

Через несколько минут мы взлетели. Уши закладывало непривычно сильно, но карамелек тут почему-то не раздавали. Поэтому я старался справиться, открывая рот и сглатывая несуществующую слюну. Получалось плохо. К тому же, двигатели здесь работали шумно, издавая высокий свист. Всё это портило впечатление от полёта, и, когда, наконец, объявили посаду к Балхаше, я вздохнул с облегчением.

В аэропорту было совсем пусто: наш рейс оказался единственным. Самолёт подъехал к терминалу, опустил трап, и нас вывели таким же образом, как в Караганде — то есть пешком.

Солнце к тому времени почти коснулось горизонта. Наступали сумерки. На перроне зажглись фонари.

В зале прилёта царил таинственный полумрак. Встречающих было немного; большинство пассажиров нашего рейса со своими чемоданами сразу направились к выходу — туда, где была остановка рейсового автобуса до города. Сквозь мутноватое стекло на фасаде здания я видел, что автобус уже был на месте: старенький ЛИАЗ, со снятой передней панелью.

Мы с родителями, оказавшись в зале, встали чуть в стороне, пропуская других людей. Отец озабоченно оглядывался.

— Ну что? Не видишь пока? — спрашивала мама.

— Нет. Не видно. Может, на автобус пойдём? А то потом такси заказывать придётся, — предложил он.

— Надо расписание посмотреть, — предложила мама. — Может, ещё будут. Давай позвоним пока, ты же помнишь домашний?

— Нет. Не помню, — ответил отец, и запустил руку во внутренний карман кителя, который накинул в самолёте, когда похолодало. Достал оттуда потрёпанную записную книжку. — Сейчас посмотрим!

— Автомат если что вон, справа от выхода, — сказала мама.

— Ничего не понимаю… телеграмма точно ушла вовремя… — бормотал под нос отец.

Пока папа копался в книжке, я ещё раз оглядел зал. На самом деле мне бы хотелось, чтобы нас никто не встретил, и автобусов бы больше не было. Поездка на такси — это всегда приятное приключение. Как правило, в такси работали «Волги», а там очень мягкие и просторные сиденья. Когда плюхаешься на заднее кресло — можно почувствовать себя пилотом звездолёта.

Я едва успел подумать об этом, как вдруг наткнулся взглядом на знакомое лицо. Ёжик седых волос, золотая оправа круглых очков, внимательные серые глаза за тонкими линзами. А ещё высокие скулы и волевой, мужественный подбородок, которому я втайне завидовал. Дядя Шнайдер, близкий друг бабушки, стоял возле выхода и озабоченно вглядывался в небольшую толпу прилетевших пассажиров.

Поколебавшись секунду, я всё же дёрнул отца за руку.

— Не сейчас, — отмахнулся тот.

Тогда я подошёл к маме.

— Что, Ёжик, в туалет? — спросила она. — Сходи сам, он должен быть справа, за колоннами.

Я насупился и отрицательно помотал головой, хотя в туалет мне действительно вдруг захотелось. В Караганде перед полётом я успел напиться газировки, которую отец схватил в буфете для нас с мамой буквально на бегу, а в самолёте сходить не успел — посадку объявили быстрее, чем я сообразил, что мне надо.

— Там дядя Шнайдер, — сказал я, указывая рукой туда, где стоял бабушкин друг.

— А, да? — удивилась мама, глядя в ту сторону. И широко улыбнулась через секунду. — Серёж, заканчивай — нас встречают.

Пока взрослые здоровались, обнимались и разговаривали, я всё-таки успел забежать в туалет. Тщательно вымыв руки, я ополоснул лицо, потом влажными ладонями пригладил непослушные волосы. Посмотрел на результат в мутном зеркале. Оттуда на меня смотрел хмурый бледный мальчишка со слишком большими синими глазами, пушистыми, как у девчонки, ресницами и прилизанной чёлкой. Отражение мне категорически не понравилось. С досады я снова взлохматил волосы — и так неожиданно стало лучше. Можно представить, что я героически боролся со взрослыми с какой-нибудь аварией на борту самолёта и взмок от усердия.

Дядя Шнайдер был, по выражению мамы, какой-то «шишкой» на заводе. У него было собственное авто — не «Волга», конечно. «Жигули» салатового цвета, что тоже было очень даже неплохо.

Он припарковал машину в тени деревьев, справа от входа в терминал. Когда мы шли в ту сторону, я не без удовольствия ловил на нас удивлённо-завистливые взгляды других пассажиров. Им-то предстояло медленно трястись на шумном и неудобном ЛИАзе до самого города.

Отец ловко уместил чемоданы в багажнике, после этого дядя Шнайдер опустил крышку, закрыл замок и сел за руль. Мы с мамой ехали на заднем сиденье — хотя, конечно, я бы с большим удовольствием сел впереди. Однако попросить об этом я стеснялся. Да и отец наверняка был бы недоволен. Он сел в кресле чуть наискосок, схватившись за специальную рукоятку над окном. Точно так же он ездил в служебном УАЗике.

