Месяц без войны

Раздался гул, крики. Сверху пролетела железная птица. Небо почернело. Хаос и сумбур одолели весь народ. Люди бегали, плакали от смятения и отчаяния. Страх парализовал каждого, кроме коричневых солдат, которых от него защищал винтовки в их сухих и черствых ладонях, потрескавшийся от жестокого русского мороза. Вопли женщин и плач только что ставших сирот, разносившийся по всему селу, не перебивали громкие и резкие выстрелы немцев, оглушающие на расстоянии, и не важно была ли это соседняя изба или другой конец поселения – уши закладывало одинаково.

На снегу с каждой минутой становилось все больше холодных и бездыханных тел, заливших под собой землю алыми лужами. Беспорядок криков и стонов боли смешанных с горечью длился невероятно долго, становясь одной большой программной симфонией страха. Истошные вопли были слышны из каждого дома после очередного глухого выстрела, после чего падало тяжелое и уже умиротворенное тело, а за ним, на колени, падало второе, маленькое и дрожащее, которое обхватывало теплый труп руками и утыкались в него лицом, моча ткань и родную кожу умершего.

Ужас, охвативший людей, делал ноги деревянными и непослушными, а комки невидимой тошноты, отдававшие беспрерывными рвотными позывами, мешали дышать, из-за чего очередной маленький мальчик, спрятавшийся под лавкой, хватался крошечными ладошками за тонкое горлышко, глотая ртом воздух, но не насыщаясь им, задыхаясь от новой волны паники еще сильнее. Время стало тягучей и плотной резиной, растягивая одну минуту в часы. Все потеряли счет, когда каждая секунда стала опаснее диких животных, живущих в дремучих лесах. Время потеряло свое значение, став лишь словом и продолжая мучить людей своей, как они это ощущали, бесконечной долготой.

Когда кошмар кончился, раздался мужской крик, сзывавший всех на площадь. Деревенских жителей выстроили в ряд. Они стояли босиком, но среди мокрых ног от растаявшего снега прослеживались редкие валенки, которые кто-то успевал нацепить, когда его под шкирку выводили из жилища. Кто-то был в ночных штанах и шинели. Кто-то был в шортах без футболки и, покрываясь гусиной кожей, стучал зубами, да дергался от каждого дуновения ветра.

Возле этого ряда ходили солдаты, плюясь и крича по-немецки. Самый старший по званию шел впереди, оглядывая всех безэмоциональным взглядом по которому нечего было сказать. Нельзя было прочитать ни одной его мысли. Может сейчас его карала совесть, не давая этого понять, а может он был рад чужим смертям. Никто не мог узнать этого, ведь, смотря на мужчину, можно было почувствовать лишь холод и появляющиеся животный страх, вызываемый его превосходством, его контролем над ситуацией. Мужчина был будто пустым. Он не проявлял ни капли сожаления, ни капли злости. Ему было словно все равно, что показывало его сосредоточенность и четкое следование командам высших чинов, что доказывало его военный профессионализм. Он смотрел абсолютно спокойно будто ничего не совершил, будто ничего не произошло. Он привык к убийствам, поэтому уже ничего не влияло на его эмоции, ничего не приходило в его голову и ни одна мышца на его лице не дернулась при виде искалеченной седой бабули, задыхавшаяся в своих слезах от потери близких, которых сразу же застрелили из- за сопротивления.

Он осматривал каждого. Каждый встретится с его убийственным и уже мертвым взглядом. Продолжая что-то говорить по-немецки, он осматривал детей, пожилых, взрослых мужчин, молодых девушек. Каждое слово находило себе место на бумаге, каждое слово записывал солдат сзади. Он часто после слов старшего смотрел на очередного старика или ребёнка и будто становился все более подавленным, но не придавал виду, беря пример с впереди идущего.

Так мужчины прошли почти всю длинную линию людей. Где-то в конце стоял парень. Молодой парень с золотистыми светло-русыми волосами почти до плеч. Он смотрел на землю под ноги, где снег таял от теплоты его стоп, охлаждая их в ответ, из-за чего конечности занемели и опухли. Его обнимал одной рукой взрослый мужчина, склонившийся ему к самому уху. Другой он гладил рядом стоящую девочку, так же смотрящую вниз. Он все что-то шептал и шептал из-за чего каждый раз получал угрожающие замечания от солдат, следившие за порядком. Но тому было на них все равно. Он пытался успокоить юношу, который почти был идентичной копией девочки рядом. Только волосы у нее были длиннее и заплетены в косы.

