Менестрель, епта!

Заявка №2
Жанр – Попаданцы, гротеск.
Примерный сюжет – Хороший музыкант попадает в тело менестреля будущего, где от его игры зависит исход важных переговоров.
Персонажи – Попаданец-менестрель, переговорщики.
Примечания – В мире попадания власть находится в руках детей детсадовского возраста.

Гротеск - что это?

По Вики: гротеск - способ художественного формообразования, жанр в искусстве, в котором комически или трагикомически обобщаются и заостряются жизненные отношения посредством причудливого и контрастного сочетания реального и фантастического, правдоподобия и карикатуры, гиперболы и алогизма.

В общем, как я понимаю: гротеск - насмешливое дуракаваляние.

Ну что, готовы? Поехали?

Менестрель, епта!

Я лавировал в потоке машин и матерился, гитара на заднем сиденье ёрзала при каждом повороте руля. Если она ударится или свалится, то… Епта, не знаю, что будет! Надо бы её пристегнуть, да некогда. Я и так опаздывал — регистрация на рейс уже началась, звонки ребят из группы сыпались один за другим, злость и раздражение нарастали, и я выжал газ до упора.

Удар сбоку стал неожиданностью.

***

Я пришел в себя от визга. Мужского, епта, визга. В ушах чудовищно звенело и растягивалось, будто это и не звук вовсе, а изображение в кривом зеркале: "Она вас выбрала!"

Мать вашу! Прикрыть бы рот этому горлопану.

К своему удивлению, я осознал, что не лежу, хотя память четко сохранила мгновенье, в которое я отключился – морда упиралась во что-то твердое, а в глазу было мокро и липко. Кажется, кровь. И я все моргал, отгоняя это мокрое, и пытался позвать на помощь, чтобы убрать чудовищную боль, придавившую поясницу, а ещё — узнать, как там моя гитара.

А теперь...

— Менестрель! Она выбрала менестреля! — меня потрогали за плечо, и звук стал нормальным, перестав растягиваться. Вот только голос, ввинчивающийся в уши, оставался все таким же противным, с бабьим повизгиванием и подвыванием. — Да здравствует будущая правительница!

К мерзкому этому звуку прибавился не менее мерзкий запах, и рука сама потянулась вытереть с рубашки мокрые потеки чего-то, воняющего противно-кисло. Свет слепил глаза, и приходилось щуриться, чтобы понять, где я, кто так пронзительно орёт, кто кого выбрал и при чем тут менестрели.

— Поздравляю! — тот же голос звучал, казалось, прямо в голове, и я потянулся к уху, чтобы прикрыть его от страданий. Но неловкую мою конечность перехватили, затрясли и сильно, епта, до самого плеча.

— Она вас выбрала! Невиданное везенье! Поздравляю!

Так это меня, епта, выбрали? И куда?

Наконец получилось сморгнуть солнечный свет и рассмотреть человека, вцепившегося мне в руку.

Мужчина. Лет пятьдесят. Улыбается. И улыбка эта, жалкая и заискивающая, вместе с испариной и сильной, синеватой какой-то бледностью на одутловатом лице намекала о нездоровье. На другой руке мужчина держал младенца в пышном белом платье, похожем то ли на облако, то ли на зефир. Из уголка рта малыша текла прозрачная струйка с комочками свернувшегося молока.

Епта! Меня затошнило. Вот что это за запах и потеки на груди — меня обблевал младенец! А одутловатый, всё больше бледнея и потея, продолжал восторженно визжать о том, что выбор сделан, что счастье пришло и все проблемы почти решены.

То есть быть обрыганным — великая честь? И это называется "выбрала"? Епта!

— Новый менестрель найден! Объявите народу об этом! — вскричал чувак и, оторвавшись наконец от моей руки, которую всё тряс, глянул на бессмысленно таращившегося младенца, скроил умильную гримасу и утер крошечное лицо грязноватой манжетой рубашки.

Тут же, громко скрежетнув, распахнулись высокие двери балкона. В поток свежего воздуха выскочил щуплый и маленький, похожий на обезьяну, человечек. Он прямо на ходу ловко перехватил у одутловатого "юную будущую правительницу".

— Новый менестрель выбран! Да здравствует будущая правительница! – проорал он.

— Ура!

Это должно было донестись с улицы. Я вытянул шею в ожидании. Но гул снаружи напоминал больше слабые хрипы умирающего. И я сделал два шага, потому что это, епта, ну совсем не вязалось с обстановкой дворца, в котором я находился, — цветастыми блестящими стенами в густой позолоте, высокими дверями опять же с позолотой, кучи тряпок на окнах и блестящими каменными полами тоже, епта, с позолотой!

Под балконом толпы видно не было. И чуть дальше тоже не было. И ещё дальше. И совсем далеко. Под балконом был парк с редкими деревьями, в скромной, клочковатой тени которых прогуливались няни или папаши с колясками. Почему няни или папаши, а не мамаши или бабушки? Потому эти толстоватые, будто из одной формы сделанные, мужики, похожие на Одутловатого как братья-близнецы, никак не могли быть матерями или бабушками.

И все эти редкие няни вразнобой приветствовали выкрики с балкона, и потому звучало это уныло и нерадостно.

