Меня зовут Марк Саликовский

Марк Саликовский

Меня зовут Марк Саликовcкий. Я известный литературный критик. Что? Вы не слышали мое имя? А? А чьи имена из литературы вы слышали? То-то и оно! Воденников- попенников, Астахова - папахова. Скользите по поверхности океана, где только мусор и пена… А настоящая литература вещь сейчас крайне непопулярная, поэзию (нормальную) никто не читает, никто ей не интересуется. Вот-вот. А мне это надоело, и я решил это изменить. Ведь столько замечательных поэтов, и никто о них не знает! Я думал-думал, что тут можно сделать? Долго думал, до боли в темечке, до седых волос на затылке, до вздутия вен на висках — и придумал! В голове моей созрел дельный четкий план — я стал убивать.

Расскажу по порядку.

Первого поэта, Андрея Кирзу, я замочил во вторник в апреле. Тогда сверху падал такой серый мокрый снежок. Поскольку мы были с ним в приятелях, я сказал, что сейчас зайду к нему в гости, и скоро и вправду пришел. Он живет в коммунальной квартире, в день до этого он изрядно выпил, поэтому у него было не прибрано, у него, впрочем, всегда не прибрано, он жарил на кухне картошку в трусах.

Ко мне даже не обернулся. Привык, что я захожу, сижу у него между столом и холодильником и слушаю его болтовню.

У него на холодильнике всегда книги… Хемингуэй, заляпанный такой сборник в синей обложке, и еще кто-то. Я беру их, листаю. Антологию какую-то взял разных авторов, смотрю что-то про зелень там… луга зеленые…

— Я, — говорит, не оборачиваясь, — нашел одно замечательное место у Кольриджа, про замок, так волшебно!

Процитировал Кольриджа. Потом внезапно тему сменил, стал про Франсуа Вийона и Пастернака говорить, какие-то параллели у них нашел, а я медленно достал нож из рюкзака, прицелился и ударил под ребра. Он вздрогнул, захрипел. Я выдернул нож и ударил снова. Потом еще и еще. Я давно уже никого не убивал, и потому мои руки дрожали и меня вообще сильно трясло. Потом оказалось, что я сделал это крайне неаккуратно, Все было заляпано кровью: линолеум, плита, кафель, картошка, которую он не дожарил, и моя одежда тоже. Я их потом в ванной отмыл у него.

Когда я ударил раз шестой или пятый, он, наконец, упал, а до этого все стоял и хрипел, как колосс какой. Я даже похолодел от ужаса, казалось, он бессмертный — я его шинкую, а он стоит. Такое со мной лишь раз было, с одним фанатиком-наемником из Афганистана… Я, честно сказать, давно уже крови не видел, нервы ни к черту стали — мягкие, как желе.

На следующий день я включил интернет, открыл колонки газет и просмотрел их.

Я думал, везде будет написано что-то вроде:

«Умер значительный поэт поколения. Скорбим».

Но никто ничего, хотя труп, скорее всего, должны были обнаружить, входную дверь я специально оставил открытой.

Я понял, что задача моя усложнилась. Мне нужно будет еще и работать с информацией.

Следующим был Антон Боровский. Он писал такие эпиграммы полусмешные, но с глубоким смыслом. Лысый, худой, волосы лишь по вискам, рыжеватые. Признаться, он давно исписался, сочинял теперь только рекламные слоганы и посты в фэйсбуке, и убивать его было не особо жалко. Вот Андрея, наверное, можно было еще поберечь. Ну да ладно. Антон у себя никого не принимал, и я позвал гулять в парк. Он опоздал на полчаса. И в это время было уже очень людно. Ходили мамочки с колясками и молодежь всякая. Поэтому я не знал, что делать. Мы сидели и говорили об искусстве. Я угощал пивом, потом, когда он выпил несколько бутылок и захотел отлить и пошел в туалетную кабинку, я незаметно пошел следом. Когда он сделал свои дела и стал открывать дверь, чтобы выйти, я резко дернул ее в его сторону, ударив его, потом открыл и запрыгнул следом. Он был несколько удивлен. Я стукнул его головой в голову, и он отлетел на заднюю стенку. Я головой хорошо бью. Еще со школы. И вот он отлетел, а я зашел и дверь прикрыл. Там тесно очень, не размахнешься. А мне еще так надо вести себя, чтобы внимания не привлечь. Схватил я его за горло одной рукой, второй нож кое-как вытащил. Воткнул в горло, под подбородок, он захлюпал. Задушить легче было — но у меня же фирменный стиль — нож. Но вообще я тогда подумал, что надо менять оружие, неудобно с ножом. Дрожи в этот раз, правда, поменьше было, да и самообладание выросло. А руки все равно потрясывало, кабанчика-то порой нелегко зарезать или курицу, а тут человека…

