Мёртвая голова

Темнота. Горели свечи, и свет их тихонечко плясал от дыхания собравшихся. Они плотным кольцом обступили человека, накрытого с ног до головы белой простыней. Умирающий дрожал, мялся, заламывал худые руки — а они держали его, шептались над ним, пели молитвы невиданным силам.

Наконец, шепот превратился в единый голос из десятка других. Люди спрашивали: что с ним, что с ним? Но гостья не могла ответить на их вопрос — или не хотела?

— Сейчас я ладошки свои к нему на глаза положу —
и все узнаю, миленькие… — обещала она, — сейчас я его поцелую — и будет он, как вы, рядом со мной…

Голос ее дрогнул. Прикрыв рот рукой, она увидела, как отпечатывается на ладонях кровь. Растерла ее пальцами, положила на веки больному. Чудотворница видела, чувствовала, как бьется его сердце, и не могла дать ему остановиться.

— Я пришла и буду с ним десять дней; слышать, слушать и привечать. А вы не смейте слушать, мои куколки —
уходите прочь… Сгиньте на эти долгие десять дней… Потому как займут они у вас сорок минут — не больше…
А для кого–то это целая жизнь.

— Как скажете, хозяйка, — просипела человеческая
масса — так и случится, хозяйка.

ДЕНЬ 1

Когда он постучался в дверь нашей коммуналки, мы вздрогнули: нет, не миф, действительно — в нашем селе появится доктор! Наверное, польстился на обещанные государством деньги, наверное, посмотрит на нас и уедет…

Столичный доктор — старшие называли его так — снял комнату у нашей соседки. Это была женщина неопределенного возраста и сомнительного социального положения, которая даже по общему коридору передвигалась на цыпочках — чтобы никто не заметил, не бросил осуждающего взгляда…

Ангелина Сергеевна появилась здесь около трех лет назад, после того, как пропали предыдущие жильцы — пожилая семейная пара. Пес их, впрочем, остался. Соседка выгуливала его ранним утром, до того, как солнце выглянет из–за горизонта — и поздним вечером, когда все погружалось в темноту.

И к такой–то приехал гостевать наш доктор — спаситель коренных жителей села: глубоких стариков, несчастных взрослых и веселых дачников.

Наша семья — из дачников, и мы как раз застали то особенное лето.

Доктора звали Игорь Николаевич. Он вошел в коммуналку, повесил пальто на общий крючок и пробежался взглядом по коридору. Мы, тогда еще дети, выбежали ему на встречу. Взрослые захлопали дверями — но не слишком громко, чтобы не испугать незнакомца. Выглянули в коридор, осмотрели гостя с головы до ног — и исчезли.

Из всех нас, маленьких и бедных, он почему–то выбрал меня — подхватил на руки, и сказал:

— Не стой босыми ногами на холодном полу. Не хватало мне пациентов у самого порога.

Так мы с ним и познакомились.

На следующий день мы ждали «врача», о котором говорили взрослые, на пороге коммуналки. Старались не шуметь, но между собой спорили — что за странный у него плащ, а что родители сказали…

Ждали долго, пока кто–то не предложил пойти во двор — дескать, там точно не пропустим. И правильно: доктора тогда уже и след простыл, некого стеречь было. Наступил рассвет — и доктор как будто испарился.

Вот, что говорили взрослые за спиной Ангелины Сергеевны: «С самого утра Игорь Николаевич устроил неожиданную ревизию в свежую больницу. Руководитель села, услышав такую новость, почесал в затылке и выехал на место преступления. Ленточку не перерезали, объявление ни в газеты, ни по радио не дали… между собой шептались: чего этому доктору все неймется?».

ДЕНЬ 2

Квартира Ангелины Сергеевны состояла из двух комнат: узкой и убогой ванной и уютной общей спальни. Как только врач вернулся, хозяйка воссияла, но, как и полагается приличной молодой женщине, тут же взяла себя в руки, приготовилась поддакивать любому слову гостя — лишь бы не уехал, лишь бы о любимой Столице рассказал…

Электричество во всей коммуналке отключали на ночь — за неуплату. Когда доктор вернулся, Лина накрыла на стол и зажгла свечи. Сначала они сидели в полной тишине, привыкали друг к другу. Пес Мишенька спал в ногах хозяйки.

