Миф

«Многие люди лелеют надежду, что при разрушении физического тела остаётся ментальное — и вот оно-то живёт если не вечно, то очень долго, путешествуя в ином измерении и выбирая себе новое тело. Так ли это на самом деле? Как же это узнать? — спросите вы. Легко! Достаточно всего лишь умереть, вернуться и наконец-то поведать всю правду о том, что вселенная больше, чем просто материя, ведь „самое главное для глаз не видимо“…»

— Глазами не увидишь.

— Чего?

— Цитату переврали.

— А ты откуда знаешь?

— Вёз одного ханурика, он мне свою книжку дал, на прощанье.

— Так мы значит гра-амотные. Эту ещё прочти, инштейн.

«Твоя жизнь пуста и бессмысленна? Устал от дешёвых развлечений и даже алкоголь не спасает? У нас есть чем тебя удивить: просто умри, а потом воскресни! Трёхнедельный метатрип „У Христа за пазухой“ предлагает окунуться…»

Харитонов резко скомкал газету и бросил её под стол.

— Зачем вы мне всё это даёте?

— Затем, чтоб ты понял, каких делов наворотил, дятел! Ты себе на пятнашку отплавал, а то и на пыжа[1], дед Мазай, понимаешь, гуси-лебеди!

С физиономии следователя сошла тупая ухмылка, и его большое одутловатое лицо приняло свирепое, серьёзное и одновременно бессмысленное выражение, за которое его за глаза называли Орком.

— Слышь, Харитонов, ты со мной эти шутки брось, — он склонился к нему через стол. — Всё, как было, выкладывай. И дурку не валяй, как в прошлый раз.

— Что ж, расскажу, — Харитонов сверкнул глазами из-под кустистых бровей, прищурился, — да только проку-то. Всё одно — пропали мы.

Следователь моргнул.

— Кто пропал, не понял?

— А мы все. Человеки. Люди. Я старый, мне-то что — всё равно помирать скоро, а вот ты, капитан, хлебнёшь дегтя ещё, ох хлебнёшь!..

— Опять за своё, Харитонов? Слышали уже много раз. Ты, давай, как дело было, рассказывай!

— Тем утром туманно было, — начал старик после долгой паузы. — Сидел я, значит, у воды, стругал ветку. Вдруг слышу с того берега не то посвист, не то крик какой. Пронзительный такой, аж пробирает. Посидел с минуту, подумал — и пустил паром на воду, поплыл. Вдруг помощь нужна или что. Кто ж знал, что так повернётся.

— Почему не по инструкции действовал? В ней же чётко прописано, откуда, куда и как возить людей.

— Да мало ли чего понапишуть? — Харитонов хрипло рассмеялся. — У меня тут тоже, знаете ли, по инструкции трёхразовое питание и телеграммы семье.

— Ты мне-то не заливай, у тебя семьи нет!

— Но телеграммы-то есть, а мне цербик[2] кукиш показал. Ну да не суть. Поплыл я, потому что иначе не мог, вот как! — он провёл рукой по волосам и уставился взглядом куда-то далеко, за плечо следователя. — Река спокойная была, гладкая как стекло. Да только туман, ничего не видать. Поэтому заметил я их поперву лишь когда причаливать начал. Стоят двое: парень и девка. Худые, бледные, словно с того света. Парень этот руками машет. Ну я и подгрёб, они сразу в лодку и прыгнули, неспросимшись.

— Опишите внешность подозреваемых, во всех подробностях, — тон Орка сделался официальным.

— Да чего там описывать? Девушка совсем молоденькая, худая, длиннющая, с волосами. Ну, красивая, наверное, да, да я в этом не разбираюсь. А паренёк её постарше, да только сразу видать по рукам, что не работал никогда толком, а так, песенки, может, пел или по бабам шлялся. Сам как баба выглядел, но это сейчас, говорят, нормально, и даже кому-то нравится.

— Эк, у нас таких любителей вся седьмая секция, — крякнул следователь. — Продолжай.