Что-то увесистое, но мягкое, ткнулось мне в спину. Я покачнулся, но устоял и недоуменно обернулся. И тут же увидел, как большой то ли мешок, то ли самодельный неряшливый мяч уткнулся в спину Одутловатому. И вот он уже не устоял, сделал пару шагов вперед и, зацепившись за порожек, вывалился на балкон. Я даже не успел его поддержать. Епта!

И к мужику на спину с воинственным кличем вскочил мелкий пацан лет пяти. Может, не пяти, а четырёх или семи, — я в таких мелких огрызках не разбираюсь. И эта мелочь стала маленькими кулачками лупить Одутловатого по спине, подбадривая себя воинственными воплями.

Звуки он издавал громкие и азартные, и его звонкий голос, отдаваясь болью у меня в голове, далеко разносился над площадью, которая и не площадь вовсе, а куцый парк. И все няни снова махали ручками в такт крикам Одутловатого при каждом ударе маленького кулачка.

Бред какой-то. Я потряс головой. Но не помогло — все как было, так и осталось. Что за хрень вокруг? Где я? Что происходит?

Обезьяноватый с младенцем на руках осторожно протиснулся мимо копошащихся на спине Одутловатого малолетних шпингалетов — когда только появились? Они его дружно лупили, ещё и подбадривали друг друга воплями. И чувак под этой агрессивной грудой, кажется, затих. Епта!

Я вообще-то не воюю с детьми, да и вовсе не воюю, но, пропустив обезьяноватого мимо, переступил порог балкона и рывком вытащил за шкирку самого драчливого из кучи. Приподнял и, скроив рожу пострашнее, гаркнул:

— Ты не охренел?!

На мгновение копошащаяся куча замерла, превратившись в шесть детских лиц, на каждом из которых читалось непонимание. А тот, что болтался у меня в руке, смотрел так, будто впервые видел человека. А потом раздельно произнес:

— Ты. На меня. Кричишь? — И ресницами хлопнул. — На меня?

И опять в изумлении заморгал. Я повернул его туда-сюда, разглядывая. Одет хорошо, дорого, но наглый, как помоечный кот.

— На тебя! — Прорычал с наездом и челюсть сдвинул в сторону — знаю, бабкам у подъезда такая рожа крепко не нравится, может, и пацана устрашит?

— На меня нельзя, — глубокое неверие читалось в его лице. Он смотрел так, будто с ним заговорила дверь. — На меня нельзя кричать...

Под ногами зашебуршилось, и мелюзга быстрыми тенями мелюзга убралась с балкона.

— Отпусти, — просипел мелкий гаденыш, дернув ногой в попытке лягнуть меня в живот.

— Ещё раз нападете на взрослого, — приблизил я своё лицо к пышущему негодованием пацану, прошипев с тем же зверским выражением, — выпорю всех! А тебя первым. Понял?!

И опустил на пол. Мальчишка вывернулся из моего захвата и дернулся бежать. Но сделав шагов пять, обернулся и снова посмотрел с тем же странным выражением, но мой вопрос оставил без ответа. Вот ведь хамло мелкозернистое, епта!

Одутловатый пошевелился и застонал. Я наклонился, помог ему подняться.

— Вставай, братан. Зачем позволяешь этим дебилам малолетним так с собой обходиться? — Стряхнул пару соринок с его пиджачишка в знак сочувствия. — Сам жопу не можешь налупить — родителям сдай. Да и поорать-то всегда можно. А то ишь, взяли моду...

Одутловатый хлопал влажными ресницами и кривился. Таки хорошо помяли его эти засранцы. Надо было хоть одному пинка дать в подкрепление воспитательных слов.

— Хорошие они, — простонал мужик, пытаясь посмотреть, что у него с задницей.

Осмотр не удался – пузо хоть и с другой стороны, а всё ж мешало. Чувак сдавленно простонал, ухватился за спину, сделал шаг-другой с видимым трудом.

— Кто хороший? Эти бандиты недоросшие? — возмутился я. — Толпой напасть на одного! Ещё и на взрослого. Да это неуважение, наглость просто! Мне тоже в спину прилетело. – Я потер между лопаток, с трудом достав отозвавшееся болью место. — Не, всех отловить, вылупить и в угол!

— Что вы! Как можно? Это же правящая элита нашего государства!

И расплылся в кривой улыбке — его правая щека раздулась и мешала говорить.

— Чего? — взвился я. — Что за епта?

— Не епта. Дети они ближе всего к просветленному сознанию, — пояснял толстяк, ковыляя к двери. — Поэтому и правят.

Я оглянулся — никого. Надо же, а ведь даже и не заметил, как огромный этот, пронизанный солнечными лучами, зал опустел. Неужели кто-то и в самом деле испугался малолеток?

— Мы же культурные люди третьего тысячелетия, — простонал Одутловатый, держась за поясницу, — и понимаем, что только так, с прозрением, с просветленным сознанием и можно управлять нашей чудесной страной.

Я только хмыкнул. Вот честно, я не понимал, что он там такое говорит — просветление, прозрение... Только про третье тысячелетие и царапнуло. Мне ващет до их размышлений и дела нет — самому бы вычухаться: в голове всё ещё тонко-тонко звенело, и от этого звона иногда сбоило зрение, размывая контуры предметов и подергивая все серой пеленой. В коридоре, где света было меньше, стало легче. И мысли закружились такие… больше к жизни приближенные.