Помолившись перед ужином, врач, наконец, подобрел и сказал Лине, застывшей в нетерпении, пару слов.

— Не поликлиника, не амбулатория. А так, смех один, — вздохнул гость, перемешивая ложкой горячий борщ. — Скажи мне: как вы здесь живете?

— Скучно живем, Игорь Николаевич, — выдохнула в ответ Лина, разворачивая и вновь сворачивая бумажную обертку конфеты. Она занималась этим уже довольно долго, пока собеседник смотрел, но не видел ее, молодую и напомаженную. — Может, вы лучше меня о насущном спросите?

— О насущном, значит, хочешь поговорить, — насторожился новый жилец.

— Да. Например, о том, какое вино вы предпочитаете, — Лина воодушевилась, но в глазах собеседника встретила только непонимание. — Вы, наверное, теперь считаете меня полной дурой…

— Лина, не нужно играть со мной в эти игры. Это подло.

Хозяйка театрально взмахнула рукой и прикрыла рот, будто поклялась молчать. Гость смотрел на нее исподлобья серьезным, сосредоточенным взглядом.

— Не поняла. Я лишнее что–то сказала? — изображая искреннее удивление, спросила Лина. Она передвигалась все ближе и ближе к новому знакомому, пока их руки — как бы невзначай — не соприкоснулись. Кажется, ее гость ничего не заметил и продолжил трапезу.

— Я не пью с тех пор, как…

Но Лина уже все поняла. Она отдернула руку, как от огня, и сделала искренне удивленный взгляд. А может и правда удивилась. Несмотря на то, что свеча освещала только стол и лицо гостя, слабый огонек отблескивал от медали, прикрепленной к «странному» плащу.

— Клянусь, я не знала, — зароптала она, — клянусь всем, во что верю, что не знала, не знала, не знала. Вы, значит, давно не пьете?

— Так точно. С тех пор, как вернулся с фронта.

— Не молоды ли вы, чтобы пройти войну? — Лина снова почувствовала себя хозяйкой положения. Она подалась вперед, вдыхая аромат свежего (и дорогого) табака, мускусного одеколона и пота. Ее гость не был похож ни на старика, ни на военного…

— Меня мобилизовали за шесть месяцев до победы. Два из них я провел в госпитале. Говорить об этом больше ни с тобой, ни с кем бы то ни было, не хочу. Оставь.

— А в постели моей, знаете ли, теплее, чем в больничной койке…

— Еда твоя тоже вкуснее, чем армейский паек. Попрошу не обижаться, но свой паек я бы ни на что не променял.

— Странный вы мужчина, доктор, — загадочно улыбнулась Лина. — Люблю странных мужчин.

— Любите вести с ними пустые разговоры, полагаю? — улыбнулся доктор. — Назойливых женщин я не люблю. Посмотрим, кто кого первым сломает.

С тех пор они каждый вечер говорили без умолку. Она рассказывала ему, что во время войны была санитаркой и чуть–чуть понимает, а он ей — как заполняет бумажки вместо общения с пациентами.

Прошла одна, вторая, третья неделя, месяц.

Одним вечером доктор зашел в комнату и как будто бы застыл на месте. Лина — как обычно босая и в шелковом халате — бросилась к нему в ноги. Доктор едва успел ее остановить. Его ледяные пальцы дрожали, а на лице — никакого выражения.

ДЕНЬ 33

В коммуналке жили потомственные жители села — Савельевы, Лукины и Кулагины. Они знали друг друга хорошо и крепко, наследуя дружбу вместе с землей, за которую сражались с приезжими — сад за домом считался вотчиной указанных фамилий, и никто не смел посягать на него.

Семья Савельевых состояла из шести человек, а из Кулагиных постоянно в коммуналке проживал только старик: его старуха и дети померли, а внучата служили в кадетском. Летом они приезжали, чтобы передать деду гостинцы, целовали его во впалую щеку и — домой, в казармы.

У Лукиных — семеро, мать и шестеро детишек разного возраста. Женщина, измученная пьянством и воспитанием непослушных отпрысков, иногда подрабатывала нянькой у соседей, иногда — невольной слушательницей их обид. Иными словами, перебивалась с копейки на копейку. Детей не раз пытались забрать органы опеки, однако суд всякий раз становился на сторону матери — не без помощи старика Кулагина, который зимой и летом носил одни сапоги, но связи какие–то имел…

Мы подробно остановились на Лукиных, потому что именно с них все началось.