— Запрыгнули они ко мне, значит, а паренёк этот и говорит: греби, мол, дядя, побыстрее отсюдова, уходить нам надо, да поскорей. И голос у него такой красивый, переливчатый, как глубокая вода. Да только я, чай, не лыком шит, как рявкнул ему в ответ: «Документы!» — он аж взвился, сопляк. А деваха ничего, сзади, сидит молча. «Хорошо, хорошо», — парень говорит, — «сейчас достану». У него с собой какой-то рюкзак чёрный был, я сперва не разглядел, вытянутой формы. Он туда руку сунул и вынул — то ли гитару, то ли балалайку, что-то среднее, я не понял.

— Мандолину?

— Чего?

— Мандолину, может?

— Ты, капитан, откуда вообще такие слова знаешь?

— Ладно, отставить. И что дальше?

— Ну вот, тренькнул он так по струнам задушевно, как будто настраиваясь, и спрашивает: «Тебе, дед, какая песня больше всего нравится?» А я возьми и ляпни: «„Наш паровоз“ люблю». Мне её один рыжий пел, когда я его перевозил, у него ещё так смешно картаво получалось: «Наш паг’овоз впег’ёд лети-и-ит, в коммуне остано-овка!» Я её до сих пор иногда насвистываю. Парень только улыбнулся, провёл по струнам — и как запоёт. У меня аж дыханье спёрло. Никогда ничего подобного не слыхивал.

— Ты что, Харитонов, — следователь поморщился, — шибко к музыке чувствительный?

— Да в том-то и дело, что нет! Глух как тетерев. Но тут, как бы так описать, чтоб тебе понятно было? Представь, ты баклана взял, а он оказался никакой вовсе не баклан, а авторитет, да ещё с протекцией. И ты понимаешь, что сейчас он тебе на лапу даст, но ещё не знаешь сколько. Ты что в этот момент чувствуешь?

— Ну немного в груди так щемит, приятно.

— Вот! Это счастье предвкушения, самое сладостное из чувств. Только живые его испытывать способны, а мёртвым не дано, потому что им предвкушать уже нечего. Здесь у каждого свои подвижки могут быть: у тебя это деньги, у повесы, понятно, баба, у зэка — на волю выйти. Видишь, тут у всего причина есть? Действие или вещь. Но ещё, говорят, это самое счастье от иллюзии испытывать можно, от миража. То есть без ничего, по щелчку пальца! И называется оно словом: ка-тар-сис. Вот я, как парень этот запел, сразу в катарсис ентот и впал, натурально.

— Говоришь, искусственно можно впасть? То есть некая неустановленная группа лиц умеет просто так это счастье вызывать?

— Да уже давно установленная, капитан. Поэты, артисты, художники и прочая богемная шушера.

— А, фармазонщики что ли?

— Да нет, я тебе говорю, люди искусства! Но ты дальше слушай. Я как в катарсис вошёл, так из него уже и не вышел. Парень замолчал давно, а я сижу как столб, зенки на него вылупил. «Ну что, поплыли, дедушка?» — спрашивает. Я и поплыл. Гребу, значит, по реке, в голове туман, вокруг тоже. Мы с парнем напротив, а девушка на носу, позади него. Я, хоть и не в себе был, всё ж заметил странное: не смотрят они друг на друга. Как чужие. Я к певуну этому уже прикипел, а дура его мне сразу не понравилась. Чувство такое причудливое, навроде ревности, как царапает всё внутри. Оно и известно: баба на корабле — быть беде. «Ну, — думаю, — пигалица, попляшешь ты у меня…». — Повернулся к ней и как рявкнул: «УДОСТОВЕРЕНИЕ, БАРЫШНЯ!» Этой-то хоть бы что, а вот паренёк весь вздрогнул, передёрнулся, да обернулся на неё посмотреть. Тут лодку качнуло, сам уж не знаю отчего. Как будто бы на пороге или бугре. Глядь — а девушки на носу уже и нету. Мы бросились туда, а вокруг только белое, ничего не видно. И не слышно тоже. Ни звука. Только вода о борт плещется.

— Ага, значит жмурик у нас всё-таки имеется, — промурлыкал следователь и его лицо залоснилось сытым прямо-таки орочьим довольством.

