Мейшу и Эхнатон

Затянутая в серую патину тумана, укрытая ночной мглой, болотистая равнина, примыкающая к Средиземному морю, спала, погруженная в ночные миражи. Она сплошь была утыкана невысокими, поросшими осокорем буграми, по понижениям плотной массой стоял рогоз. Лишь крик выпи, раздаваясь натужно и гулко, нарушал предутреннее безмолвие. Рассвет уже близок. Где-то там, на горизонте, в неразличимом слиянии моря и неба намечался близкий уже солнечный восход.

Словно тень неприкаянной души в тусклом сумраке Аида, в туманном мороке плыла одинокая фигура всадника. Укутанный в просторную хламиду, он казался призраком, сотканным из тени, пребывающей вне времени и пространства. Откуда и куда держал он путь? Ведомо ли это было ему самому? Меж тем он медленно, но неуклонно прорезал туман. Так длилось бесконечно долго, словно путь его был путем в вечности…

В какое-то мгновение туман разредился, и открылся темный силуэт крепости, бывший словно как и сам всадник, призрачным порождение, игрой теней. Это та линия укреплений, что отделяла Синай от Домена, запирая вход в Египет с востока, закрывая доступ в страну кочевым ордам, готовым ворваться с огнем и мечом в благословенную страну Кемет.

Всадник остановился. Он напряженно вглядывался в открывшиеся ему очертания стен и башен. О чем он думал? Что привело его сюда, к подножию стен? Нет, он не был духом этих мест, порождением сырых, полных губительных миазмов болотистых низин и соленых морских туманов. Он явился издалека, и прохладная сырость заставляла его кутаться в бурый бурнус. На бедре висел бронзовый меч, а рукой он придерживал короткую палку с острым шипом на конце, которой понукал уставшего от перехода коня. Он и сам был на пределе сил. Многодневное странствие утомило, нервы напряжены, но взгляд серых глаз источал безграничное упорство. Конь слегка всхрапывал, стремясь удержать стертыми копытами земную твердь, теснимую отовсюду коварно чавкающей трясиной.

Путь его, не чем не прегражденный доселе, упирался теперь в препятствие, одолеть которое он смог бы, лишь став птицей, обретя крылья и взмыв ввысь. Но не наделен он чудесным даром метаморфоз — обращаться по своему желанию в нужное ему существо — и ему предстояло одолеть преграду каким-то иным путем. Каким же?.. Созерцая крепость и видя воочию эти стены и башни, знал, что они покорится ему, ибо посмели встать на пути, а значит, неизбежно должна расступиться.

Постояв в раздумье некоторое время, странник тронул поводья, разворачивая коня в сторону моря. Спешившись и расседлав верного своего друга, он кинул попону на один из бугров и опустился поверх нее на колени. Сложив руки на бедра и повернувшись в ту сторону, где должен был явиться рассвет, отвесил три низких поклона.

— Эллохээм! Эллохээм! — гортанно изрек он. — Владыка Земли и Огня. Простри лик свой к рабу твоему. Раб твой изнемог. Долог путь. Обрати же милость свою к рабу твоему, жизни податель, негасимый очаг. Внемли гласу раба твоего. Сниспошли ему удачу. Ты велик!

Вернув попону на место и вскочив в седло, он заспешил обратно в расположение лагеря…

Усталые, хмурые взоры провожали фигуру главаря. Ни разжечь костер, ни даже затянуть заунывную песню кочевника они не смели, несмотря на холод. В любую минуту они должны быть готовы оседлать коней и ринуться в бой. Утомленные долгим переходом, их тела просили отдыха и пищи, но пока что оставалось лишь томительное ожидание сигнала к атаке. Прозвучит ли он?..

Разбили единственный шатер — для вождя, к которому он и проследовал. Скинув с плеч волглый бурнус, остался в длинной белой полотняной рубахе, доходившей почти до колен и кожаных штанах. Толстый панцирь буйволовой кожи, усаженный металлическими бляхами, шлем и щит были сложены в углу. Слабый свет переносного очага едва вырвал из мрака толику окружающего пространства. Не в силах справиться с волнением, Хафарра — так звали его — метался в тесном пространстве шатра. Тот же вопрос, что и его людей, мучил его самого: прозвучит ли сигнал к бою?