Когда через два дня в новостях опять ничего не было, я позвонил в знакомую газету и сказал:

— Здравствуйте, у меня для вас интересная статья. Дело в том, что, похоже, в городе завелся маньяк и убивает одних поэтов и ножом. Мне кажется, это любопытно. Причем информация свежая, пишут только в соцсетях пока. Поэтов я знал, это были мои друзья. Могу прислать материал.

— А вы кто?

— Я? Суликовский! Литературный критик! Пишу статьи по литературе. Поэты — Кирза и Боровской.

— А... да, что-то слышали про вас (врут, не слышали они ни хрена!), спросим у редактора. Оставьте почту и телефон!

Так я обзвонил несколько газет и журналов. Цель моя была не в том, чтобы доставить материал, а в том, чтобы они немного зашевелились, придурки!

В соцсетях же тогда достаточно обильно писали. Проснулись!

Целью же моей было, чтобы общество обеспокоилось существованием поэтов и начало беречь их, и заботиться о них, что не могло не вызвать интереса к их стихам, конечно, одно без другого не обходится ведь!

В соцсетях уже к тому времени смирились с самим фактом и стали пытаться осмыслить. Кошмар! Жуть! Убиты два поэта. Кто? Зачем?

Высказывались различные версии, происходили обсуждения. Кому-то даже удалось протащить фотки убитых в паблик. Я посмотрел — и правда жутковато.

Меня называли сумасшедшим маньяком. Что почему-то немного обидело.

Но надо было как-то усиливать процесс. И готовиться к следующему выходу. Надо было что-то поинтереснее придумать.

Следующим был Витек Шиликов. Он писал такие крестьянские стихи с аллюзиями на Бодлера и позднесоветскую поэзию… Странная смесь, но получалось эффектно. Я пришел к нему поздно ночью, вскрыл дверь и зарезал.

А на стене написал строчку Эдгара По:

«Разбит, разбит золотой сосуд, Плыви, похоронный звон».

Мне показалось, так интереснее.

Кровь стекала со стены и все портила, буквы получились какие-то расплывчатые, я их через трафарет наводил, чтобы меня потом графологическая экспертиза не вычислила, все это мне не понравилось. Я подумал, что буду использовать красную краску в следующий раз, а не кровь.

В общем, дело было сделано, первоначально у меня еще проскальзывала мысль делать из тел буквы, складывать так мертвых, чтобы они буквы изображали, а потом буквы складывались в слова и те — в строчки. Но это было слишком долго и вряд ли бы вышло дотянуть хотя бы до одной фразы (где столько поэтов взять!), я вообще, честно говоря, думал, что после третьего-четвертого убийства меня схватят, ведь я действовал крайне неаккуратно и, вероятно, оставил везде много следов, к тому же был из ближнего круга знакомых убитых, и мало-мальски заинтересованный опер уже бы давно меня опросил и заподозрил, да и камеры слежения сейчас везде — где-то я явно запалился — просто сравнить время убийств, и все… Но, видимо, органы спали, и даже по прямой логике не могли на меня выйти.

После того как я все написал, мне расхотелось уходить от него, на меня накатила сентиментальность, я сидел, смотрел на тело, потом взял с тумбочки томик стихов и стал листать. Это оказался Рубцов. Потом подошел к книжному шкафу и стал смотреть, книги были там, разные современные журналы, я их доставал и бегло пролистывал, потом на пол кидал, и даже свою статью в одном нашел.

Я пришел домой, лег в ванну и в ней уснул. Энергии не было. Я решил пару недель передохнуть.

СМИ между тем пришли в себя, поняв, что тема интересная, и стали строчить материалы.

Вскоре обо мне заговорили уже более серьезно. Меня стали назвать «загадочный маньяк с ножом» и «литературный маньяк», «поэтоубийца».

Даже название пооригинальнее не могли, извините, придумать, все штамп на штампе. Тексты, правда, сами были чуть посноровистее.

В заголовках и в текстах писали следующее:

«Он появляется в ночь, приходит к поэтам и забирает их жизни».

«Узнали бы мы об этих поэтах, если бы не их преждевременные смерти? Литературный мир скорбит об утрате».

«Убийства авторов стихов в городе!»