В тот день грузная Ольга сидела на кушетке, а на коленях у нее лежал хилый девятилетний мальчик. Медсестра, трижды спросив у матери, как ее ребенок себя чувствует, так и не смогла добиться ответа — мол, только доктору расскажу. Когда подошел Игорь Николаевич, мальчик на руках матери совсем поник. «Превратился в тряпочку» — заметила шепотом медсестра.

— Ой, вчера температура 39. Потом тошнило его весь день, рвало… Знаете, нездоровым чем–то…

— Чем?

— Ну, желтым чем–то…

— Дальше.

— Красным…

Медсестра отложила ручку в сторону и вопросительно посмотрела на Игоря Николаевича.

— Сколько это продолжается?

— Неделю…

— А почему не обращались?

— Не знаю…

Игорь Николаевич поднялся со своего места.

— Давайте я вас осмотрю.

— Не надо меня смотреть! — дурашливо возмутилась мамочка.

— Один раз предлагаю, — предупредил доктор.

Медсестра внимательно наблюдала за ходом осмотра. Молодая девушка, направленная вместе с доктором, так сказать, «по личной рекомендации», ловила каждое его движение, видела, как дрожат его руки, как появляются морщины на лбу, как съезжает маска — кривятся губы…

Когда Ольга ушла, раскланявшись всем присутствующим, медсестра, наконец, задала свой вопрос:

— Что скажете?

— Предварительно: пневмония. А дальше посмотрим. Пусть в краевой больнице разбираются.

— С чем?

— С этими лимфоузлами.

В тот день Игорь вернулся «домой» (то есть на свою кушетку в общей комнате) в чистой рубашке, с ворохом направлений и чистой профессиональной совестью.

Ночью ему снился родной дом, пожар, лысые затылки товарищей — и красная пустота. Разве что среди ночи ему показалось, что ветки слишком стучат в окно…

ДЕНЬ 34

На улице шумел ветер. Солнце ярко светило, пригревало осеннюю землю. По кабинету плясали солнечные зайчики. Медсестра Танечка перепроверяла заполненные карты и тяжко вздыхала каждый раз, когда находила знакомое сочетание букв и символов. А рядом — тот самый диагноз…

— Пнев–мо–ни–я, — по слогам произнесла Танечка.
Если вчера кашляли двое, сегодня по коридору бродили туда–сюда потенциальные пациенты, и для каждого из них у Тани было готово направление на обследование в краевую больницу.

— Почему не работает рентген…

— Вы спрашиваете или утверждаете? — удивилась Таня. — Как будто Вы не знаете, что в стране творится… В стране, где медкарты до сих пор заполняются вручную, может твориться все, что угодно.

— Прием в «этой стране» тоже не вовремя начинается? — Игорь Николаевич постучал по наручным часам. Они размеренно тикали, отмеряя положенный срок.

Танечка учтиво извинилась и отправилась на поиски ключа от кабинета. Перед глазами у нее стояли цифры, буквы и четыре загадочных слога: «пнев–мо–ни–я»…

Доктор по секрету рассказал ей, что ему всю ночь чудилось, будто в окошко кто–то стучится. Посмеялись — забыли.

ДЕНЬ 45

До конца смены оставалось пять минут. Доктор сидел, уткнувшись в испещренный мелкими буквами лист бумаги, и о чем–то мучительно думал — Танечка видела это по выражению уставших глаз.

Пальцы постукивали по столу незатейливую мелодию, а в висках стучала кровь. Сгорбленная фигура — среди многих и многих бумажек, пророчащих кому–то пневмонию, кому–то ОРЗ, грипп… что–то еще…

— Знаете, чего я не понимаю? — прервала тишину Таня.

— Если я начну перечислять непонятные мне явления, то ты уволишься, — отмахнулся доктор.

— Вы направо и налево выписываете направления, а
результатов — никаких.

— Поверь мне, я удивлен не меньше твоего, — отвлекся от пустоты доктор, — ни один из них не вернулся ко мне с результатами обследования. Сколько их? Двести семь?