«Где же он, где знак? Будет ли он?.. Случилось ли что-то, нарушившее все планы?.. Неужели бородачи подвели?.. Или я неправильно рассчитал дни пути… Остается ожидать, доверяясь фортуне и Воле Божьей … Минуты равны векам».

В волнении, он рефлекторно крутил висевший на груди камешек-амулет с процарапанным на нем символом вечного возвращения.

Хафарра уже наказал своим людям внимательно всматриваться в очертания все явственнее проявлявшейся в сумраке крепости — не блеснет ли где огонь факела, который можно было бы истолковать за благоприятствующий сигнал, пообещав награду тому, кто принесет ему это известие.

Время истекает песчинками, истончается терпение, а неизвестности нет предела… Что это там, у опущенного полога, что за возня?!..

Полог, прикрывающий вход в шатер, откинулся, и голова одного из стражей, стоящих у входа, просунулась внутрь.

— Тут мальчишка, оборванец… Говорит, что явился до тебя. Что прикажешь с ним делать?

— Мальчишка?!.. Давай его сюда!

Воин впихнул внутрь щуплую фигурку. Подросток, съежившись, уткнулся головой в войлочный пол.

— Кто такой есть? Как твое имя, отрок?

— Иешуа бен Наби, великий господин! — выдохнул мальчишка, решившись приподнять голову, чтоб воззреть на вопрошающего. На вид ему было лет двенадцать, худой, облаченный в лохмотья. Он вперил в Хафарру черные угли глаз, белками четко выделявшихся на фоне его почти черного от грязи и загара лица. Пышная шевелюра вьющихся волос выдавала в мальчугане юную поросль рода Авраамова.

— Что тебе угодно?

— Ты Хафарра из племени «хабиру».

— Я, — вождь сдерживал подступившее волнение.

Парнишка сунул руку внутрь своих лохмотьев и извлек оттуда белый овальный камень, на котором четко прорисовывался киноварью знак шестиконечной звезды. Он протянул камень Хафарре.

— Что значит сей знак?

— Сие есть Отмщение!

Хафарра выглянул за полог шатра и крикнул в темноту:

— Ахмад, Керим! Подымайте людей, мы атакуем!

Весь лагерь наполнился суетливым, но молчаливым шевелением. Воины вскакивали на коней, вскидывали наперевес копья, вынимали стрелы из колчанов и накладывали их на тетиву луков. Пунцовый диск солнца уже показался из-за горизонта. В знак священного благоговения воины поднимали руки к лицу, символически изображая священное омовение: «Велик Эллохэм»! Их взоры обратились на вождя, который, облачившись в доспехи, в медном начищенном шлеме, с круглым щитом в одной руке и мечом — в другой, возглавил воинство.

— Бесстрашные дети степей! Я, Хафарра, обращаюсь к вам. Добыча ждет вас! За мной, вперед! Гиу! — вскинув руку с мечом и пришпорив коня, он устремился вперед, увлекая за собой остальных.

«Гиу!» — эхом откликнулось ему в тысячах глоток.

Войско ринулось с места, наполнив пространство топотом копыт, конским ржанием и лязгом металла.

До крепости было совсем недалеко. Конной лавине не стоило большого труда преодолеть это расстояние. Но что же дальше?.. Перед всадниками неодолимой преградой встала громада оборонительного укрепления. Что же, они надеялись протаранить его одной лишь силой своей неукротимости?! Энергия эта, смявшись, спутавшись, должна была разбиться о неодолимость преграды, разбиться, рассыпаться, уйти в песок. Ветер, дующий с востока, силен, но и его напор не сокрушит воздвигнутой человеческими руками твердыни. Или стук копыт, сотрясающий землю и это громогласное «гиу!» должны заставить стены содрогнуться, рухнуть, втянуть, впитать в пролом всю эту массу людей, коней и азарта неукротимой решимости.

На крепостной стене было спокойно. Где же стражи? Почему не загораются тревожные огневые сигналы, подпаленные торопливой рукой. Не видно воинов, изготовившихся к бою, натягивающих свои луки, накладывающих на них стрелы, развешивающих вдоль парапета широкие щиты. Или сон их столь глубок, что стон земли и стенания неба не в силах пробудить их.

