Метаболизм: Истории - Том 1

«Подай пунцовый баллон. Не тот, дурак, тот, что с широким капом – видишь, метка?» – голос реПикмана хриплый, как наждак по ржавчине. Он не оборачивается, его взгляд прикован к стене старого распределительного центра в Грейхарбор на границе с промзоной Метасити. Его рука в изношенной перчатке выводит плавную, почти нежную линию – контур щеки девушки. Уже читается эмоция: не печаль, а тихая задумчивость, граничащая с умиротворением. Фон – хаотичные, но ритмичные всполохи ультрамарина и электрик-синего, которые теперь обрамляет резкий, угловатый узор из ослепительно-белых линий. Геометрия хаоса и порядка.

Пацан, лет пятнадцати, в потертой куртке с отслоившимся светоотражателем, молча ковыряет кроссовком трещину в асфальте, но ловко подает нужный баллончик. Рутина.

«Раньше я думал, что красота – это то, что написано в каталогах за шесть нулей,» – начинает реПикман, нажимая на кэп. Шипение краски сливается с далеким гулом трассы. «Галерея «Эпифань». Звучит? Пафосно. Как гробница фараона для современного идиота с деньгами.»

Пацан хмыкает, не понимая половины слов, но улавливая интонацию.

«Торговал воздухом. Дорогим, ароматизированным бредом. Представь: берешь холст…» – он делает резкий взмах, вырисовывая острый белый шип, отходящий от плеча девушки, – «…плещешь на него три кляксы – скажем, охра, ультрамарин и что-то говнисто-коричневое. Кидаешь пару кривых линий. Пишешь название: «Экзистенциальный диалог с абсентом в эпоху квантового перехода». Нанимаешь пару «экспертов» – таких же продажных, как и ты сам.» Он коротко, беззвучно смеется. «Они пишут рецензию, где слов в три раза больше смысла. И вуаля! Шедевр! Цена? Пятьсот тысяч? Миллион? Легко!»

Пацан перебрасывает баллон с сажисто-черной краской из руки в руку:

«Ну… а чё, покупали же? Значит, норм.»

«Покупали, пацан, покупали,» – реПикман качает головой, его глаза на миг теряют фокус, глядя сквозь стену в прошлое. «Но не «норм». А потому что это была схема. Гениальная, простая и гнилая до мозга костей. Видишь ли, раньше… до Перелома 68-го… были налоги. Огромные. И богатеи искали способы не отдавать бабки государству. Один из лучших – купить «искусство»…» – он язвительно ставит кавычки в воздухе пальцем. «Официально – ты вложился в культурное достояние, облагораживаешь мир. А по факту?»

Он делает паузу, берет тонкий кап и прорисовывает ресницы на портрете. Глаза девушки становятся живыми.

«По факту: ты покупаешь тряпку с мазней за миллион. Галерист и «художник» (который часто был просто подставным мудаком) делили бабло. А покупатель? А покупатель потом «дарил» эту хрень музею – специально созданному фонду, где сидели его же подпевалы. И вуаля снова! Цена покупки – миллион – вычитается из его доходов! Он сэкономил на налогах, может, триста тысяч. А картина? А картине назначали новую, еще более заоблачную цену. Она висела в «музее», пылилась. А через пару лет ее могли «перепродать» другому такому же умнику уже за два миллиона! Воздух гоняли по кругу, пацан. Воздух и нолики на счетах.»

Он резко пшикает белой краской, выводя сложную геометрическую розетку над головой девушки. Линии четкие, уверенные.

«А потом грянул Перелом. Ультракап. Нет налогов – НЕТ СХЕМ. НИКАКИХ.» Его голос становится жестче. «В один день, пацан. В ОДИН ДЕНЬ! Вся эта пирамида из пафоса, лжи и надутых цен – пшик!» Он щелкает пальцами. Звук сухой, как сломанная ветка. «Мои «шедевры» стали стоить ровно столько, сколько стоил холст и краска. Меньше, чем баллончик в твоей руке. Потому что кому нужна тряпка с кривой кляксой, если за нее не дают налоговой скидки? Никому.»

Пацан смотрит на баллончики с новым пониманием. «И… все?»

«Все. Клиенты? Те самые «ценители»? Они перестали брать трубки. А те, кто брал…» – реПикман горько усмехается, – «…те требовали ВЕРНУТЬ деньги! Представляешь? Вернуть миллионы за то, что внезапно стало мусором. Угрожали. Один чувак даже прислал киллеров. Неудачливых, к счастью. Галерея… «Эпифань»…» – он выплевывает название, – «…стояла пустая. Полная «ценного культурного наследия», которое не могло окупить даже счет за свет.»