Брались интервью у разных стихослагателей. Авторы стали бояться за свою жизнь и даже, кажется, писать получше.

Мой план очень медленно, но работал.

На литературных сборках теперь не сидели, мрачно оглядываясь и кучкуясь, а старались общаться и обмениваться информацией. Появилось уважение друг к другу, дошло до них, что мы здесь на очень короткий срок, все стали ценить жизни и творчество взаимное, да и свои собственные, кстати.

Потом один начинающий стихотворец написал стих «если меня завтра убьют, вспомни обо мне тут», рэпер Шараканде положил этот текст на музыку и выложил в ютуб, а тот собрал 10000 просмотров.

Мой план стал приходить в действие! Наконец-то слово поэта стало что-то значить!

Я же чувствовал себя очень тревожно. Я, замирая, смотрел на телефон, на всплывающие на экране звонки, вслушивался в топот ног за дверьми. Идут за мной или нет?

Дрожали руки, да и вообще все тело начинало иногда трясти.

Ночью мне снился Эдгар По. Он смеялся, обнажая кривые белые зубы, и плясал под музыку кантри, потом сел на корточки превратился в карлика- лягушонка из своего рассказа, подпрыгнул вверх и подпалил короля и семерых министров, висящих на люстре. Еще снился Блок, но в очень мрачных лиловых тонах, в петербургской квартире с зелеными обоями, где сейчас его музей и где я был с делегацией поэтов пару лет назад, и там потом меня еще вырвало на ступеньках. Он сидел, нога на ногу, и курил коноплю в длинном мундштуке, потом превратился в огромную гусеницу и уполз.

Я проснулся и подумал, что не знаю, курил Блок или нет в жизни, а это было важно. Это мне следовало бы знать. А вообще — тревожные сны. Поэты не к добру снятся, говорю вам по опыту.

Я между тем думал, кого угроблю следующим, хотелось сделать процесс более интересным, интеллектуальным, быть может, оставлять какие-то знаки, формулы, карты игральные (валета, туза, шестерку), может быть, томики стихов. А может, портреты писателей?

Но друзей убивать не хотелось, их и так мало осталось, хотелось сделать себе приятное и пришить какого-нибудь мерзкого типа.

Был у меня на примете критик-поэт, с которым мы не раз сталкивались в поэтических спорах. Он был гомосексуалистом и писал стихи про красные попы мальчиков. Меня раздражала, понятно, не его ориентация, но его корявые эстетические предпочтения, бывшие когда-то ультрасовременными и давно ставшие уже обветшавшими и устаревшими. Раньше он мелькал на телевиденье, давая нелепые комментарии разным стихам, но это время прошло, я решил, что его внезапная смерть заставит других вспомнить о нем.

Я нашел с трудом его квартиру, которую он снимал в мрачном спальном районе, и пошел в гости. Повозившись с дверью, открыл. Когда я зашел, меня ждал сюрприз.

Я увидел, что знаменитый гей валяется в постели с женщиной. Это настолько меня поразило, что я с удовольствием ушел бы или даже испарился в воздухе (я достаточно тактичен и ни в коем случае не хотел бы мешать в подобной ситуации), однако меня уже заметили и узнали.

— А этот хер что здесь делает? — сказал поэт-гей и сел в кровати.

Был он (оказывается!) росл и накачан. А я выглядел весьма нелепо в плаще и с ножом в кармане. Из-под одеяла выглянула женщина, я узнал известную лесбиянку Тенге, бритоголовую, без пары передних зубов, с татуировкой на голом черепе. Это совсем меня подкосило. Никому в этом мире нельзя верить!

Я бы многое отдал, чтобы все переиграть и вообще тут не появляться.

Но пару секунд — и гей потянулся к телефону. Удивление, смешанное с легким страхом, на его вытянутом треугольном лице сменилось презрением и брезгливостью. Ситуация не оставляла выбора. Меня бы в любом случае взяли и допросили (за вторжение в жилище, как минимум), а все улики вместе со мной — оружие, баночка с краской, кисточка, томик Бодлера. Я выхватил нож и сделал шаг вперед, целясь в горло, но попал куда-то ниже плеча. Курзиншен дико взвыл и откинулся дальше. Реакция у него была, признаться, хорошая. И прежде чем я замахнулся снова, он уже был с той стороны кровати. Женщина внезапно выпрыгнула и в ее руке, распавшись надвое, сверкнул какой-то черный предмет, похожий на баклажан, и просвистел мимо меня. Я подумал, что это какой-то странный атрибут их ночных игр, но с удивлением различил нунчаки. И свистели они достаточно убедительно. Второй удар попал мне в голову, чуть выше виска, третий в плечо, оно сразу заныло и онемело.