Но нет, вон заспанная физиономия защитника крепости мелькнула в проеме башни, и минуту спустя звук сигнальной трубы, похожий на рев слона, огласил округу. " У…у… р!» — разнеслось окрест и раз, и два, и три, пробуждая стражей границы и сзывая их на стены.

И вот уже замелькали по верху стены суетливые фигуры поднятых по тревоге воинов, в спешке разбирающих боевой скарб. Вот уже стрелы полетели в противника, находя свои жертвы. Упершись в стену, лавина смешалась, превратившись в хаотичную массу, растерялась, готовая в обескуражении отхлынуть, чтобы не быть даровой мишенью для египетских стрелков. Не безумием ли был этот их аллюр к неприступной стене, при отсутствии штурмовых лестниц или хотя бы канатов с крюками, чтобы забраться на стену, не сумасшествием ли была попытка протаранить собой эту сбитую из земли, на каркасе из нубийских пальм, громаду?

С внешней стороны, вдоль всей безграничной по протяженности стены шел ров, полный гнилой воды, через который к единственным воротам, окованным толстой медью, перекидывался неширокий, так чтобы по нему проехала лишь повозка в один ряд, подъемный мост. Сейчас он был поднят, так что хоть пешему, хоть конному трудно было даже добраться до ворот. Надежная защита у тебя, Египет! Несокрушимы врата твои, окованные медью, неприступна сама центральная башня — цитадель, единственный вход и единственный выход из которой надежно заперты. Но… Что это, что за наваждение? Невидимые руки отворяют медно-кованные врата и, повинуясь им, створки врат раскрываются, отверзая свой зев и в него, словно вода в воронку, начинает втекать конное воинство, неистовое, исполненное решимостью к убийству. Все больше и больше всадников наполняет нутро цитадели, где уже закипела сеча, где падают убитые, пронзенные копьем или пораженные мечом, где стонут раненые и торопливо пускают в ход оружие живые. Смерть начинает счет своей жатве.

Толком не проснувшиеся египтяне, растерянные, недоумевающие, зажатые с двух сторон врагами — они падают под ударами противника, сдают позиции, и, не в силах оказывать скоординированного сопротивления, полегают в неравной схватке с превосходящим их противником, усеивая своими телами обагренный кровью двор крепости.

Что же случилось? Кто отпер ворота, кто опустил мост, впуская гиксов? И кто те смельчаки, что отчаянно, не щадя себя ринулись в схватку с опытными, натренированными египетскими солдатами? Кто они, откуда, какого рода-племени? Что заставило их пойти на столь дерзкий шаг, предпринять вылазку, решившую исход столкновения? Это евреи, потомки палестинских переселенцев, гордый, обреченный судьбою на жалкое прозябание в отведенном ему уделе народ, стремящийся к лучшему будущему. Да, свершилось — они восстали, разорвав путы смирения, они бьют слуг фараона, они объявили войну!

Случилось небывалое, вероятность чего была ничтожна — угнетенные посмели поднять вооруженную руку на того, кто возвышался и довлел над ними, восстать против высшего, против своего повелителя. Боги, вы видите это?!

«О, страна Кемет, горе тебе, ты — очаг безумия, ибо покорные оставили покорность свою, а смиренные смирение своё, склоненные разогнули спины свои! Не мертвые ли это восстали из земли, не неупокоенные ли души вышли из убежищ своих, заступая на пажити твои, чтобы сеять разорение, метать трупы и волочить кровь на ступнях своих. О Боги, за что отвернулись вы от Египта, предав его в руки неистовой орды, разрывающей плоть его кровавыми когтями. Где правосудие, о правосудные! Не день ясный, но ночь темную несешь ты на страну свою, восходящий Ра!»

Египтяне, зажатые меж двух жерновов, уже обречены. Внутреннее предательство решило все. Не ожидая, не предполагая удара в спину, они пали, став жертвой рока, безжалостного к ним. Внутренний двор, лестницы, ведущие наверх, верхние площадки стен — они лежали там, где их настиг удар копья, палицы или меча. Многие даже так и не успели взять в руки оружие. О сдаче в плен не могло быть и речи — ярость атакующих не терпела снисхождения, упиваясь азартом убийства. Несколько костров на стене были все-таки подожжены и полыхали, являя собой сигнал предупреждения. Кто-то пытался их тушить, раскидывая в стороны пылающие головни, набрасывая на огонь мокрые от конского пота попоны и отсыревшие походные плащи, разбрасывая чадящие угли. Кое-как с кострами разделались.