Он отходит на шаг, окидывая стену взглядом. Портрет почти готов. Остались детали. «Продал все, что мог. Саму галерею – за бесценок под офис какого-то лоу-левел крипто-менеджера. Коллекцию…» – он машет рукой, – «…сдал на склад. Потом и склад продал. Деньги таяли. Друзья? Ха! Друзья были там, где деньги. Я оказался на улице. Сначала думал – временно. Потом понял – это навсегда.»

Он берет баллон с чисто-белой краской и тончайшим капом начинает оживлять блики в глазах девушки. Глаза заиграли.

«Двадцать лет, пацан. Коробка из-под голо-панелей у вентиляционного тоннеля ТЭЦ-4. Жрал что попало. Пил, когда были деньги. Выживал. А потом…» – он замолкает, его движения замедляются. «…однажды, в каком-то задрипанном переходе, я увидел граффити. Простое. Грубоватое. Лицо старика. Морщины – как трещины в бетоне. Глаза…» – реПикман тычет баллончиком в сторону своей работы, – «…вот такие же. Живые. Грустные и мудрые. Никакой «Экзистенциальной хуйни». Просто человек. И в нем была… правда. Красота этой правды меня сожгла. Я стоял и плакал, как дурак, у этой стены. Потому что понял – я потратил жизнь, торгуя подделками, сам став подделкой. Настоящее было здесь, под ногами, в грязи, на этих стенах – а я его презирал.»

Пацан слушает, завороженный. История старика для него как фантастика, но искренность пробивает.

«С тех пор я учусь. С нуля. У стен, у других райтеров, у жизни. Видеть. Чувствовать. Вылавливать красоту не из воздуха, а из…» – он стучит кулаком себе в грудь, – «…изотсюда. И выплевывать ее вот так.» Он указывает баллончиком на стену.

Пацан почесал затылок, глядя на угловатый тэг «rePICMAN» в углу почти законченного портрета.

«А скажите… чё значит репикман?» – спросил он робко. «Типа… мужик, которые переделывает картинки?»

реПикман замер на миг, баллон с серебристой краской замер в воздухе. Потом хрипло крякнул – что-то среднее между смешком и покашливанием.

«Переделывает картинки?» – он медленно повернул голову, и в его глазах – выцветших, как старые джинсы, – мелькнуло что-то нечитаемое. «Да, пацан. Можно и так сказать. Только переделывал я не картинки. А себя. И то, что внутри. Там сидели… монстры. Не настоящие, нет. Но страшные. Жадные, лживые, пустые. Они пожирали меня изнутри. Пикман… это был один такой художник, выдуманный. Он рисовал монстров настоящих. А я…» – он ткнул баллончиком себе в висок, – «…я жил среди них и называл это красотой. «Ре» – это «снова». RePICMAN – это мужик, который снова стал художником, выгнав своих монстров нахер. И рисует теперь не их херню, а…» Он махнул рукой в сторону девушки на стене, ее тихого, мудрого спокойствия. «…а вот это.»

«Норм...» протянул пацан, копаясь в своем рюкзаке, достает потрепанный скетчбук. На последней странице – робкие наброски, но один повторяется: женская фигура, гипертрофированно пышная, в вызывающей позе.

реПикман замечает это краем глаза. Он снимает перчатку, тряхнув онемевшей кистью.

«Ну что, придумал, что будешь рисовать, когда стена твоя будет?»

Пацан резко захлопывает скетчбук, пряча его за спину. Щеки пылают. Он смотрит в асфальт, бурчит:

«Ну… типа… хотел бабу. Красивую. Ну… чтоб фигуристая. Сисястая. Ну… ты понял.»

реПикман смотрит на него. Не осуждающе. Не снисходительно. Сначала кажется, что он не понял. Потом его взгляд смягчается. Уголки губ подрагивают. Грубые морщины вокруг глаз складываются в теплые лучики. Он медленно, глубоко кивает. Его голос, когда он наконец говорит, лишен иронии, лишь легкая, почти отеческая усталость и… принятие:

«Обожаю красивых фигуристых женщин, пацан. Обожаю.»

Он поворачивается к стене, берет последний баллон – блестящий серебристый – и оттеняет в углу портрета свой тэг: острый, угловатый «rePICMAN». Рядом – маленькая, почти невидимая дата: 2093.

«Подай-ка мне черный баллон,» – говорит он, уже глядя на новое, чистое пятно стены. «Пора начинать твой эскиз.»