Миг и вечность

Наличие денег и отсутствие достойных увлечений никого и никогда не доводили до добра, вещает нам классика. Глядя на Эрвина, я все больше и больше осознаю, правоту этих старых истин.

Многие люди вообще удивлены, тем что мы с ним зовем друг друга друзьями. «Что общего может быть у скромного юриста и этого веселого гуляки?» — рассуждают они, в конце концов, приходя к мысли, что противоположности притягиваются, подобно разным концам магнита.

…Наше знакомство началось в те времена, когда Эрвин тщился постичь премудрости применения клистиров и лекарственных порошков, а я еще не оставил надежду, связать свою судьбу с биологией.

Я искренне считал, что рано или поздно, профессорам и студентам надоест отпускать шуточки на тему «Лициний, а вы слушайте внимательно, про летучую мышь вам должно быть особенно интересно», подсовывать мне в сумку осиновые колья, изрезанные неприличными картинками (самые любопытные образцы у меня даже не поднялась рука пустить на растопку) и одаривать по праздникам распятиями.

Студенты поистине неутомимы, когда дело касается шалостей. В моей коллекции есть распятие, освященное самим папой римским, крестик, сплетенный неизвестным умельцем из листьев чеснока, посеребренная чугунная дура в руку длинной, с неканонично выпучившим глаза Спасителем… Да даже распятие из омелы имеется!

Хоть музей борцов с вампирами открывай.

К третьему году обучения я, наконец осознал, что узким кругам свойственна долгая память — а значит, я навечно останусь для коллег сыном «профессора Амброзиуса, да-да, того самого, хе-хе.»

А батюшка мой, подвизаясь на поприще естественных наук, прославился весьма и весьма — и деться мне от его славы было решительно некуда.

В итоге, я ушел на юридический, но перед этим, все же успел познакомиться с Эрвином, о чем не раз жалел.

Эрвин постоянно ввязывается в неприятности. А я потом хожу по участкам, везу его к докторам или успокаиваю обиженных фурий с ножами… Последняя, кстати, оставила мне на память шрам на предплечье.

Если бы я умел провидеть будущее, то, позорно бежал бы в тот самый миг, когда Эрвин подошел ко мне с сакраментальным вопросом: « А ты действительно сын… того самого?»

И, пока я соображал, что ему ответить (после десятого подобного вопроса, отвечать хотелось методом физического воздействия, или по крайней мере, словами, в приличном обществе не употребляемыми), Эрвин добил меня:

— Что-то ты больно молод, для его сына.

Мой родитель действительно достиг весьма почтенного возраста к моменту моего появления на свет. Моя мать младше его на двадцать лет и их неравный, но счастливый брак, мое скорое рождение, и внезапный развод, спустя двенадцать лет — до сих пор любимые темы для обсуждения у всех болтливых кумушек нашей улицы.

В рамках вежливости я тогда все же удержался. Был даже слишком вежлив — и Эрвин догадался извиниться. Он, видите ли, не хотел меня обидеть.

У Эрвина — открытое лицо, и широко расставленные голубые глаза, взирающие на этот мир с удивленной радостью. В этих глазах, я прочитал, что он действительно не имел в виду оскорбить меня и мою семью — он просто не подумал о том, что говорит.

Характерно для Эрвина, да.

В итоге, именно длинный язык привел к тому, что моего неразумного друга вышибли из университета. Впрочем, Эрвин, в отличие от своих родных, не особо огорчился этим и переметнулся из медиков в живописцы.

Учеба у него шла ни шатко ни валко — зато все свои похождения, неумение обращаться с финансами, любовные приключения, Эрвин теперь списывал на то что он человек творческий, а следовательно — далек от всего земного, витая в облаках искусства.

Что касается картин, им написанных, то я ни разу не видел, чтобы Эрвин рисовал что-либо помимо обнаженных женщин.

Рисовал кстати прескверно — но когда я ему попытался намекнуть на это, дело едва не дошло до ссоры. Эрвин заявил, что я ретроград и консерватор, неспособный понять веяний времени. И синие женщины на картинах — это не последствия злоупотребления алкоголем, а импрессионизм.

В принципе, импрессионизм мне нравится. Но не такой. Как же эти несчастные женщины исхитрились произвести на Эрвина настолько дурное впечатление, что он запечатлел их в несколько… посмертном виде?

Самое интересное — дамы, взглянув на свой портрет, не спешили бить художника мольбертом по голове, а продолжали с удовольствием ходить к Эрвину позировать, и это укрепляло мои подозрения в том, что ценят они его отнюдь не за изобразительный талант.

Но иногда эти позирования кончались плохо.

Я машинально потер предплечье, переложил очередную тетрадь из стопки в стопку, вдохнул книжную пыль и громко чихнул.

Пылающий энтузиазмом Эрвин несколько раз предлагал мне свою помощь в разборе отцовских записей, но я каждый раз отказывался под благовидным предлогом.

Один раз он мне уже «помог» — то есть, громко зачитывал методы выявления вампиров и давал им свои комментарии, пока я пытался рассортировать тетради. Потом еще удивлялся, почему мне было не смешно.