Увидел ли их Египет? Уловил ли он посылаемое ему предупреждение? Для вождя гиксосов это было не так уж и важно. Несколько рассеянным взглядом он обозревал все вокруг, отстраненно наблюдая не окончившуюся еще бойню. Меч его, не сделав ни единого разящего удара, был возвращен в ножны. Среди фигур в белых, длиннополых рубахах Хафарра выделил одного — главаря, что видно было по его манере держаться. Его участие в бою заключалось в основном в том, что он жестами направлял действия своих людей, реализуя заранее обдуманную схему нападения.

Это был молодой человек не более двадцати пяти лет отроду, хорошо сложенный, подвижный, большой внутренней силы, печать которой лежала у него на лице, отражаясь в холодном, яростном взгляде карих глаз. Как и все евреи, он носил бороду. Цвет его пышной шевелюры, стянутой металлическим обручем, отличался яркой, огненной рыжиной, такой, что в первый момент нельзя было и понять, что овивает его голову — волосы или пламя. Он был заметен. Но Хафарра выделил бы его и так, не имей он даже столь «яркой» внешности. Не вдаваясь в тонкости физиогномистики, а повидал он на своем веку людей самых разных рас и характеров, он подмечал во внешности человека, с которым сталкивался, лишь значимое для себя. Кто перед ним — храбрец или трус, лидер или заурядная личность. Вот и сейчас, мгновенно схватывая черты этого лица, он вычленил главное: это вожак, человек, с которым ему, несомненно, придется иметь дело. Во что это выльется? Может быть, он обретет в его лице союзника, но не исключено что и противника — противника, с которым придется считаться, а может быть и вступить в смертельную схватку.

Все было решено довольно быстро, сражение закончилось, угомонилось. Люди еще полны были инерции схватки, еще жили ею, но противник был уже повержен, уничтожен, а значит, можно отложить в сторону оружие и, присев в сени стен, прислониться разгоряченным телом к прохладному массиву камня, вздохнуть облегченно, с наслаждением вбирая в себя запахи рождающегося дня и вознести благодарность богам, радостно ощущая, что жив, а значит, блаженство жизни еще продлится, и не краткие мгновения, но дни, месяцы, а может быть, и годы.

Хафарра спешился, привязал коня к вбитому в стену крюку и подошел к предводителю евреев.

— Как звать тебя, друг? — произнес он.

— Корей, — ответил тот кратко — Кличут меня также Красная голова, но я этого не люблю.

— Ну ладно… Корей, а меня Хафаррой звать. Называют меня еще Белым человеком, можешь меня так звать, но лучше никак меня не зови: все имена есть ложь… Эй, вы! — крикнул он своим людям. — Что, эта падаль так и будет здесь валяться?! Соберите их и побросайте хоть в ров, — он указал на тела убитых египтян — Коней напоите. Даю вам отдыха три часа. Вина не пить, увижу — распорю брюхо и вылью обратно. Можете поесть и поспать.

Он хотел отдать еще приказания, но внезапно возникший громкий возглас: " Уйдет! Держи его!» нарушил ход его мыслей, заставив устремиться вместе со всеми к человеку, который орал во всю глотку, тыча пальцем туда, где с тыльной стороны стены, среди навесов и глинобитных хибарок, у коновязи стояли лошади. Одну из них безуспешно пытался оседлать полуголый, чудом уцелевший египтянин, но это никак не удавалось ему. Хафарра не мог понять издалека, был ли человек этот ранен или просто не умел обращаться с лошадьми. Строптивое животное брыкалось, и седло вот уже в который раз съезжало с гладкой, блестящей лошадиной спины.

— Держите его! — закричали вокруг.

— Стреляйте же — закипел Хафарра, видя вместо действий бестолковую суету — Кто-нибудь, возьмите же лук и убейте его!

Но его слова запоздали. Египтянин исхитрился, наконец, взобраться на лошадь и, неумело понукая ее, заставил пуститься вскачь прочь от врагов.

— Шайтан! — взбеленился Хафарра, — Стреляйте же в него! По коням, за ним!