В дверь тихо постучались. Танечка буркнула себе под нос, что может быть двести восемь. Врач покачал головой — не открывай, поздно, один день ничего не решает. Не тарабанят — следовательно, не погибают — придут завтра. А двести семь или двести восемь, простая арифметика…

Действительно, стук прекратился. Тикали часы, трещала лампа, копошилась в глубине коридора уборщица. Они просидели еще минут пятнадцать, разглядывая карточки, больше напоминающие личные дела.

— Идите, — выдохнула Танечка. — Я вижу, вы устали. Осталось совсем немного, я справлюсь.

Они сердечно попрощались: она — улыбкой, он — кивком. Накинув потасканную шинель, Игорь поковылял к выходу из «родной» поликлиники, где не переставала трещать кварцевая лампа.

Когда кто–то схватил его под руку, в глазах бывшего бойца отразились самые искренние чувства: усталость, боль, страх. Воспоминание о красной вспышке.

— Весь день пыталась к вам попасть, а вы снова убегаете… Только не оборачивайтесь, дорогой врач, это не ваших глаз дело, кто я такая…

Он не произнес ни слова — и обернулся.

Перед ним оказалось существо неопределенного возраста в вязаной красной шапочке. На голых ручках и коленках были вырезаны, выбиты, вышиты узоры, значение которых доктору было в лучшем случае неизвестно, в худшем — подозрительно.

— Ты психиатра ищешь? — усмехнулся Игорь.

— Нет. Я — посланница, пришла к тебе с добрыми вестями. Скоро сюда женщина заглянет, которая за тобой давно — с самого фронта — гонится. Но ты не расстраивайся: я с тобой буду…

Они несколько секунд, не моргая, смотрели друг другу в глаза. Никто не сдался, не моргнул. Наваждение не спешило развеиваться.

— Девочка, скажи «а». Хорошо, а теперь посмотри на свет… Зрачки подозрительные у тебя.

— Не того ты врага ищешь, — покачала головой незнакомка. — Не зря мне так холодно рядом с тобой…

— Ты с родителями пришла? Нет? Тогда пойди по коридору направо, зайди в последнюю дверь и скажи, кто тебя прислал. Быстро обслужат. Даже не заметишь.

«Посланница» покачала головой. Как была — так исчезла.

Вечером Лина пила вино, рассказывала, как обольстила проезжающего вдового генерала, а Игорь забывался сном на ее мягкой кровати. И ему казалось, что все происходящее — хорошо и правильно, и спал он неожиданно спокойно. И никто не стучал…

ДЕНЬ 46

Едва распахнулись двери поликлиники, как влетела Ольга. Ее лицо покрылось красными пятнами, к телу прилипла синтетическая рубашка, а потом несло так, что хотелось надеть вторую маску. Она искала доктора.

— Если вы к Игорю Николаевичу, то он с девяти принимает, — без всякого выражения бросила пробегающая мимо медсестра. Ольга остановила ее и со всей страстью, на какую способна только мать, затрясла за плечи. Время как раз было к девяти, поэтому врач не заставил себя ждать.

Олин сын Петька остался дома, вместе с другими детьми. Доктор, расталкивая возмущенную очередь и собравшуюся толпу, пробирался к своему маленькому пациенту, про себя перечисляя симптомы, которые были хорошо знакомы ему со времен фронта.

— Почему Вы не поехали вчера в краевую?

— Далеко! Далеко! Вы вот здесь — ближе! Спешим, спешим, доктор! — кричала мать.

Когда дверь в квартиру открылась, в нос ударил резкий запах народной медицины: мази «Звездочки», спирта и
чего–то почти неприличного. Дети, сидящие вдоль стен на грязных диванах, креслах и стульях, вскочили со своих мест, окружили врача и принялись наблюдать за каждым его движением, как тогда ловила его слова Настя. Во тьме было не видно, сколько их на самом деле — один, два, три, шесть, десять…

Петька лежал на кровати, накрытый одеялом до самого подбородка. Мать постаралась отогнать от него детей, прибежавших на шум соседей, Линину собаку — но они, как студенты в прозекторской, во все глаза наблюдали, как доктор ищет у больного пульс.

— Зрачки расширены, на свет реагирует слабо, пульс учащенный… — в перерывах на вдох доктор ругался «на своем», то есть на латыни. Он укутал мальчика поплотнее, подхватил на руки и вынес вон — толпа высыпала за ним, визжа, как напуганное хищником стадо. Даже старик Кулагин выглянул из своего убежища.