Отец достал сигареты и протянул их дяде Шнайдеру. Болгарские, с самолётом Ту-134. Я знал, что они считались хорошими — из разговоров отца с другими офицерами, когда он брал меня с собой на службу. Однако дядя отрицательно мотнул головой.

— Спасибо! Что-то душновато сегодня, курить совсем не хочется, — ответил он.

Тогда отец жестом попросил использовать прикуриватель в машине. Дядя согласно кивнул.

— А что с Ариной? — спросил папа, делая первую затяжку.

— Да днём что-то давление скакало. Вы ведь договаривались назавтра на кладбище заехать. Вот, переволновалась, наверное… — ответил он.

— Ох, а с лекарствами у вас как? — заволновалась мама.

— Да всё в порядке, всё есть, — улыбнулся дядя. — Просто это уже возраст. Никуда от этого не денешься.

Взрослые продолжали болтать о чём-то своём, обсуждали проблемы, планы на предстоящий отдых. А я смотрел в окно, на очень красивый закат. Пока на фоне кроваво-красного неба не появились чёрные, чадящие трубы металлургического комбината.

Мы были почти на месте.

Вечерние сумерки принесли прохладу. К тому же, когда мы подъехали к бабушкиному дому, на улице работала система орошения, из-за чего в воздухе плыл приятный запах только что прошедшего дождя.

Бабушка жила в самом центре, на улице Ленина, в одном из пятиэтажных домов с двускатными крышами и деревянными навесами по бокам, сталинской постройки. Они считались более престижными, чем расположенные ближе к окраинам панельные хрущёвки. А ещё мне нравилось лазить в них по крышам — там были настоящие чердаки, где гнездились голуби. Оттуда, через узкие оконца можно было тайком наблюдать за городом, представляя себя выжившим лётчиком, сбитым где-то над вражеской территорией.

Воспоминания нахлынули на меня. Было немного тоскливо, потому что я вряд ли найду кого-то из тех ребят, с кем общался прошлым летом. Так всегда происходило: чьи-то родители переезжали, получив квартиру в новом районе. Или же вовсе перебирались в другой город, потому что здесь, в центральном Казахстане, становилось «неперспективно», по мнению многих. Но всё равно впереди было много ярких, солнечных дней, дворовых игр и, самое главное, озера с песчаным пляжем. Которое было совсем как настоящее море, о котором я только слышал, но ни разу не видел своими глазами.

Мы выгрузились у подъезда, и я уже приготовился было тащить свой чемодан на третий этаж, но тут дядя Шнайдер вдруг подхватил его за ручку, легко поднял и подмигнул мне.

— На сегодня ты уже достаточно поработал, да? Иди скорее, поздоровайся с бабушкой!

Я пулей взлетел по лестнице на третий этаж. Дверь была не заперта; в то время так было принято — мало кто закрывал двери на замок, по крайней мере, в центральном районе. Ведь все соседи друг друга знали, большинство работало на комбинате, а остальные — в окрестных магазинах, школах, больницах и так далее. Случайных людей почти не было.

Исключения случались тогда, когда на окраине города появлялся кочующий табор. В такие дни все старались следить друг за другом и особенно за детьми. Ну и двери начинали запирать.

В квартире вкусно пахло свежими пирожками и совсем чуть-чуть — валерьянкой и другими лекарствами.

Бабушка встретила меня на пороге своей комнаты. Она улыбнулась и раскрыла объятия. Я тут же кинулся вперёд, чтобы уткнуться носом в пуховый платок, который она любила набрасывать на плечи даже в самые тёплые летние вечера.

Мы молча обнялись. Постояли так немного.

— Ого, какой ты вымахал! — Бабушка изобразила удивление, после чего взяла меня за плечи и чуть отстранилась. — Дай хоть посмотрю на тебя хорошенько!

Я заметил, что в уголках её глаз застыли слёзы. Это сбивало с толку, ведь бабушка продолжала счастливо улыбаться.

— Да я это, я, — пробормотал я, смущаясь.

— Ну беги на кухню, пирожки на столе! Голодный небось!

Я колебался.

— Ну, в чём дело?

— Родители будут ворчать, что всех не дождался, — ответил я.

— А ты не беспокойся, — бабушка подмигнула мне. — Я им ворчать не позволю!

Я улыбнулся и пулей рванул на кухню.

Пирожки были свежайшие, будто бабушка точно знала время, когда мы подъедем. Я сходу умял три штуки: с картошкой, с яйцом и зелёным луком и один сладкий, с яблочным повидлом.

После перекуса жизнь вдруг показалась отличной штукой, а накатившая было тоска о прошлогодних друзьях куда-то улетучилась. Поэтому, когда родители, наконец, собрались за столом, чтобы отпраздновать начало отпуска, я отпросился во двор — разузнать, что и как.