Но никто не желал гнать свою усталую, голодную лошадь вслед за беглецом. Стрелы полетели вослед, стремясь достать его спину, но с каждым мгновением он становился все более и более недосягаем для них. Одна из посланниц смерти все же настигла беглеца, пронзив плечо, однако не выбила из седла.

— Догоните, прикончите его, — приказал Хафарра. — Он, кажется, серьезно ранен, да и не умеет ездить верхом.

— Бес с ним, — бросил кто-то — сам вывалится из седла и сдохнет… Далеко ему не уйти.

Его воинство подчинялось авторитету своего вождя, но не диктату. Хафарра хорошо знал характер шатии, которую возглавлял, и вынужден был считаться с ним. Начальственная капризность ему не свойственна, он привык применять окрик и силу только там, где это было действительно необходимо.

Сейчас же показалось, что особой нужды настаивать на выполнении приказа нет, и он сквозь пальцы посмотрел на проявленное неповиновение. Беглец, конечно, мог добраться и до столицы, но это не шло принципиально вразрез с планами Хафарры и не могло значительно повлиять на ситуацию. Он разделял чувства своих воинов, их потребность в отдыхе, ибо устал так же, как и они. С огромным удовольствием он растянулся бы сейчас на каком-нибудь тюфяке и, наверное, тут же заснул бы, но не мог себе этого позволить. Необходимо держать ситуацию под контролем, никак нельзя расслабляться. Он, конечно, вовсю отоспится, но потом, по окончании всего дела. А пока… В такие минуты его выручали целебные корешки, носимые им в мешочке, привязанном к поясу. Возбуждающие, дающие силу уму и выносливость телу, они помогут ему и в этот раз, как помогали многократно прежде.

Под его надзором двое вылили в сточную канаву вино из найденных в крепости кувшинов, запас же продуктов, был извлечен из кладовых и роздан по рукам — в этом не было никаких ограничений. Хафарра и сам пристроился к одному из костров, разложенных во дворе, поел круто сваренной просяной каши с куском кисловатого соленого сыра. Насытившись, большинство людей задремало, кое-кто даже захрапел, закинув голову, так, что Хафарра даже позавидовал такому крепкому сну. У большинства костров велся неторопливый, ленивый разговор.

Воспользовавшись представившимся свободным временем, вождь гиксосов поднялся наверх, на крепостную стену. Отсюда, с высоты, во всей своей безмерности открывались взору лазурные просторы моря. Где-то там, за гранью горизонта, забранного сизой дымкой, находилась земля, манящая к себе его душу. Он никогда не видел её, но точно знал, что она есть — земля Севера, земля его предков. Лишь по отцу он был гиксосом, мать же его была белокожей рабыней, привезенной издалека. Она рассказывала ему о своей родине. Там живут белолицые люди с волосами цвета пшеничной соломы, там бескрайние просторы дремучих лесов, там с неба падают холодные белые хлопья — это время называется зима. Вода в реках там превращается в подобие прозрачного камня, и люди ездят по нему на повозках, с полозьями вместо колес. Она так дотошно описывала ему все, что порой казалось, что он видел это своими глазами, будто он был там, но очень давно, и ему неудержимо хотелось вернуться. Это была его мечта, единственное, что освещало безотрадную жизнь бродяги. Да, он попадет туда. Он уже на этом пути. Остался последний рывок, последнее усилие. Что же мешало ему до сих пор попасть туда? Разве водная преграда была тому препятствием? Нет, причина была в ином. Ему хотелось вернуться туда царем, а не жалким изгоем безвестного рода. Предстояло ли пескам Аравии засыпать его труп или холодным пустыням севера погрести его в себе — нет, его не устраивало ни то, ни другое. Он хотел создать для себя рай, где он будет есть и пить из золота, одежды его будут сотканы из легкого шелка, сотни прекрасных наложниц окружат его своей красотой. Что же заставило его прийти в страну Кемет, решиться на это безумное предприятие? Любой из его людей мог бы ответить на этот вопрос. Но они не знали всей правды об этом походе. Они не знали о тайне Сфинкса. Это Хафарра скрыл от них, намереваясь самолично вырвать у каменного истукана его достояние! Это было его главной целью. И теперь, изготовившись к решительному броску, как леопард, настигающий лань, он волновался — ему достанется все или ничего, смерть станет его участью в случае проигрыша.