Уже издалека их увидев, майор поменялся в лице. Чуть нахмурившись, он дошел до них и, оглядев мужчину с девочкой, вновь что-то сказал шрейберу сзади. Тот снова, закусив щеку, что-то записал. А затем повисла тишина. Немец смотрел на белокурого мальчика и просто молчал. Его глаза чуть округлились, а брови полезли наверх. На секунду можно было увидеть яркую и молниеносную искру в его глазах, которая исчезла так же быстро, как и появилась. Тот, кто успел увидеть эту смену эмоций, увидеть этот мимолётный слет хладнокровного образа, скорее всего подумал бы, что ему показалось, а через время забыл бы, как короткий и бессмысленный сон. Но вот проходит пару мгновений, и мужчина осознал, что он теряет контроль, почувствовал, как напряжены мышцы лба и как сохнут глаза, и он, очередной раз надев маску безразличия, вновь не давал читать свои мысли. Парень продолжал смотреть вниз из-за чего немец видел лишь лоб и часть носа, не видя даже кончика, который умело скрыли чуть волнистые патлы. Он рассматривал его, пока не раздался вопросительный голос немца сзади, не понимающий причины остановки. Мальчик поднял голову, слыша чужое недоумение, перебивающее внутренний диалог, и встретился глазами со взглядом напротив. В миг лицо белокурого искривилось в страхе. Он был перепуган, но, увидев леденящие голубые глаза, сердце ушло в пятки еще глубже. Он, не осознавая этого и не контролируя себя, закрыл свой рот руками и вновь опустил голову. Майор же никак не отреагировал и, поняв, что стоит слишком долго, отправился дальше, став еще сосредоточеннее.

Через время начался допрос, проходивший довольно быстро. На человека тратилось в среднем тридцать секунд - ему задавали простые вопросы, но ответы были ценой в жизнь. Немец задавал вопрос, а переводчик, тот самый что ранее записывал все сказанное, идя у колонны мерзнувших жителей, дублировал вопрос, но уже на русском, а после говорил ответ, одновременно все конспектируя и смотря на реакцию напротив. Если кто-то колебался, то двое жандармов в полицейских касках и с металлическими горжетами, на которых была надпись «Фельджандармерия», сравнимая с опасным оскалом волков, били его палками по спине, вынуждая говорить и пугая остальных. Жителей сортировали: кто-то шел влево, а кто-то вправо. Слева оказались старики, евреи, инвалиды и знакомый всем дядя Паша, который был коммунистом и у которого при нападении нашли партбилет; справа были мужчины и женщины, дети и некоторые старики. Все сразу же поняли – если отправляют налево, то это дорога на неизбежную встречу со смертью. Поэтому каждый раз, когда кто-то шел налево, женщины жмурились, а мужчины опускали головы ниже, поникая от будущей и неостановимой, необратимой потери.

Ваня шел по этой очереди вместе с сестрой и отцом, который обычно ходил с тростью, но сегодня, из-за неожиданности и резкости захвата он не успел ее взять, поэтому он невидимо упирался на детей, пытаясь скрыть хромоту, которая сейчас стала приговором, стала прямым билетом налево. Они шли, приближаясь все плотнее к возможной смерти. Головная боль и нескончаемый звон в ушах обволакивали белокурого, заставляя чувствовать себя будто на морской глубине, где никто его не достанет, где нет ни единой души, но от давления идет кровь из ушей.

Первым пошел отец. Он, максимально скрывая свою хромоту, подошел к немцу и ожидал вопросов. Тот же нахмурился, увидев странность в походке, начиная внимательнее его осматривать, улавливая и подмечая каждую деталь. На этом моменте мальчик полностью провалился в свое сознание, а проснулся лишь от первого удара палкой.

- Как зовут? – спрашивает переводчик-шрейбер.

- Ваня Рубцов, - тихо отвечает, опуская голову вниз.

- Видел незнакомцев в лесу?

- Нет.

- Кто хранит оружие дома?

- Никто.

- Кто в вашем селе коммунисты?

- Все на войну уехали, - соврал, но не отступил от своих слов, продолжая держать изнурительный зрительный контакт с мужчиной напротив, что не знал русского, но все прекрасно понимал, видя лишь язык тела человека. Он пристально на него смотрел, выискивая ложь, но все же сдался, начиная озвучивать вопрос по-немецки переводчику.

- Кто в селе еврей?

- Не знаю.

Очередная ложь и его отправляют направо, провожая худую фигуру пристальным и подозревающем взглядом.

Это закончилось ещё через минут двадцать. Людей собирали в кучу, и мужчина, стоявший возле майора и задающий до этого вопросы, начал говорить на русском, но уже с явным акцентом, которого не было слышно на заученных предложениях.

- Комендантский час начинается с девяти вечера и заканчивается в семь, - зачитал с листа взрослый и морщинистый мужчина с акцентом. - За нарушение правил - расстрел.

Он замолчал и начал смотреть на вставшую кучкой людей. Его худое лицо, схожее с лицом трупа, потому что череп буквально был накрыт скатертью сухой и стянутой кожи, не оставляя намек ни на один процент жира, показывало мучающую усталость, но легкая ухмылка, не гармонирующая с его образом, несла в себе смесь тщеславия, чувства превосходства и торжества победы.

- Завтра в шесть собрание на площади.

На последним слове люди ахнули и начали переглядываться, пошла волна шепота.