— А куда мы идем? — Спросил, морщась — от звука собственного голоса в глазах опять все поплыло. А ещё захотелось уточнить про третье тысячелетие, только никак не мог придумать, как спросить.

— Наружу мы идем.

Мужик переваливался и покряхтывал, но руку от поясницы уже отнял. Правда, сразу же взялся ею за другую руку. Вот ведь засранцы детсадовские, как потоптались!

— Я чет плохо соображаю... — Почесал я в затылке. — И не помню ничего. Что вообще происходит?

В голове было пусто, и как я там ни ковырялся, так и не смог вспомнить ни секунды между ударом в бочину моей машины и криком про выбранного менестреля. Только затошнило от напряжения. И это вместе с мерзким звоном в голове, хромающим и охающим толстяком, бреднями о правящих молокососах злило меня всё сильнее, прямо выбешивало, и чем дальше, тем больше.

— Ты слышишь вообще? — Я добавил в голос рычания.

— Вы меня спрашиваете?

Его изумленный взгляд вызвал во мне возмущение. Епта! Я даже оглянулся по сторонам. А кого ещё?! Во всем коридоре только он и я!

— Да, тебя! — и уже тише: — Тебя, Одутловатый.

— Я о-Пухший.

Он остановился, обернулся ко мне и заморгал. То ли опять у меня зрение сбоит, то ли и в самом деле выглядел он как-то жалко. И ещё вот это — "опухший". Что за имя такое, епта? Я уставился на него, пытаясь навести резкость и понять, что за хрень. Может опухший это диагноз, и парень из-за этого жмется?

— Не понял... — честно признался я.

И Одутловатый смущаясь, — смущаясь, мать вашу! — проговорил:

— О-Пухший это должность. Я служу детям-правителям.

И ресничками захлопал, коротенькими, реденькими, почти неразличимыми. Епта!

— Детям правителей? — переспросил я на всякий случай.

— Нет. Самим правителям. Детям.

И этот Одутловатый, то есть Опухший, повернулся и поковылял по раззолоченному коридору дальше. Я только выдохнул длинно и тяжело и двинул следом. Ой, да какая мне разница? Опухший, Одутловатый...

В конце коридора уже показалась дверь, которая, видимо, и была нашей целью. Опухший сказал, не оборачиваясь:

— Вам придется выехать прямо сейчас. — В его голосе слышалась вина. — Но вы не волнуйтесь, будет объявлено перемирие, и угроза сократится до минимума, буквально до случайностей, которые… Ну, вы сами понимаете, случайности случаются везде. Ведь попасть под лошадь можно и в самом мирном городке. Верно?

Сначала меня напрягло слово "перемирие", а потом "попасть под лошадь" и "мирный городок". Епта, у них тут война, что ли? И вообще, тут — это где? И вообще, что за епта: как лошади уживаются с третьим тысячелетием?

— Вы знаете, я ничего не понимаю, потому что я не... м... не совсем, чтобы э...

Едва удержался, чтобы не ляпнуть, что неместный. Как объяснить, что я не отсюда? Не из этого времени или там вовсе из другого мира. И надо ли рассказывать об этом? Представил, как буду сейчас об этом мычать, и выкрутился:

— Я плохо себя чувствую. Может, отложить поездку? Мне бы отдохнуть.

А заодно и осмотреться, разобраться что тут и как, епта, да и звон этот из головы вытрясти. Прислушался к себе и обрадовался — а в голове-то стало потише, по крайне мере звенело только в ушах. Да и в целом получше. Только и беспокойства, что желание взять в руки гитару.

Я ждал, что Опухший поддержит идею, что раз меня обблевал, ну то есть выбрал, их какой-то важный младенец, то меня отправят в гостиницу если не люкс, то три звезды. А что? Три меня вполне устроят: душ, графин воды, жратва.

В душ хотелось прям сильно — кисловатая вонь от одежды меньше не стала, а подсохшая ткань ещё и царапала кожу, и помыться хотелось зверски, да и сушняк давил нешуточный. А вот жрать — так пока и не хотелось. Наоборот, от мыслей о еде желудок судорожно сжался, а рот знакомо наполнился горькой слюной. Но я же не бессмысленный младенец, сдержался. А вот если всхрапнуть, то потом и поесть можно будет, и — хоть мир спасай, епта!

Только спасение мира, как оказалось, ждало меня прямо сейчас, а отдых потом, в туманном будущем.

— Нельзя, — бросил чувак, не поворачиваясь. — Но вы не переживайте, у вас будет время в пути.

И опять глянул через плечо. Я даже не успел рассмотреть, что там этот взгляд выражал, епта. И так захотелось настучать ему в дюндель! Человек только прибыл, его качает, голова болит, пить хочется, а его — в путь? Что тут с ними произошло, в третьем тысячелетии? Деградировали или у них тут катастрофа какя случилась?

— И куда же вы меня отсылаете? — В два шага я нагнал неловкого Опухшего и схватил за плечо, разворачивая к себе.

— Так на линию. — Он опять хлопал глазами, а под моей рукой отчетливо ощущалась дрожь круглого рыхлого плеча. — Идемте, идемте. Вам все расскажут.