— Всё я кругом обплавал, дно багром прощупал — ни следа. А парень этот как окаменел. Ни слова не вымолвил, только побледнел весь, как будто совсем мёртвый. Делать нечего, поплыли к берегу. Пристали. «Вылазь, братец, — говорю, — конечная». Он как оглох. Я его за локоть приподнял, из лодки на землю высадил, кричу ему в ухо: «У тебя мобила есть? Может МЧС вызвать?» Он как не слышит. Стоит, на реку смотрит. И взгляд такой грустный, печальный, словно ничего у него больше нет и никогда не будет. Я было хотел в дом бежать за каплями успокоительными, но тут он поворачивается ко мне и говорит так тихо, проникновенно: «Вези меня назад, старик». Я уже в себя немного пришёл, отвечаю, как учили: «Не положено». «Отвези, умоляю». «Нельзя, — говорю, — не положено. Инструкция, понимаешь, — мне потом голову оторвут». Помолчали мы, постояли. Тут он вдруг резко так руками дёрнул, всплеснул, и как закричит мне: «Тогда пропадите вы все, пропадите вы пропадом! Я им всё как есть расскажу, так и знайте! И живые узнают правду. И не останется им ни-че-го!» Тут его голос сорвался, дал петуха, и он кинулся прочь. Больше я его не видел.

— И это всё, что он сказал? Все его слова?

— Да. Я их слово в слово запомнил. Повторял, кумекал. Ах да, и самое главное — позже я в лодке его инструмент нашёл, забытый.

— И что?

— А то, что все струны на нём лопнули.

Харитонов поднял палец вверх и многозначительно замолчал.

— Ты хочешь сказать, — следователь явно не понимал, куда он клонит, — что в этом есть какой-то… смысл?

— Конечно, есть! Ты подумай только: им не останется ничего. Я тебе про катарсис пояснял, помнишь? — старик изогнул рот. — А теперь представь, начальник, что жизнь твоя — говно.

— Да мне и представлять не надо.

— А теперь подумай, какое у тебя в этой твоей жизни будет самое главное счастье. Кроме денег, разумеется.

— Не знаю… Бабы что ли?

— Представь, что надоело тебе всё, до смерти.

— Тебя за решётку упечь?

— Шутить изволите. А я тебе объясню: ты на то, что после смерти будет, надеешься. Это твоё главное счастье предвкушения — катарсис, то бишь, и есть. И у всех так.

— Погоди, погоди, не догоняю, — следователь наморщил лоб и весь подобрался, настолько непривычной была ему мыслительная работа, — выходит, наш подозреваемый?..

— Всё всем рассказал, как грозился. Видел, что в газетах пишут? Это первые ласточки. Скоро и до обывателя дойдёт. И тогда всё. Никому счастья не останется.

— Ну и хрен бы с ним, с счастьем.

— Не-ет, капитан. Ты подумай, что среди людей начнётся, когда они этой мыслью проникнутся. Поймут, что за смертью им ничего не пересыпется. А будет одна только эта бадяга, без конца. Что там только то и есть, что им этот гаврик рассказывает. Да они ж съедят друг друга заживо ещё при жизни! Ты Достоевского нашего слыхал, Фёдор Михалыча? Бога нет, значит всё дозволено. А уж если счастья нет, то подавно.

Следователь подпёр тяжёлый подбородок ладонью и задумался.

— Бога нет, говоришь? Ну, сейчас узнаем. — Он пару раз хлопнул в ладоши, и в комнату вошли два конвоира, которые при ближайшем рассмотрении оказались женщинами с хищными глазами и плетями на поясе. — Эй, увести подследственного. И сразу следующего сюда, на допрос.

Конвоирши защёлкнули наручники на старческих запястьях, взяли его с двух сторон и увели — тот только гневно стрелял на них из-под бровей. Через минуту в комнату втолкнули молодого человека с бледным лицом и грустными глазами. Следователь расплылся в улыбке:

— А, вот и наш путешественник! Ну, садись, Орфуша, рассказывай, кого видел на том свете?

— Вас.

По лицу Аида зазмеилась усмешка.

— Пой, светик, пой…

_________________________________________________________

[1] Жарг. пожизненный срок

[2] Искаж. цирик — жарг. охранник, надзиратель