Когда приехала скорая, Игорь забрался в нее, расталкивая одного, второго, третьего навязчивого зеваку. Санитар пригрозил матери — то ли взглядом, то ли кулаком — и они поехали.

— Хочешь, я облегчу его страдания? И твои…

Перед врачом сидела незнакомка в красной вязаной шапочке. В темноте он не видел ее глаз — только позу: она упиралась руками в сидение, чтобы не упасть, и даже на ровной дороге худое тело подпрыгивало, дрожало, словно от холода…

— Попробуй, — грустно усмехнулся доктор, — это пневмония. Ничего ты с этим голыми руками не сделаешь.

Девочка покачала головой. Вот это, значит, пневмония.
А это, спросила она, что тогда такое.

В паху, в подмышках и за ушами наливались кровью лимфоузлы — бубоны. Красные шарики перекатывались между пальцами девочки, оставляли на них кровавые следы — будто она совсем не боялась заразиться.

— Смотри, — сказала незнакомка, — сейчас не ему, а тебе станет легче…

Тем же вечером доктора отвезли «домой». Он забыл, как к нему подбежала, заламывая руки, Лина. Ему было безразлично, как она ему улыбалась.

— Мальчик умер, — отвечал на все расспросы Игорь.

Не раздеваясь, врач лег спать. Кто–то стучал, кто–то стучал.

ДЕНЬ 47

— Что делает этот дохтур? — почесал в затылке старик Кулагин.

— Ка–ран–тин какой–то, — пожал плечами сосед, старший Савельев.

Жильцы провожали кто взглядом, кто рукопожатием Ольгу с детьми. Вояж им предстоял долгий — часа четыре до краевой больницы на опечатанном фургоне. Все вещи Лукиных продезинфицировали, а комнаты закрыли на ключ. Мнительные соседи запретили детям выходить из дома и объявили негласную забастовку против школы — «по рекомендации врача», «до выяснения обстоятельств». Игорь, разумеется, меры не поддерживал, но поделать ничего не мог.

— Давай уедем, — молила Лина, но гость потерял всякий интерес к ее улыбке, к ее еде, к ее мольбам. С каждым разом он уходил все раньше, а возвращался позже. Лина смирилась с этим, за что вернула себе в глазах соседей статус верной спутницы и потерянное уважение, снова превратившись из легковерной бывшей студентки Лины в Ангелину Сергеевну.

Итак, Ангелина Сергеевна своими собственными руками устраивала Лукиных в машине скорой помощи, пока Игорь беседовал с фельдшером и двумя мужчинами. Вид у них был крайне уставший и потерянный. Один из них — водитель, а другой — почему–то санитар.

Когда машина тронулась, соседи медленно разбрелись кто куда, и только старик Кулагин подошел к Игорю Николаевичу.

— Вы правильно делаете, дохтур, — улыбнулся он беззубой улыбкой, — так ее, заразу. Схватите и уничтожьте. А что выть будут… ну, они всегда воют. Что с них взять. Не те люди в наше время пошли…

Лежа на кушетке, Игорь каждый день слушал, как старик за стеной напевает старые военные песни и зачем–то молится за здоровье «дохтура». Утром они здоровались — за руку, никаких мер предосторожности — и даже говорили: о погоде, о старике, о ночной гостье.

КАКОЙ–ТО СОН

На тумбочке тикали любимые Линины часики на тонкой серебряной цепочке. Секундная стрелка бежала, кажется, вперед времени, и невыносимо громко звенела минутная. Врачу снится, будто часовой механизм шевелится не под стальным корпусом — а прямо в голове. Но кому в наше время не снятся кошмары.

Ему привиделась маленькая собачка, бегающая за своим хвостом, а потом летающие по небу корабли с прекрасными парусами, которые в один миг загорелись — и исчезли. Он помнил, что так и было: боль, страх, отчаяние. Шьет по живому, солдат кривится, кусает мокрую тряпку. Вагон шатается из стороны в сторону, что–то блестит. Ассистент кричит: залп! Совесть кричит: шей! Враг кричит: в плен!

Взрыв; этот сон снился ему каждый день. Разве что черная завеса помогала дотерпеть, доворочаться до утра. А сегодня перед ним стоял кто–то — то ли существо из сказок, то ли маленькая девочка. Он сразу запомнил эти лучезарные, большие глаза, светящиеся изнутри. И руки, ласковые руки, которые обнимают его. Они все — от плеч до кончиков пальцев — покрыты иноземными письменами, вышитыми на мягкой человеческой коже.