Он повернулся и так ловко выскользнул из моего захвата, что я даже восхитился — ну надо же, какие способности! Что ж ты, братан, так не вывернулся на балконе? А впрочем, не мое дело.

Выйдя из высокой двери, я будто попал в другой мир.

Думалось, что толстоватые мужики, влекущие детские коляски в лысоватых парках, — это и вся местная вселенная. Но я опять ошибся, епта. Солнце, которое будто резалось на кусочки в том парке под балконом, здесь тоже светило, но эти кусочки теперь были острыми и колючими, какими-то злыми, что ли?

А может, дело в другом? Люди. Они были совсем не похожи на близнецовых Опухших из тощенького парка.

Первое — их было мало. Ну ладно, рабочий день и всё такое, хотя у нас бездельников по Москве шарится в любой день и любое время без счета. Но было и второе: все здешние немногочисленные товарищи, казалось, торопились, хотя по такой погоде только и делать, что прогуливаться и подставлять довольную морду солнцу. И морды, ну то есть лица, мда... Довольных не было. Были озабоченные, хмурые, серьезные, с запавшими щеками и глазами. И всплывшие в памяти слова "перемирие", "мирный городок" соединились с этими сухопарыми фигурами, измученными лицами. Будто в кино попал про будни в тылу.

Ну точно попал, епта!

Толстяк, который гармонично смотрелся в куче визжащих детей, здесь казался инородным телом со своей округлой фигурой и круглыми же щеками. Зато виноватый взгляд теперь казался уместным – как можно быть таким круглым, когда все вокруг выглядят такими измученными? Заметив моё вытянувшееся лицо, Опухший ухватил меня за рукав, потянул за собой.

— Идемте, идемте, избранный менестрель.

Не переставая вертеть головой, я шел следом и рассматривал обшарпанные дома, которые когда-то были выкрашены в яркие цвета. Многие окна были заколочены, как и большинство витрин, а где досок на окнах не было, закручивались тощенькие очереди. Редкие деревья, кстати, как и в парке, казались ободранными.

— Садитесь, садитесь, — бормотал Опухший, заталкивая меня в подобие цыганской кибитки. Или это была телега амишей? И откуда она взялась? Я и не приметил её, епта.

Нет, это не будущее! В будущем не бывает телег! Или таки в них чем шарахнули?

Хлипкая дверца закрылась за мной, оставив для обзора только небольшое окошко. Транспортное средство тут же двинулось, качаясь, скрипя и позвякивая, будто только этого и ждало. А может, именно и ждало?

Я долго пялился на проплывающий мимо городок — серый, унылый, малолюдный, с такими же, как и у людей, резкими чертами высохших углов, обескровленных улиц, и чувствовал себя идиотом, которого используют вслепую. Хреновое чувство. В ушах снова тонко зазвенело, и руки непроизвольно зашарили по сидению. Гитара, где моя гитара?

— Что вы ищите? — С лавки напротив послышался шорох, и я напрягся. Присмотрелся и удивился — надо же, не заметил, а тут такой, епта, сидит гусь, весь из себя. Морда в полутьме кареты кажется длинной, как у лошади, и такой же узкой. И сам какой-то узкий и длинный, будто присевшая на край лавки цапля.

— Гитары не найдется? — просипел я, чувствуя, как звон наполняет череп болью.

Я схватился за голову двумя руками и, кажется, застонал. Епта, как же больно! А цаплеподобный с лошадиным лицом, кажется, что-то говорил. Или не говорил? Но из серого тумана боли я выплыл под его монотонный бубнёж:

— Советники правителя подъедут на переговоры следом за нами. Надеюсь, вы понимаете, насколько ответственная ваша миссия? От вас буквально зависит существование всех нас! Всех. Абсолютно.

Гм. Епта! Как я рад, как я рад... Трындюк, лучше бы чего-то от головы дал! Ну д откуда у них тут…

— Попить есть? — выдавил я хрипло.

Он дернул подбородком и, кажется, поджал губы. Это высокомерие? Типа превосходства умеющего терпеть жажду над нетерпеливым? Да пусть бы шел он далеко и надолго!

— Мне сказали, что я избран, — добавил я в голос наезда, переведя дыхание. Мол, не жмись, чувак, а то сдохну, что тогда?

Цаплевидного проняло — у него в глазу что-то блеснуло, и он молча протянул флягу. Вот так бы сразу.

— Дальше, — попросил я, чувствуя, как от воды в голове становится светлее, и звон — то ли будущая боль, то ли будущая мелодия — стихает. Я снова пошарил руками по лавке рядом с собой, отыскивая гитару. Тихо чертыхнулся – здесь её нет. Уцелела ли она там? Ох, сомневаюсь.

— К переговорам мы подошли с большим трудом. Это было... трудно, очень трудно, — выцедил он сквозь зубы и уставился в окно. Епта, что он там пытался разглядеть? – Но, боюсь, других путей нет. Мы заявили о готовности самоуничтожиться – мы слишком малы, а воюем давно. И мы обескровлены!

Это был почти крик.

Епта, как их тут поплющило. Только я не понял, он за переговоры или против?

— Нас держит только то, что мы пуп земли, и в этом наша сила!

Я прифигел. Ничего себе самомнение, пусть и имеет он в виду лишь страну! Пуп земли, епта.

— Требования противника для нас неприемлемы. Но договариваться всё же придется. И вся надежда на вас.