Все принимало совсем плохой оборот. Курзиншен где-то ползал по полу, подвывая и, видимо, подыскивая оружие, а может, набирая пост в фэйсбук обо мне (о притеснении геев критиками традиционного толка). Тенге кричала и прыгала, как будто ей впервые в жизни дали кого-то побить и это очень ей нравилось. Ноги у нее были толстые и мощные. Пропустишь удар — и улетишь навсегда в бессознательное.

Хорошим бойцом она, конечно, не была, насколько я мог судить с первых секунд, но в какой-нибудь секции карате-тхэквандо-кунг-фу пару лет явно прозанималась. Надо было действовать быстро.

Я перекинул нож в левую руку. Сделал два шага назад, уворачиваясь от нунчак. Потом сделал обманное движение вправо и прыгнул на нее всем корпусом.

Нунчаки плохи тем, что требуют обеих рук и пространства для размаха и четкой координации. Нож же требует лишь простой прямой траектории. Он острый, и лезвие все само по себе делает (поэтому в кино, конечно, мы можем видеть, как герой дерется с нунчаками против ножа или даже меча –но в реальности шансов тут мало). Тенге замерла и всхлипнула, и ее радостный крик остановился. Тело медленно стало сползать вниз.

Я уже было перевел дух, но тут Курзиншен ударил меня ночником по спине, я ухнул и выронил нож. Он прыгнул на спину и стал душить, взяв в захват. К счастью, его вторая рука, по которой я пластанул ножом, действовала слабо и мне удалось ослабить захват, вывернуться и сбить его с ног. И сперва избить ботинками, чтобы лежал и не рыпался, и уже потом сломать шею. Когда я перевел дыхание, в комнате был бардак и разгром.

Мы так шумели, что к нам уже должно было сбежаться полгорода.

Я подошел к окну и вылез из него, никаких знаков мне оставить не удалось.

Я потом узнал, что Тенге была еще жива, правда, умерла по дороге в больницу, не приходя в сознание

Словно в отместку за содеянное мной какой-то выдающийся психиатр по фамилии Бобров написал обо мне смешную заметку. А точнее, дал интервью газете «Черное лето».

Вот отрывок.

«Журналист: Как вы думаете, кто такой этот человек и что им движет, зачем он убивает?

Бобров: Я думаю, что это либо какой-то завистник — т. е. он жутко завидует поэтам и убивает их, либо непризнанный гений, в кавычках, требующий внимания к своей персоне. Я думаю, он из близкого окружения самих этих авторов (о большинстве из которых мы никогда, кстати, не слышали), но действует умело и, похоже, убивал раньше, интересно, что в половой сфере он, скорее всего, гомосексуалист, посмотрите на строчку Эдагара По, которую он оставил!! Она же посвящена женщине Лианоре, а убивал-то он мужчин, это интересный момент! У него в голове явное смещение! И вообще, заметьте, он убивает только мужчин! Также орудие убийства, обратим внимание, — нож, ярко выраженный фаллический символ, возможно, также он импотент и так происходит компенсация, ведь когда мы вонзаем нож в тело, это можно сравнить с…

— Н-да, — подумал я.

Я подумал, что в следующий раз убью женщину, а то, правда, какая-то дискриминация по половому признаку.

Женщин в нашей тусовке было много, но убивать хотелось не всех. Убийство (в чем доктор Бобров прав) — что-то личное, трепетное, почти сексуальное, нежное.

Это я еще тогда понял, когда того афганца кокнул. Ты с человеком как бы совсем сближаешься при этом. Даже банальная драка не есть крайняя степень антагонизма, скорее наоборот.

Тут как в любви — дерутся люди, в чем-то очень похожие.

Сейчас же я вспомнил о Вике. Мы с ней часто созванивались и общались, а виделись редко. Она рассказывала мне о своих любовниках, а я ей о чем-то своем. С мужчинами ей не везло.

Убить ее, конечно, следовало, с другой стороны, если бы я ее убил, мне бы стало не с кем говорить по вечерам. Сложный вопрос.

Но в тот момент, когда я пытался у себя в голове его разрешить, как я подумал о ней, она вдруг сама позвонила.

— Привет, — говорит. — Как дела?

— Хорошо.

— Я в шоке от того, что происходит. А что ты думаешь обо всем этом?

— Я не особо думаю.

