Месть

Холодный октябрьский ливень рисует на грязном стекле чудовищ. Щупальца превращаются в крылья и острые как кинжал клыки. В сломанной свистящей колонке играет джаз. Еще более неуместный в этой прокуренной пыльной комнате, чем когда - либо. Пародия на счастливый очаг, иллюзия выхолщенной, безупречной жизни, где Град стряхивает пепел в банку из под кофе и как всегда тушит сигарету о подлокотник кресла. Делаю вид, будто не замечаю его взгляда, продолжаю буравить неровные мелкие строки на рваном клоке газеты. От ярости сдавливает горло. Крылья и острые как кинжал клыки на стекле превращаются в костлявые пальцы смерти.

Поддеваю ржавой иглой неуспокоившуюся рану, переключаю в голове слайды до тошноты и головной боли. Вот ноябрьская сырость пробирается холодом под рукава. Прижавшись к матери, я надеваю ее куртку, слишком большую для меня десятилетней, делаю обжигающие глотки из кружки.

- Скоро починят машину, будет теплее - гладит она по волосам. Руки ее пахнут дымом и чабрецом. Вот, подтанцовывая, она собирает палатку. Будто чувствуя, что это последние наши минуты, я ловлю каждое ее движение, каждый взмах длинных светлых волос, и живой, пронзительный смех. Рядом с нами останавливается грузовик. Отец просит довезти нас до города, закидывает вещи в кузов. Улыбаясь, я машу в окно оставшимся и, наконец, чувствуя, как растекается внутри тепло, проваливаюсь в глубокий сон.

Проваливаюсь в сон, чтобы проснуться в маленькой белой комнате, где врачи говорят что-то про кому. Про чудо. Про водителя, не справившегося с управлением грузовика. Про то, что выжила только я. И он.

Я не плачу. Ни слова не говорю. Лишь однажды, прокравшись ночью в его палату, тщательно запоминаю его черты. Шепчу: "вырасту и убью тебя". Натыкаюсь в дверях на медсестру. В глазах ее пелена слез. Ей меня жалко. Всем меня жалко. Ненавижу. Ненавижу! Бью ее со всех сил наотмашь.

Навалившись всем телом, она сжимает меня в объятиях. Задыхаясь в удушающих рыданиях, я оставляю мокрые пятна на белом халате. В тот вечер слезы кончаются. Выливаются до последней капли. Больше я никогда не заплачу. Ни в детском доме, после драк до полусмерти, ни на похоронах любимой воспитательницы, угодившей в преддверии Рождества под автобус. Жизнь моя крошится на счастливое "до", на безжалостно-черное "после."

- Что, правда убьешь его? - не выдерживает Град и снова достает сигарету. Я киваю.

Мой детдомовский друг вздыхает, молчит. Видимо понимает, как нелепо прозвучат отговоры после того, как сам же достал для меня адрес. А неделей раньше и пистолет.

Смутно знакомый город сквозь запыленное окно такси кажется сном. Где-то в своей квартире человек, отнявший по глупости пару жизней, варит утренний кофе и не подозревает, что смерть его стоит через два квартала в обычной пробке.

Зачем - то считая ступени, останавливаюсь у квартиры с облезшей дверью. Считаю удары сердца, не убирая подрагивающего пальца с звонка.

- Это вы? Я целую неделю вас жду! - открывшая дверь девчонка хватает за руку, тащит в тёмный, пахнущий лекарствами коридор. Кажется, Град обманул меня, добыв не тот адрес.

Девчонка рассказывает что-то про страх отчисления и проблемы в школе. Про увольнение с работы и своего отца. Отведя взгляд от облезших обоев, невольно ее разглядываю. На вид не больше двенадцати. Не сходящая с губ улыбка. Тонкие черты. Свитер зашитый в четырёх местах.

Зачем - то переспрашиваю почему она работает в столь нежном возрасте. Попутно придумываю как уйти.

Она снова рассказывает что-то про отца. Про аварию. Про парализованность и отсутствие социальных выплат.

Язык мой наливается вдруг свинцом, липнет к нёбу. Хрипло и растерянно я прошу увидеть его. Девчонка ведет темными коридорами. В нос ударяет удушливый запах сырости и лекарств. Тяжести и мочи. Запоздавшей смерти. Спотыкающееся сердце грозится выпрыгнуть изнутри. Ставший ещё более худым, с отросшей бородой, но тем же беспечным шальным взглядом, он сидит в инвалидном кресле. В глазах у меня темнеет.

- Простите, говорит девчонка, я редко проветриваю у папы. Холодно. У него плохо с легкими. Громкими глотками я выпиваю протянутый стакан воды, встаю, держась за стену. Ноги всё ещё ватные.

Девчонка говорит, что отец парализован

до самой шеи. Говорит, как пересказывает ему жизнь за пределами комнаты. Говорит, что в этом году он реже стал умолять о смерти. Говорит, все эти годы он винит себя в той аварии. В том, что не смог забрать к себе дочь погибших.

Не в силах произнести ни слова, я открываю рот, будто рыба выброшенная на берег.

- Хотите подышать? - спрашивает девчонка. Киваю.

Выскочив из подъезда, бегу. Быстрее. Ещё быстрее. Злые слезы, столько лет тщательно сдерживаемые и ненавистные, обжигают огнем. Что-то внутри с треском разлетается жгучей взрывной волной. Если бы могло, оно выбило бы стекла в радиусе километра.

Остановившись в безлюдном парке, я падаю на скамейку и рыдаю также, как рыдала в ту ночь в белый халат медсестры. Нужно вернуться. Вернуться и сделать то, о чем мечтала все эти годы. Это будет гуманно. Нужно лишь выдворить из квартиры девчонку. Она не при чем.

Спустя вечность, пальцы касаются звонка. Радостно улыбаясь, девчонка открывает дверь. Водрузив на стол множество пакетов с продуктами, спрашиваю умеет ли она готовить. Она умеет. Кажется она всё на свете умеет. В особенности - любить.

Удивлённый враг вглядывается в мое лицо. К счастью, не узнает. Вру, что я из соцзащиты.

На обветшалой, пахнущей смертью кухне, впервые за километры отчаяния закипает жизнь.