Ой, ёпта! Вот только на меня одного, да? И если не получится, то что? Меня, такого единственного, убьют? Выкинут в другой мир? Запихнут в свой пуп земли? Хохмари, епта.

— Та-ак, — протянул я, не зная, что ещё сказать. Звон в ушах то нарастал, то ослабевал. Кажется, это всё же мелодия рвется. — Гитары не найдется?

— Что? — удивился этот цаплевидный с лошадиным черепом.

— Как вас зовут? — переспросил я, понимая, что гитары у него точно не найдется.

— Меня не зовут.

— В смысле сами приходите?

С противоположной лавки снова блеснуло. О, да этот хмырь, походу, в очках. Или с моноклем?

— Нет. — Я задумался о том, не взять ли у него пару уроков надменности. — В смысле — ко мне обращаются.

Епта! Кажется, я плохо воспитан? Ха! Расскажи об этом своим правительственным малолеткам!

— Как к вам обращаться? Вы же не Опухший? — Иронию сдержать не удалось. Но жаль не было ни капли – парня перекосили на славу.

— Нет. — Сухо, строго, с шипением. — Полковник Светлан Игнатьевич.

Я хрюкнул. А жена у него Василиса? И у их детей папа Света, а мама Вася? Пришлось кашлять, чтобы скрыть свое неуместное веселье.

— Полковник, излагайте, прошу вас. Только сначала вопрос.

— Слушаю вас.

— Опухший обещал мне не только пояснения, но и поесть-попить, помыться-переодеться. Видите ли, меня обрыгал младенец в том м... дворце детского творчества.

— Не сметь! — гаркнул Игнатьевич и стукнул чем-то тяжелым по полу кареты.

Карета дернулась и остановилась. Полковник задрал голову вверх, стеклышко — монокль, монокль твою маму через колено! — блеснуло в полутьме, поднял руку, в которой была трость, и стукнул в крышу пару раз. Звук вышел тяжелым, будто набалдашник был отлит из чугуна. Зато карета снова тронулась в путь.

— Это тоже требует пояснения. — Я придал голосу максимальную сухость и деловитость. Не хватало ещё, епта, чтобы он мне, такому бесценному, голову проломил своей чугунной палкой из-за непоняток с Опухшим.

— Вас выбрала будущая правительница! — Строго прокаркал он.

— Тем, что... — я приостановился, но таки назвал вещи своими именами, — обрыгала?

— Она подала знак! — прорычал полковник и наклонился ко мне. Наконец, я смог рассмотреть его лицо, оказавшееся все же чуть шире, но ненамного, чем мне казалось. И да, в левом глазу у него был монокль, а черный шнурок был заправлен за ухо, от чего то смешно оттопыривалось. Только смеяться не хотелось. — И неважно, какой он был, этот знак!

Хм, да парень всерьез взбешен. Ну ладно, ладно.

— Допустим. — Сказал я строго, но примирительно. — Допустим, подала знак.

— Любой житель Пуп-Зе знает, что только такие юные создания имеют связь с миром, ту искреннюю и естественную связь, которая дает самые верные решения и подсказывает правильные выводы!

Да ладно? Прямо прозрение, епта. А те малолетние говнюки, которые Опухшего закидали и затоптали, надо полагать, самые мудрые правители в мире? Если это будущее, то, епта, это хрень! Я скривился, но промолчал — ладно, пусть он выскажется, а я послушаю. Что-то мало я понимаю в этих их знаках.

Игнатьевич сначала цедил слова сквозь зубы, поглядывая на меня волком, а потом, разговорившись, и нормально рассказал о предстоящем деле и заодно прояснил некоторые детали.

Мирок наш стал той ещё задницей. И страна, в которой я находился, звалась ни много ни мало Пуп Земли, Пуп-Зе если сокращенно, ага. Не помню я таких мест в свое время, но точно что-то произошло, потому как что-то сильно важное сходилось на этом клочке земли: магнитные потоки, воздушные течения или квантовая магия, я так и не понял. И в удивительной этой стране правили детишки, такие мелкие, как у нас в детских садах. Меня всегда пугали эти скачущие и орущие орды, которые, на мое счастье, бегали за забором хоть и не сплошным, но все ж для мелкоты непреодолимым. И да, Пуп-Зе воевала. И хоть война была оборонная и квантово-магическая, но длилась долго, целых шесть лет.

География была на стороне обороняющихся: как и любой пуп земли, Пуп-Зе находилась в долине, окруженной горами, где повыше, где пониже, но все же являвшимися естественной преградой, позволявшей эту оборону держать.

И держали её маги, а они тоже уставали кидать файерболы и ставить магические щиты, и магия в них заканчивалась. И чтобы они могли и дальше держаться, остальные жители, кто не был магом, сдавали жизненные силы. Их перерабатывали в обычные брикеты типа сухпая и выдавали для использования магами.

Враги давили, наращивали мощь, а силы пупзейных магов и брикетированные силы граждан Пуп-Зе истощались и истощались, и страна решила самоуничтожиться. Все враги, ясное дело, испугались — что за мир, в котором не станет пупа земли? И решились на переговоры.

Ну а менестрель, то есть я, был необходимой, восходящей к древним истокам истории, традицией, епта, смысл которой я то ли не понял, то ли прослушал. Быть традицией не хотелось. Да ещё этот звон в ушах при отсутствии гитары...