— Не доктор ты. Ты — врач. Такова твоя роль в грядущих событиях: искать то, чего нет, — покачала головой девочка. — Ты звал — я пришла. И не отнекивайся: люди просят спасти тебя, во что бы то ни стало, даже если ты весь город погубишь, глупый. Я им отвечала: развяжите меня! Отпустите мои руки! Но они все настаивали… тоже глупые…

Когда он проснулся, то заметил, что на него пристально смотрит Мишенька, бодро размахивая хвостом и высунув большой розовый язык. Где–то пищали мыши, ругались соседи, но доктору впервые за долгое время хотелось спать.

ДЕНЬ 48

«Наступает октябрь — желтые и коричневые листья падают на выжженную серую землю. Трава еще растет, но ее уничтожает его величество Солнце, самая яркая звезда нашего созвездия — и главный источник проблем юга нашей Родины.

По крайней мере, я так считаю. Имею право что–то считать — семью только что увезли в карантинную зону, а меня даже в известность не поставили! Сложно было в стену постучать? Не знаю, не знаю…

Только одно мне известно: доктор этот — больно умный! Встретился с ним сегодня, рассказал, как есть. Дескать, мать не может содержать детей — оно и видно, но живут они ладно. Давно уже так живут. Какое право городской чужак имеет так поступать? Антибиотики бы назначил, голова.

Я ведь тоже в университете когда–то учился. Давно это, конечно, было, как в прошлой жизни. Но жизнь–то с переезда в деревню начинается. Здесь, как говорится, вам не там. Нет здесь таких понятий, как «болезнь». Организм сам справляется со всем, если дать ему органическую пищу и много, много солнечного света. Знать надо, а не свои шкурные интересы соблюдать.

Фармкампании залезают к нам в карман — а мы что, рады должны быть?

Но я это все пишу не для того, чтобы кого–то в чем–то убедить; прощайте, други. Чувствую, что доктор совсем душу затравил. Нельзя ребенка от семьи отрывать. Нельзя, кому говорят.

Передайте моим братьям и сестрам (если они выживут после того безумия, что с ними сделают), что я люблю их».

Письмо заканчивается пятнами крови. Анализ показал, что письмо и все прилегающие биоматериалы принадлежали старшему сыну Лукиных, Федору, предположительно страдавшему от той же напасти, что и вся его семья. Его тело найдено в озере между 14.00 и 14.30 неподалеку от места жительства.

— С этим ничего нельзя поделать, — вздохнула незнакомка, — всем вам отсюда не выбраться. Придется кем–то пожертвовать…

— Ты ошибаешься. Это просто… безумие. Частный случай. Да, он был безумен, — отмахнулся Игорь Николаевич.

— Был, — подтвердила Танечка, — но и вы снова сами с собой неспроста разговариваете.

ДЕНЬ 49

Танечка сидела в сестринской на диване, подобрав под себя ноги, и слушала радио. Ей казалось, что все это — далеко, далеко, далеко, совсем не про их маленькое село с его необычайными проблемами. Когда ее вызвали на дежурство, Игорь Николаевич уже был на месте. Необычайная усталость его сменилась неожиданным воодушевлением: целый день доктор принимал у себя тет–а–тет, Танечку гонял то за бумагой, то за свежим чаем и капризничал, как ребенок, когда ему не удавалось поставить «пневмонию».

— Нам с Вами нужно поговорить, — начинала Танечка, но всякий раз сталкивалась со стеной непонимания или (что хуже) безразличия.

В конце концов, она перестала к нему заходить, изредка просматривая свежие дела. Одно, второе, третье… стало поздно, когда она заметила, что к постоянным симптомам излюбленной доктором «пневмонии» добавились симптом Кернига, депрессия, делирий и Бог знает что.

Вечером, после окончания рабочего дня, она смогла поймать его за руку — точно также как незнакомка несколько дней назад. Они смотрели друг другу в глаза. Он искал в ней что–то потустороннее, а она в нем — человека, которого знала два года, а казалось, что сорок девять дней.