— Тебе не страшно?

— Нет.

— А мне страшно. Слушай, мне кажется, что следующей буду я…

— Почему?

— Не знаю. Чувствую просто. Логика какая-то. Интуиция.

— Закрой дверь, — говорю, — и не выходи одна.

— Но все были убиты именно в своих домах. Как я понимаю, он взламывает дверь каким-то образом и проходит.

….

— Можно, я приеду?

— Ко мне? — спрашиваю.

— Ну да, — посижу у тебя.

— Но что если ты выйдешь на улицу, а он ждет снаружи?

— Он по ночам убивает, — говорит она, ­— а сейчас вечер, не ждет он. А тебе я доверяю, мне с тобой лучше.

Я задумался. Если бы я поехал к ней, то она бы заподозрила что-то, да и телефонные звонки фиксируются и, возможно, записываются. С другой стороны, отказать я ей не мог. Наше предыдущее общение не предполагало такого отказа.

Я встал, оглядел свое жилище. Прибрался немного, как следует перед гостями. Поставил чайник.

Вика приехала через полчаса. Она была и вправду бледной, напуганной. Когда человеку предстоит умереть, он как бы становится немного легче, прозрачнее. Не раз я такое замечал.

Я пожалел ее. Я на секунду представил, что за ней и вправду идет какой-то маньяк, грозный, неотразимый, жестокий. Но он это не я, он кто-то другой, а я ее близкий друг, слабый ухажер и не очень умный литературный критик.

Мы сидели, пили чай. Я увидел, что она дрожит.

— Не переживай, — говорю я, — ко мне не залезут, и дверь железная на задвижке изнутри. Так что никакой ключ не подобрать. Разве что взрывчаткой или автогеном, но это шумно, весь дом сбежится.

— А окна? — спрашивает.

Ну да, думаю, девушка основательно боится.

— У меня, — говорю, — восьмой этаж, какие окна, конечно, можно, при желании, и с крыши спуститься, залезть, но это виртуоз высокого класса, наш не такой, судя по всему.

— Откуда ты знаешь? — спрашивает, — тоже изучал, да, все, что пишут там?

— Ну, полистал, — говорю, — интернет ресурсы, — скорее, они врут и преувеличивают. «Неуязвимый убийца», «неуловимый маньяк», «монстр в плаще» и т. п., невозможно столько наубивать и не оставить следов. Всех рано или поздно ловят, а часто попросту лень ловить нормально, нормально работать, и ресурсов нет, вот и получается «неуязвимый». Маньяка в битцевском парке 10 раз могли поймать, но из-за халатности упускали.

— Да не бойся, — говорю, — хоть что-то интересное со всеми нами тут происходит, — и улыбнулся при этом невольно.

И чувствую, что-то не то сказал, изменилось что-то, переборщил. Сел, за руку ее взял, погладил.

— Извини, — говорю, — не бойся. Все равно умрем когда-нибудь. Так или иначе, мне вот за 30, а многих старших товарищей нет, кого из-за алкоголизма, кого из-за аварии, то, что какой-то кретин пришьет пару людей, заставит остальных расходовать свою жизнь более бережно, ценить ее. Скоро схватят его, нельзя ходить долго по городу, оставляя трупы за собой.

Мы помолчали…

Она посмотрела внимательно на меня, как-то особенно. Видимо, успокоилась.

— А ты ведь воевал? — говорит. — Я, знаешь, про тебя не особо много знаю, да? Или был на войне? И почему ты стал литературой заниматься вообще? Мне всегда казалось, это не твое немного, что ты человек более активный, решительный. Человек действия.

— Тебе бы бойцом спецназа быть каким-то, или… — она помялась, пожевав внутри слова — террористом.

— Террористом, — смеюсь, — скажешь тоже. Террористом в Ирландии. Эсером в царской России.

— Ну да, — говорит, и глаза темнеют, уходя как бы внутрь себя и оставляя черные точки внутри зрачков. — Есть в тебе что-то парадоксальное, запредельное, дикое и опасное, я что-то такое чувствовала в зоопарке. Рядом с тигром. И вместе с тем с тобой себя спокойно чувствуешь, словно в танке.

А сама меня за руку трогает.

— Какие бицепсы у тебя, — говорит, — Мне всегда нравились твои бицепсы…

И трогает меня за руку выше локтя, пальчики тонкие, нежные, все выше и выше взбираются.

— Никогда о себе ничего не рассказываешь, все отнекиваешься. Так вот говоришь с человеком много лет и ничего про него не знаешь.