Переговоры шли на той самой полосе, где наши маги перекидывались квантово-магическими файерболами с их магами. Наших, епта, нашими я считал условно. Какие они наши? Я вообще случайно на этой стороне оказался.

Меня усадили в сторонке, под сломанным деревом. Молча, епта! И что мне делать, ни одна зараза не объяснила. А ведь от меня тут вообще почти все зависит!

Поначалу даже спросить было не у кого. Это уже потом подтянулся Опухший с горсткой условных наших, ясное дело, малолетних засранцев. Которые, едва увидели меня и условных врагов, тут же устроили истерику и потребовали всех незнакомых убить, а им, малолеткам, дать по пироженке.

И вот клянусь потерянной гитарой, Опухший был лучшим переговорщиком: за пять минут без единого подзатыльника успокоил визжащую мелкорослую кучу, и это – под тяжелыми взглядами переговорщиков со стороны условных врагов!

А условных врагов было прямо на любой вкус – три делегации.

Первая – люди, вроде наших, только морды чутка пошире, видно, не так истощены и силы не брикетировали. Вторая – тоже люди, но, епта, с таким надменными рожами, что все остальные должны были чувствовать себя пылью под их ногами. Хотя с этим было трудно – наши малолетки этого не выкупали, начисто игнорили их надменность и продолжали визг про убить и пироженки. Третья делегация вообще плевала на чьи-либо рожи, ну в том смысле, что им было до лампочки, что там у кого на лице написано. Потому что они были типа эльфы. У них самих рожи заморожены, все в зеленом и уши торчат перпендикулярно плоскости головы.

Ну и пока типа эльфы потрясали ушами, а надменные рожи кривились, мол, вот сами посмотрите, разве эти истерящие сопляки могут управлять государством, Опухший всё порешал. И пока условные враги по очереди выдвигали свои требования, я успел перекинуться с Опухшим парой слов.

Рассматривая послов, я зашел с деликатного вопроса:

— Зачем на переговорах менестрель? Нахрена б я был тут нужен?

Вообще-то, мне нравилось слово менестрель. Это ж народный певец, что-то из эпоса и легенд, да сам менестрель – человек-легенда! Круто? А то!

— Слово старинное, — покивал Опухший, — лет сто ему. Примерно. Ии, может, двести. Вот как оправилась Пуп-Зе от удара, — я прямо дыхание затаил, восхищаясь своей догадливостью, — так и начались первые сложности с нашими врагами, тогда и стали менестрелей использовать.

Ух ты, вот так даже? Так ещё они и герои, эти местные менестрели? В боях отличились в квантово-магических? Круто!

— Язык, понимаете, тоже живая субстанция, — застенчиво моргая, ковырял рукав потертого пиджачка толстяк. — Поэтому и происходят упрощения, опускаются некоторые буквы. Первоначально это слово было не одним, а целыми тремя словами. Или даже четырьмя, если быть точным.

И брови домиком сложил. Вот ведь душнила! Ну чего мямлить? Сразу бы сказал, и всё.

— Сначала это была фраза: «В меня не стреляй». Потом как-то срослось, часть звуков выпала и получилось "менестрель". А так-то обычно этих людей в первый ряд наступления ставили без оружия. Надо же было кем-то жертвовать.

Я поперхнулся и закашлялся. Ептить! Это только слова изменились? Или смысл тоже?

Глянул на Опухшего сквозь слезы. Он все так же строил домики из бровей и моргал утонувшими в складках глазами. Ну сама невинность, чё. «Надо же было кем-то жертвовать»

Вот теперь я точно попал! И уже не важно, будущее это или прошлое и как растут уши у типа эльфов. От нервов, не иначе, в голове нарастал звон, и в какой-то момент я даже берега потерял, потому что спросил того, кто был рядом — а ведь даже не понимал, кто он такой:

— Гитары не найдётся, епта?

— Гитары нет, менестрель. Но епта найдётся. Сейчас, — отозвался Опухший (ну а кто ещё мог быть рядом?). Они же по должности привычные присматривать и помогать.

— Что? — это звон в голове, мать его, все путает, и я, кажется, ослышался. Не поверил ушам.

И от удивления, от недоверия в голове что-то будто щелкнуло и прояснилось, и я смог рассмотреть, как недовольно смотрят и условные свои, и условные враги. На меня, а не на Опухшего, который резво побежал куда-то, громыхая ботинками. Правда, и быстро вернулся. В руках держал не то гитару, не то бандуру, не то гусли. Со своей смущенной улыбкой протянул мне:

— Епта! Держите!

Я сжал кулаки и с чувством глубочайшего подозрения оглядел лица переговорщиков. Все они выражали крайнюю степень досады и раздражения, но не тем, что инструмент назвали епта, и не тем, что Опухший бегал туда-сюда, а тем, что я сижу и смотрю на них вместо того, чтобы взять в конце концов эту — епта! — епту.

И пока я тяжелым взглядом исподлобья их рассматривал — очень, знаете, неудобно исподлобья смотреть, потому что надбровные дуги мешать начинают — мои руки меня предали. Да, именно предали: в голове опять тонко, на пределе слышимости зазвенело, и они, мои руки, сами, без участия сознания, потянулись к инструменту.