— Я, конечно, ничего не могу для вас сделать, но если хотите поговорить о смерти Федора... — она осеклась. — Вы ведь знаете, что ничего не могли для него сделать. Вы только терапевт, а вокруг происходит непонятно что…

— Моя специализация — борьба со смертью, — отрезал доктор. — И если ты не хочешь мне помогать или, тем более, веришь, что человек исключительно конечен, нам с тобой не по пути.

Когда Игорь вернулся домой, Лина уже валялась в «дезинфицирующем» пьяном беспамятстве и не могла видеть маленьких ботиночек, которые ступали по ее чистому паркету, не могла возмутиться грязным пальцам, оставляющим следы на белой кружевной скатерти.

МЕЖДУ ДЕЛОМ

После похорон старшего Лукина, доктор стал чаще заходить к семейству. Сначала — ради «профилактического осмотра», затем — встреч с Лизой, средней дочерью Лукиных. По крайней мере того хотела народная молва.

Коммуналка готовилась к свадьбе, ловила каждый вздох влюбленной гордячки Лукиной и смех доктора, который смеялся неприлично громко в гостях. Дома он тихо плакал на плече у Лины, которая, поправляя отросшую челку, через два слова прикладывалась к бутылке, «чтобы всякую заразу убить», и доктору советовала.

Лиза еще не окончила школу, но была достаточно взрослой, чтобы понять — это ее первая и, возможно, главная в жизни любовь. Окружающие шептались, называли всего лишь влюбленность, но что подростку до завистливых языков?

Она собирала свежие цветы и оставляла их у порога Лининой квартиры, носила молоко и рыбу, как принято ухаживать за больными и любимыми. Елизавета мечтала, как поступит в университет, а он будет решать за нее математику и химию.

Лина подбирала цветы, прижимала их к груди. Она много чихала, чесалась, но мечтала, что это послание от него, ее тайного — то есть всем известного — поклонника, а он просто не знает об аллергии, просто не знает…

Она порхала по квартире, смахивая пыль и собственными белыми руками выбивая старый матушкин ковер, стирала и прибирала его вещи. Под конец дня, когда к явным симптомам аллергии прибавлялась слабость, Лина выбрасывала цветы в окно или отдавала пробегающим деткам — те собирали венки и гадали ей на счастливую любовь.

Даже Мишенька заливался звонким, веселым лаем.

Как уже упоминалось, семейство Лукиных было большим: мать и пятеро детей. После смерти Феди все они прониклись доктором, негласно приняли в семью на место упокоенного и делали, как он говорит: измеряли температуру три раза в день, пили противовирусные пилюли «из Столицы», фиксировали любое изменение самочувствия в специальном дневнике. И все им казалось, что он на них глядит из окна, как бледная тень — или не он вовсе, и не тень, а сама Смерть…

Однажды Лиза вернулась вся в слезах, но причины не сказала; доктора, однако, она видеть больше не хотела. Залезла в кровать, взяла толстенную энциклопедию, и давай — читать, проглатывать страницу за страницей в попытке избавиться от следов своей разрушенной любви…

— Ей восемнадцати нет, — с невозмутимым лицом произнесла Лина, — и вся ее одержимость тобой похожа на бред.

Игорь Николаевич, не отрывая взгляда от пожелтевших бумажек, согласился с ней — да, дескать, бред. И мысль эта не давала ему покоя весь следующий день…

ДЕНЬ 60

— Давай уедем, — молила Лина. — Ты же знаешь, я это сделаю: с тобой или без тебя. Но подумай, какого это: засыпать одному и просыпаться одному…

— Я переезжаю в прозекторскую, — напомнил Игорь, — и больше никому не делай таких предложений. Это пошло. Поезжай сама. Отрави Столицу. Ты же этого хочешь?

— Как это — травить? — изумилась Лина. — Разве это не грипп?

— Чума, самая что ни на есть, чертовка, — без всякого выражения бросал слова Игорь. Сначала слова, затем вещи. — Останься, Лина. Сердечно прошу тебя. Не вези заразу дальше.

— Но власти даже не дали добро на объявление карантина, — на секунду задумалась она. — И даже хорошо! Хорошо, что ты съедешь. И я уеду. Не увидимся больше. Прощай, доктор.

После размолвки соседи, как и полагается, принялись утешать свою давнюю сожительницу Ангелину Сергеевну. Бывшая Лина снова превратилась в несчастную, брошенную на произвол судьбы. Собачка, надо сказать, осталась при ней.