— О, — говорит, — какая татуировочка странная на плече, и что она значит?

— Вика, — говорю, — подожди, стой…

— Тихо, — говорит, — не двигайся, дай я у тебя на коленях посижу.

И лезет сверху, садится.

У меня в голове все спуталось, что было. У меня же план был четкий — ее убить, я только не решил, как, еще. Хотел встать, сходить за ножом на кухню, но… В общем, очнулись мы в постели. Через два часа. Я думаю, что мне дальше делать. И снова слушаю, не идет ли кто. Меня, судя по всему, возьмут скоро. Не могут же следаки такими тупыми быть, а если не возьмут, то…

— Как ты думаешь, кто он?

— Не знаю, — говорю, — кто-то, кто всех знал. Может, кто-то на дальнем плане… Такой человек, который вроде есть и вроде и нет, с которым все здороваются, но не помнят на самом деле, кто он.

— Такие, что, бывают?

— Бывают … вот ты, видишь, даже не помнишь, кто это.

Шучу, а сам лежу и думаю, убивать ее или…

— Ладно, — говорю, — дай поспать.

Снился мне профессор Аркадий Петрович Задунайко. Он, когда я на филолога учился, сказал мне, чтобы я не писал стихов. — Вы, — говорит, — Марк, — человек очень тонкий и хороший и много переживший, и способный к науке, и стихи вы любите и хорошо в них разбираетесь, это видно по вашим работам. Однако самому их вам писать не следует, не так у вас мозг работает. Возможно, впоследствии вы и будете писать, но не сразу, через много лет. Пока же вам или наукой, или критикой, или еще чем. У вас там пойдет!

А мне как ножом по сердцу это все!

Помню, вырезали мы село на зачистке. Жесткий приказ был. Всех под автоматы. Вроде сделали все, а как уходить стали, сами в засаду попали. Да так хорошо, что со всех сторон огонь, не выбраться. После все, что помню: пылают БТР и машины, а я под цистерну лезу, чтобы прижаться плотнее, и отстреливаться. А следующая картинка — лежу в луже крови и никого в живых. Сапоги только вокруг чужие и добивают нас… И очень странное чувство в душе. Вроде и как бы смерть, как умираю, гибель — и так одновременно хорошо и спокойно, свобода какая-то небывалая. И потом, когда меня в госпитале собирали, и удивлялись и языком цокали — как я так один из всех уцелел — у меня и ранений-то, по сути, серьезных не было, несколько царапин, — я только о том ощущении и думал, снова хотел в него погрузиться и пережить.

Оказывается, человек становится собой только в момент, когда терять уже нечего. И как только в себя пришел — стал пистолет искать, хотелось к виску его приставить и снова это ощущение испытать.

Меня утешают все. Стресс у раненого. А я совсем о другом думаю.

И пистолет мне, понятно, не даст никто. И хотя отряд мой жалко и тех в селе тоже жалко, но плачу я совсем о другом. И на койке шевелюсь, словно червь.

Потом приносят мне рюкзак — на, говорят, твои вещи нашли, с поля боя. Посмотри. Я беру и щупаю. И тут понимаю, что не мой это рюкзак, а Григория Шальца, худого парня с длинной шеей, он на филфаке учился и читать (папа у него шишка какая-то литературная) любил. А на войну чуть ли не по дурости угодил, по собственному желанию, типа, мол, хочу мир повидать, какой-то такой идиотизм (когда все и думали, как откосить бы). Кретин!.. Так вот, запускаю руку в мешок, а там томик поэзии переводной, он читал иногда, этот Гриша. Его, кстати, потом выстрелом в лоб снайпер угрохал одним из первых, когда нас обложили, я помнил. Мне всегда казалось, что его первым убьют, он не то чтобы слабый был, а как-то не подходил ко всему прочему, не вписывался. Ну как черный шарф к красному пальто.

Я открываю и начинаю читать, и вдруг понимаю, это то, что мне нужно, и слова ложатся один к другому, и нечто такое описывают, чего я раньше никогда не знал, но к чему стремился.

И током меня ударило, будто это меня убило, а не его. Да меня и убило, а его дух в меня вселился, и я стал Марком Саликовским. Я эту книгу и так и сяк дергаю, а выпустить из рук не могу. И главное — не понимает меня никто — я читаю, и картинки перед глазами оживают.

Будто я — настоящий «я» — умер, а осталось вот это, вселился кто-то другой, с другими глазами, чувствами, мыслями и пониманием, да…

Короче, дальше было несколько бредовых огненных дней.