С первым звуком мир вдруг изменился — серая пелена рассеялась, сменившись перламутровым туманом, чудесным туманом творчества, едва мои пальцы коснулись струн. Я трогал их, прислушиваясь, сыгрываясь, срастаясь с инструментом, и тонкий мучительный звон в голове наконец растворялся, и меня наполняло кайфом.

Я не помнил ни себя, ни окружающих, я слушал звуки, которые рождались от моих прикосновений. Раз за разом они получались гармоничнее и красивее, выстраивали узоры, складывались в рисунки, и вот первые созвучия мелодии вырвались из-под пальцев. Я блаженно замер и повторил музыкальную фразу.

Хорошо! Ах, епта, как же хорошо! Захлебнувшись восторгом, я заиграл снова.

Мелодия то лилась ровно, размеренно, то сбивалась, и приходилось возвращаться к началу фразы, перестраивая её, выправляя, доводя до идеала. И когда наконец от начала до конца мелодия прозвучала ровно, я замер.

Музыка ещё несколько мгновений звенела во мне, а я так и сидел по-идиотски улыбаясь. Потом открыл глаза, чтобы снова видеть мир, в котором звенящая хрень не режет уши.

И мир меня потряс.

Вокруг сидели вроде и переговорщики, но уже идиоты, каким я был пару мгновений тому, и пускали слюни. И условные наши, и условные враги.

— Эй, епта! Вы чего это?

Я испугался. Правда. Ну когда вокруг тебя и вокруг стола сидят и пускают пузыри все, ну то есть абсолютно все до единого, любой зассыт.

— Эй, братва! Алё! — сунув инструмент под мышку, я вскочил и забегал, пытаясь растолкать хоть кого-то. Но все как истуканы — что мелкие паршивцы, что длинный Игнатьевич, что ушастые, что надменные, что просто люди.

— Нам нужен мир, — пробормотал главный типа эльф, не открывая глаз.

— Нет, это нам нужен мир! — так же вяло возразил ему цаплевидный Игнатьевич.

— Мы должны объединиться вокруг мира, — продолжил главный из надменных. Только надменности в нем не было, и отличить его от просто человека не получилось бы, особенно когда тонкая нитка слюны соединила угол его рта с аксельбантом мундира.

— Мы должны объедини... ниться! — категорически, хоть и вяло, настаивал главный из просто людей. Глаза его были пьяно прикрыты.

Я бегал вокруг них и тряс за плечи, орал в уши и даже пинал их ногами. Но никто меня так и не услышал.

— Братва! — заорал я, чувствуя себя единственным ненормальным в этом кружке тихих и мирных полуидиотов.

Инструмент звякнул, когда я схватился за голову. И от этого утробного гула очнулся малолетний засранец, тот, который условно наш. Он мигом навел резкость, глядя на меня в упор, и как заорет:

— Плохой! Плохой! Ты плохой дядька! О-Пухший, его надо убить! — мелкая зараза повисла всем телом на толстяке и трясла изо всех сил, визжа на сверхзвуке, и тот — о, чудо! — пришел в себя. — Его надо убить!

Младенец ткнул в меня пальцем и засучил ножонками, а Опухший с одуревшим видом вертел головой и прислушивался ко всем этим вялым бредням: "Нам нужен мир!", "Нет, нам нужнее!".

— Тише-тише, деточка, — наконец озаботился он приведением в чувство вопящего представителя власти, поправил ему съехавшую с плеча лямку коротких штанишек, погладил по голове и прижал к своей пухлой груди. — Тише.

Малец притих, но зыркал на меня злобно и с жалость. Как не жалеть, если не удалось оперативно сжить меня со свету? Ничего, паразит малолетний, все у тебя ещё впереди.

Тут из идиотического транса стали выходить по одному другие переговорщики, и я взял гитару, то есть епту, — ну какой дебил так называет инструмент?! — и ушел из этого дурдома. Слушать их вопли не было никакого желания. А ну как опять в голове зазвенит?

***

На следующее утро я выполз из своей палатки под отдаленные крики. Не только люкса, но даже трехзвездочного отеля на этой изрытой файерболами полосе не водилось.

Прислушался. Кажется, переговорный процесс шел вовсю.

Прихватив епту – бедняга, как же тебе не повезло с имечком! — я поплелся на звук голосов.

— Мы против детей у власти!

— Вы не понимаете! Они просветленные!

— Мы не понимаем, как можно плясать под дудку недорослей!

— О-Пухший! Прикажи убить их всех! А нам – по пироженке!

— Мы такой мир подписывать не будем!

И всё ором, всё скандалом, епта. Радовало только, что вой не о том, нужен ли мир, а о том, на каких условиях. Ну молодцы же! Прогресс налицо. Что тут скажешь?

И когда от веселой компашки меня отделяла негустая полоска обтрёпанных кустов, послышалось грозное, перекрывшее общий гвалт:

— Мы же условились: без менестреля не начинаем!

Ух ты! Эт кто ж тут у меня в почитателях? Со спины не разобрать, а как я подошел ближе, глазам не поверил – надменный. Надменный и менестрель — куда катится мир?!

Толпа переговорщиков смотрела неприязненно. Так парни из оцепления смотрят на музыкантов, оттесняя от них беснующихся фанатов.