Обернувшись, он различил в слегка колышимом поднимающимся от земли жаром воздухе зыбкие треугольные контуры пирамид. Вот он, Египет! Еще шаг, всего лишь шаг, и он окажется под его пятой! Стоя на грани двух миров, как на грани жизни и смерти, Хафарра вдруг осознал, что у него больше нет выбора, что путь назад для него безвозвратно утерян и есть только путь вперед, который окончится гибелью или торжеством.

Легкие полотняные шатры евреев стояли особняком от бивуака его отряда. Там пили пиво и жарили на вертелах баранину. Оттуда к Хафарре явились посланники, приглашающие на переговоры. Взяв с собой верных своих Керима и Ахмада, он отправился к шатру Корея, который был отмечен ярким бунчуком из крашеной шерсти.

— Приветствую тебя, друг — сказал Хафарра, подходя к шатру — Пусть род твой не прервется вовеки, а предки будут восславлены делами потомков.

— Да будет так, — Корей сделал рукой приветственный жест — Угощайся! Всё моё — твоё, будь гостем дома моего!

Гости принялись за сочную, жирную баранину, запивая её мутным ячменным пивом.

— Благодарю за угощение, — сказал Хафарра, вытирая губы — однако, не пора ли приступить к обсуждению наших дел. Прекрасное начало нашего общего дела, разве не так?

— Слава богам, они не оставят нас и впредь, — произнес Корей — Но не скажет ли брат мой, сколько воинов привел он в Египет.

— Два тумена всадников, да множество синайских рабов подойдет чуть позже. Но мы не станем их дожидаться, время в нашем случае — золото!

— Мой брат прав, ждать нельзя, быстрота — залог нашей победы. Но пусть брат мой скажет, как он собирается действовать.

Тут одноглазый Ахмад, правая рука Хафарры, вставил решительно:

— Мы будем резать египтян, как баранов, будем выпускать им кишки — и, выхватив из-за пояса кинжал, он со свистом рассек им воздух, показывая, как будет исполнять задуманное.

Хафарра хмуро посмотрел на него. Он заметил, как настороженно переглянулись люди Корея. Оправдывающимся тоном он произнес:

— Мой верный нукер преувеличивает, ваше пиво слишком крепкое, оно вошло ему в голову. Мне совсем не нужна лишняя кровь, кроме той, что придется пролить по необходимости. Я не питаю к египтянам зла, сами по себе они мне не враги. Они мне не нужны — мне нужно только их золото! — он саркастично улыбнулся.

— Мы не ведем речи о столичных богачах, тут ваши руки свободны. Мы говорим о простом народе, о бедноте. У нас есть одно условие, — пояснил Корей — Не убивать и не грабить простой люд. Это дома знати переполнены драгоценностями, тонкими тканями, и ароматным вином — всего этого вам достанется даже более, чем вы того хотите, но имущество простолюдинов не должны пострадать. Мы не убийцы и грабители, простые ремесленники и земледельцы нам не враги. Восстав против власти фараона, мы идём умирать за свободу, а не ради наживы. Пусть вместе с нами на землю Египта войдет освобождение, а не насилие. Надеюсь, мы нашли взаимопонимание в этом вопросе?

— Без сомнения. Ничего не возражу против этого… — Хафарра помолчал — Не в моих интересах озлоблять против себя египтян, если, конечно, они не нападут на нас первые. Еще — сказал он задумчиво, — надо бы решить вопрос, в какой мере ты и твои люди будут подчиняться моему главенству. Или вы выступите самостоятельным отрядом? — склонив голову, чуть исподлобья, он испытующе посмотрел на собеседника.

Корей и его помощники переглянулись.

— Я думаю, ты возьмешь на себя руководство всеми, включая тех, что пристанут к нам позже.

Хафарра удовлетворенно хмыкнул и хотел уже было подняться с волосяного тюфяка, на котором сидел, но Корей простер к нему руку, приостанавливая его.

— Я хотел бы знать, — произнес он нерешительно, — не собираешься ли ты стать фараоном над Египтом?

Лицо Хафарры приняло озадаченное выражение.

— Нет, — ответил он, — я стану царем, но не здесь.