Я читал остальным стихи, и это сопровождалось рассказом о недавно пережитой на поле «смерти» и разным псевдоанализом прочитанного. Все только глаза отводили. Думали, что брежу.

У одного соседа легкое прострелено, у второго глаз замотан, у третьего трубка из живота торчит. И все на меня смотрят и морщатся

— Ты достал уже, прекрати, а?

Потом доктора привели.

Он так посмотрел из-под очков.

— Да, — говорит, — военный синдром. Cмещение личности налицо.

В общем, так и продолжалось. Я рассказывал, меня просили заткнуться. Я читал про себя, и каждая строчка обжигала меня и возвращала в то волшебное состояние небытия.

Я решил стать поэтом или хотя бы критиком, приехал в Москву. Поступил в университет. Мне нравилось общаться со всеми, знакомиться с людьми из литсреды и делиться своими переживаниями. Лишь потом я осознал, что меня почти никто не понимает.

Я проснулся. Вика лежала у меня на плече, а внизу я слышал какой-то странный звук мотора, который мне очень не понравился. Дело в том, что я живу в очень глухом районе и звук каждой машины знаю наизусть. Такой уж у меня мозг и такой слух. Я часто даже могу сказать, кто из людей — кто конкретно из жителей дома — идет, хрустя, по тротуару снаружи, а кто по ступенькам поднимается.

И звук этого мотора мне очень не понравился. Не так он как-то шуршал, этот мотор. Я встал и осторожно выглянул в окно. Черный автомобиль тихо урчал, потом хлопнула дверца, вылезли двое крупных мужчин и направились к соседнему с моим подъезду.

Я успокоился.

И все же тревожно.

Я стоял у окна и думал, что делать дальше — на кухне нож, в кармане перчатки и прочая дребедень, мне вдруг захотелось от этого избавиться, сложить в мусорный мешок и выбросить, и никогда к этому не возвращаться. Забыть все, как неудачный набросок романа.

Я обернулся и увидел, что Вероника давно наблюдает за мной. Это был очень странный взгляд из-под полуприкрытых век. Насмешливый, настороженный, испуганный и одновременно любопытный.

Было в этом нечто, что было сильней меня, и это меня напугало. Мне показалось, что она все знает про меня и всегда знала. Я как бы для нее как насекомое под микроскопом.

Потом я пригляделся и увидел, что ее глаза абсолютно пустые, в них не было мыслей. Черные, пустые зрачки. Что-то вроде лунатизма, короче, когда просыпаешься и сидя смотришь в одну точку, ничего толком не видя и не зная, зачем смотришь, а потом засыпаешь… И все я себе придумал, про какой-то «особый взгляд».

Мы с Викой дружили очень давно, подружились, я даже не помню, как. На какой-то тусовке. Она была начинающим критиком, писала статьи в разные журналы, и я писал. Она была красива, но я не думал тогда о женщинах, ходили слухи, что она спит с редакторами, но меня это не беспокоило. Ее карьера шла лучше моей (если можно говорить о литкарьере), она писала в «Сиреневом бульваре» и «Високосном годе», и иногда даже в глянцевых журналах.

Я писал в бульварных газетах, где отбор статей не был таким притязательным. Хотя и мои работы последнее время стало читать все больше людей.

Потом она стала любовницей литературного босса, и как-то дело совсем хорошо пошло. Ее даже иногда звали на телевиденье.

Она мне рассказывала про своих любовников (их было много), я ей рассказывал про своих любовниц (их у меня совсем не было). Я все придумывал. Но должен же я был что-то сделать, чтобы беседу поддержать!

Это была такая странная дружба-общение.

Я лежал и думал, кого мне убить. Появление Вики все тормозило и сбивало планы.

В дверь постучали.

— Саликовский?

— Да. Кто это?

— Меня зовут Андрей Пируэ…

Он немного помедлил и продолжил.

— Я ваш полковник!

— Полковник? — переспросил я.

— Нет, — и я почувствовал как он улыбнулся за дверью. — Не полковник, а поклонник.

— А!

— Что вам угодно?

— Вы не могли бы открыть дверь?

— Зачем?

— Сейчас объясню. Посмотрите в глазок!

Я осторожно выглянул в глазок и увидел, как он машет там букетом цветов.

— Хотел книгу у вас подписать!

— Вы что же, — снова спросил я, переводя дух и облизывая пересохшие губы, подсевшим голосом, решив, что за дверью если не полковник, то как минимум майор, и еще два опера у стены с наручниками, — читали мои статьи?