Я скроил рожу: "Ой, епта, я вас у-ма-ля-ю!", пошел под свое раздолбанное дерево, положил инструмент на колени. И они наконец отлепили от меня эти неприязненные взгляды, такие удивительно одинаковые, и у просто людей, и у надменных, и у типа эльфов. Даже у наших, которые малолетки. Перевели эти взгляды и скрестили друг на друге.

Ой, кажется, сейчас опять ор поднимется!

Но у меня ж епта с собой. А как без неё, если боюсь этого сраного звона в ушах? Ну и пальцы... Пальцы-то вообще всегда с собой, а они предатели. Это для предателей обычное дело — предал один раз, предаст и второй. Вот они опять к струнам и потянулись.

Но, вообще-то, я вчера, устраиваясь на ночь в своей палатке, размером с домик для небольшой кошки, подумал и сам себе удивился: чего это я бегал и орал, будил стадо идиотов? Эти типа эльфы со своими обвислыми ушами, да и морды надменные, как слюну пустили, так небось все сравнялись. Они меня в первую линию обороны, значит, мол, не жалко, а я их — будить? Да и пусть бы спали, а мы с ептой снова в экстазе-то и слились бы.

Ну в общем, сегодня без всякий сомнений разрешил я рукам баловаться со струнами – интересно было посмотреть, второй раз сработает или нет? И оно таки сработало! А когда я выплыл из своего перламутрового тумана, опять увидел стадо придурков, больших и малых. Как и вчера, они продолжали переговоры.

Я прислушался. Нынче они вяло спорили, как быть с детьми. Одни, которые условные враги, требовали полностью отстранить их от управления государством и передать власть в руки вражеских правителей, а условные наши — особенно старался Игнатьевич — напирали, что нельзя этого делать, потому что: а) враги и б) непросветленные детской непосредственностью взрослые.

Чем там у них закончилось, я не знаю, потому что снова провалился в музыку. Родились ещё четыре такие классные темы, что просто аут, и я спешил их отработать и запомнить. И чем там все закончилось в этот день, в памяти не отложилось. И даже как добрался до своей мелкокошечной палатки, не помню. Только и ухватил мысль про то, что надо хоть бумажку какую с собой брать – записывать на всякий случай.

И конечно, на следующее утро я поскакал на переговоры чуть не самым первым, — так классно мне ещё никогда не писалось.

Я уселся с ептой под своё дерево, едва дождался, чтобы собрались все переговорщики и, не вникая в их болтовню, сразу отпустил руки на волю. Они и побежали по струнам...

Сегодня мелодий было всего две, но я ж таки прихватил бумажку и кое-как записывал. Оттого, видно, переговорщики мои и оклемались раньше. Я поднял голову и опять наткнулся на пристальные взгляды. И наши, и враги смотрели на меня так, что мороз продирал по коже.

— Что? — уставился я на них исподлобья.

Не люблю я это исподлобье всё же, но как-то к другому атмосфера не располагала, епта.

Враги в лице главаря типа эльфов встали и, сурово скривив рожу, потребовали:

— Мы выдвигаем обязательным условием работы Нового Правительства присутствие этого человека на всех заседаниях! — и его длинный палец уткнулся в меня.

— А-а-а! — завопил мелкий дрянёнок из правительства условных наших, колотя кулачишками по столу. — О-Пухший, пусть его убьют!

— Невозможно, — ответил главный из надменных, поднял и встряхнул бумагу, где под множеством мелких букв чернела клякса в виде детской ладони. — Вы, как и мы, подписали мирный договор о Новом Правительстве и о совместном решении вопросов мирового масштаба. Мы не позволим разрушить мир просто потому, что сосунки, — голос его стал тихим и сыпучим, как перегретый песок, — просто потому, что у власти одни придурки позволяют находиться другим малолетним придуркам!

Глаза у парня все отчетливее наливались красным свечением, а в голосе всё ярче прорезывалось змеиное шипение. И сам он будто раздался в плечах и медленно покачивался. Епта! Ну кобра, чисто кобра с капюшоном!

— Пусть он сдохнет! — вопил малолетний засранец ещё громче, перекрывая этими воплями сипенье надменного вражеского предводителя.

От ужаса волосы на затылке у меня поднялись, а рука сама потянулась к струнам, и епта послушно пропела пару фраз из последней темы.

И все успокоились.

Чё? Вот так просто?

Я взял ещё пару аккордов. Притихшие люди двигались, но медленно и рзмеренно, будто плавали в прозрачной смоле. Красный свет в глазах надменного потух, он кивнул мне. Надо полагать, это была благодарность. И этот пловец в киселе, ну просто загляденье, епта, присел на свое место.

В общем, вот так я помог спасти мир.

Да, ещё же одно!

Я согласился быть мирным интегратором...

...Тут стоит скромно заметить, что так меня назвали все переговорщики совершенно единодушно, я ни капли и не настаивал (пара аккордов не в счет), просто предложил, епта. Да...

Так вот, я согласился быть мирным интегратором на двух простых условиях. Сначала — и это первое — восстановить честное звание менестрелей как народных героев, певцов и композиторов. Ну и второе — епта… Попросил, чтобы её переименовали в гитару. Оно и привычнее как-то, и красивее. Возражать никто не стал. Ну потому что, правда, что это за название для честного инструмента, епта?