Танечка встретила доктора на пороге поликлиники.

— Вам сюда нельзя, — напомнила она. — Вы принимали таблетки?

— Какие? — засмеялся Игорь. — Ведь я единственный врач здесь.

В коридоре толпились пациенты. Они смели бедную медсестру, чтобы забрать своего любимого — отчего–то — доктора, едва ли не руки ему целовали за один его взгляд на их тощие тела.

— Мы, батюшка, делаем, как ты говоришь, — улыбнулся старший Добрынин, — заразу прогоняем голодом, на солнце не смотрим… жена моя, правда, захворала…

— Глупости, глупости, — отмахнулся Игорь. — Смотрите… в вашей карте… написано: ипохондрия…

Танечка вырвала из рук доктора пожелтевшую бумагу. Это было чужое дело, безымянное, но тщательнейшим образом заполненное.

— Глупости, глупости… — причитал доктор. По его лицу катились крупные слезы. Как у детей, которые искренне плачут, сочувствуя собственному несчастью. Он продолжал причитать, окруженный людьми. Танечка прижимала его лицо к своей груди, но ее живое сердце не трогало мертвый ум. Он лишь повторял: «Глупости, глупости»…

Старик Кулагин, однако, давеча получил «особое распоряжение» от «дохтура», чем гордился ужасно. И страх перед чумой, и дряхлая старость отступили перед важностью этого поручения.

Танечка дернула за ручку кабинета, в котором с недавних пор квартировал Игорь — но не смогла открыть дверь. Снаружи собирались люди. «Глупости, глупости, — причитал доктор, — первый симптом: жар… второй — бред… но это по важности. А так…»

В ноздри ударил резкий запах.

Значит, бензин…

ДЕНЬ ПОСЛЕДНИЙ

Наконец, небо заплакало. По металлической кровле стучали крупные капли воды. Тарабанил пальцами по столу врач. Он смотрел на гаснущую свечу и молился, чтобы получилось. Чтобы этими дикими, почти средневековыми методами можно было выжечь, уничтожить заразу, дремавшую в разгоряченной земле. Чтобы больше не рождались люди, чтобы умереть в маленьком, забытом месте…

Как тогда, на фронте. Он помнит вспышку — и сначала больно, красная завеса, чёрный экран, пустота. А затем хорошо. Ходить он научился только спустя два месяца, в гражданском госпитале. Одной ногой, второй ногой…

Жар съедал его, как тогда — пуля, разорвавшая мясо, раздробившая кость. Вот и сейчас голова болела — ровно как тогда. И утихомирить эту боль, обуздать было нельзя. Лекарства розданы, карты спутаны.

В окнах заплясали чьи–то огни, послышались крики. Хо–ро–шо, решил он. Хо–ро–шо горит. Даже вспомнил, что тогда — как и сейчас — болела его голова, а затем, в один миг, все прекратилось.

Если этот цикл прервется, то он, борец со смертью, будет просто счастлив. Впрочем, уже недолго осталось.

Доктор лег на диван, широко улыбнулся и умер.

Впервые за все это время ему стало хо–ро–шо.

ДЕНЬ Х

Они собрались в темной комнате, чтобы молиться пустоте. Доктор лежит, едва слышно дышит — а на груди у него пышный венок. Собрал благодарный народ за то, что избавил от заразы, что указал, где она живет…

Прямо над головой его стоит девочка. Смотрит — и что–то на своем (то есть на мертвом) причитает. Смотрит глазами — в глаза, накрытые белой простыней. Безрезультатно, бесполезно. И свечи шатаются от сквозняка…

— Ты сказала, что сможешь его к жизни вернуть, — шептал старик, — и где же он там, наш дохтур? Как он там, наш дохтур?

Смешались тела и голоса, наперебой твердящие, что нужно его вернуть. Дескать, без него и село загнется, и созданная им структура. А структура это, надо сказать, интересная, и вся она была представлена в этой маленькой комнате. Бензин рисует на сырой земле цветные разводы, перед которыми меркнут даже звезды.

— Я бы, конечно, осталась с вами, — сказала девочка, — но дохтур ваш уже совсем испортился...

Когда гвалт прекратился, а полифония голосов превратилась в протяжный человеческий стон, Смерти уже и след простыл.