— Ну как же, — ответил он. — Разумеется, разве может быть иначе? И «Последний стимул арабской поэзии», И «Советский вурдалак в творчестве Бродского», и «Параллели между финской хрестоматией верлибра и поздним творчеством Беллы Ахмадулиной». Многие вещи, скажем откровенно, кажутся мне надуманными, но кое-что достаточно оригинально и будит мысль.

Я подумал, что для майора это слишком, открыл дверь на цепочке и увидел его худое изможденное лицо. Оно показалось мне смутно знакомым, но я мысль эту отогнал. В руке он и правда держал мою старенькую книжку. Где он ее только достал?

— Проходите, — сказал я.

Только я снял цепочку и подвинул ногой ботинки, чтобы не мешали войти, как цветы упали на пол и на меня полетел сверкающий огромный нож. Сперва мне показалось, что передо мной галлюцинация. Уж слишком быстро и невероятно все происходило.

Только я снял цепочку и подвинул ногой ботинки, чтобы не мешали войти, как цветы упали на пол и на меня полетел сверкающий огромный нож. Сперва мне показалось, что передо мной галлюцинация. Уж слишком быстро и невероятно все происходило.

По логике, тут бы мне и конец, лезвие должно было пропороть мне живот или застрять в тазу, однако, реакция оказалась быстрей, и я, сам не понимая как, увернулся, толкнул его, и оставив сбоку пылающее яростью лицо рванул на кухню.
Однако, подскользнулся на чем- то скользком и упал, он навалился сверху и с ним все тот же нож, он сжимал его и давил на меня, а я, схватив его руки, тщетно пытался его удержать.

Я понял, что умру и меня охватил глубокий нечеловеческий ужас. Следующим моментом передо мной поплыли разноцветные картинки и я стал думать что это не человек а реальное демоническое создание, кривляющийся бес с красной рожей и воспаленными глазами, который пришел меня покарать, и ужас мой стал отчаянно экзистенциальным.
Однако, секунды шли а я все не умирал.
Он был тяжелее меня и сильнее, и каким способом я удерживался, я не понимал. Мы извивались как два угря. Лезвие плясало в нескольких сантиметрах от моего носа.
И тут он захрипел тоненьким противным голосом.
– Ублюдок!!! – кричал он, – ублюдок, – выдыхая смрадный воздух мне в глаза, – ты украл мою идею!!! Сраный плагиатор!!! Это была моя идея!!! Моя!!! Ты все испортил!!!
Я понял , что я еще жив , потому что ему надо выговориться. Однако, мне сложно было ответить, потому что я не понимал, что именно я у него украл, может материал для статьи про советского вурдалака, или что?
– Марк, Марк! Что там? – подала голос Вика.
– Иии ыыы . – сказал я ей в ответ. Я имел ввиду: не высовывайся, звони в полицию.
На самом деле ей некуда было бежать и некуда звонить. Ей хана. Сейчас он расправится со мной, а потом проткнет ее, и все буде законченно. Если и приедет машина, то очень поздно. Может, именно сознание этого давало мне силы продолжать бессмысленное сопротивляется

– Марк? Голос раздался уже над моим ухом.
Она могла:
а) пробежать мимо нас и выбратьcя в подъезд
б) стукнуть его по голове чем-то тяжелым и этим мне помочь
Однако произошло нечто третье:
Я услышал мощный шлепок и извернув глаза увидел, что Вика упала в обморок. !!!!! Сегодня явно был не мой день.
Я уже подумал, что надо заканчивать и решил что отпущу руки и тогда нож войдет мне допустим
A) в горло
B) в глаз
C) или может в висок
чтобы не мучиться.
Но тут почувствовал, что он слабеет. И вспомнил, что не успел зажечь газ, потому что побежал открывать дверь. Да он слабел, он был выше, а я ниже, поэтому он наглотался сильнее. Я решил побороться еще и вскоре но обмяк, и я его оттолкнул. Теперь было нужно не наглотаться самому, я оттолкнул руку с ножом, но сжал крепко, так что я не пытался ее разжать и выполз в коридор, потом намотал полотенце и пошел выключать газовую плиту.
Андрея Пирую я связывал долго и тщательно.
Я боялся, что но очнется и укусит меня. Потом вызвал «Скорую» и Полицию. Вику удалось откачать. Меня показали по телевидению, как героя. Эдгар По мне до сих пор иногда сниться и я все еще подумываю связаться с Бобровым и взять у него консультацию.