И я взорвался. Не стесняясь больше в выражениях, высказал Эрвину все, что думал об этих чертовых тетрадях, и в особенности, о его комментариях.

Очень смешно. Очень. Это же так безумно весело, что мой отец под конец жизни свихнулся на вампирах. А как забавно было, когда они с матерью развелись из-за его увлечений! А то, что папа полностью испортил свою научную репутацию, так что его имя не вспоминают без смешка — это же просто обхохочешься. А потом он погиб где-то в горах…

Кажется, моя тирада произвела на Эрвина сильное впечатление, потому что приятель примолк, и больше вампирской темы не поднимал.

Потом я перед Эрвином извинялся. Стыдно было. Нашел, на ком сорвать копившееся годами…

Когда мне случалось ненароком обидеть Эрвина, у меня всегда было такое чувство, словно я пнул щенка.

Неприятное чувство.

Впрочем, Эрвин, как тот щенок, зла таить не умел — потрепли его по шерстке — все забыл и снова тебя любит…

И сам я долго злиться на него не могу.

Я отложил еще одну тетрадь. На мое счастье, отец имел привычку подписывать даты на своих трудах — так что, я имел все шансы, еще до вечера найти подробный план путешествия — последнего отцовского путешествия.

Полгода назад у Эрвина умер какой-то не особо близкий родственник — приятель признавался, что видел того от силы раза два и то в детстве.

Своих детей у того родственника не было, поэтому тот завещал все свои сбережения Эрвину.

Причудливая вещь — судьба! Если бы его старший брат, не подложил бы в милом злобном детстве дохлую крысу в карман дальнего родича, Эрвину и гроша ломаного бы не перепало.

Наверное, это было бы и к лучшему. Характер моего друга таков, что я не сомневался — рано или поздно деньги доведут его до беды.

И я был прав — за эти полгода Эрвин дважды чуть было не угодил в тюрьму и понадобилось немало серьезных разговоров и одна экскурсия с рассказом о тюремном быте, для того чтобы друг мой перестал связываться с аферистами и начал чуть-чуть серьезнее относиться к жизни.

Но самое замечательное педагогическое влияние на него оказали отнюдь не наши душеспасительные беседы.

Задуматься, над тем, кто его окружает (а, как известно, знакомых и друзей у человека, внезапно получившего большое наследство, тут же становится в разы больше) Эрвина заставила одна прелестная барышня и ее знакомые грабители.

Доктор Кальб, лечивший моего бедного друга только головой качал:

— Скажите спасибо своему ангелу-хранителю, Эрвин, или тем, кто молится за вас — ибо только вмешательство сил небесных сохранило вашу жизнь.

Дни, проведенные в постели, пошли моему товарищу на пользу. Мать и сестра не приезжали ухаживать за ним — Эрвин попросил не сообщать родным о своем состоянии, дабы они лишний раз не беспокоились, а пуще того — не читали ему лекций.

Натурщицы и модистки, до того увивавшиеся около Эрвина, разноцветными бабочками, разлетелись кто куда, а я большую часть дня был вынужден посвящать работе и потому, мог навещать своего друга лишь вечерами.

Пребывая в вынужденном одиночестве, Эрвин, наконец начал задумываться о своей жизни и однажды вечером огорошил меня вопросом:

— Лициний, друг, вот скажи мне… Человек рождается на свет, — Эрвин задумчиво поболтал пальцами в воздухе, — живет как может, оставляет потомство и в итоге умирает… А вот к чему это все?

— Делом тебе надо заняться, — буркнул я, вороша кочергой угли (в тот день я сильно устал на работе и был вовсе не расположен к философским беседам о смысле жизни). — Тогда перестанешь задаваться глупыми вопросами.

— Делом… — задумчиво протянул друг мой, ничуть не обидевшийся на то что его вопрос был обозван «глупым». — А каким?

— Какое тебе больше по сердцу,— вздохнул я. — В этом я тебе не советчик, извини… Но неужели ты совсем ни к чему не чувствуешь тяги?

— Я бы мог быть путешественником, — промолвил Эрвин. — Посещать разные города и страны, а потом записывать то что увидел и услышал… Может написал бы книгу, как Вамбери…

— Ну так бог тебе в помощь, — пожал плечами я. — Путешествуй. Только, очень прошу, не в одиночку — второй раз, при встрече с грабителями, тебе может не так повезти.

— А ты бы со мной поехал? — спросил Эрвин, и, поймав мой красноречивый взгляд, быстро добавил — Я бы оплатил…

— У меня и свои сбережения есть, — сухо сказал я. — И я не вижу смысла в путешествии. Мне сейчас нужно работать, нарабатывать авторитет и заводить связи. Но среди твоих знакомых, ты легко найдешь людей, которые будут готовы сопроводить тебя хоть на край света — особенно не за свой счет…

— Лициний, ну хватит! — Эрвин воздел очи горе. — Я уже все понял насчет своей неразборчивости в знакомствах…

Ему всегда удается уговорить меня участвовать в своих безумных мероприятиях — и не было ни разу, чтобы я впоследствии о том не пожалел.

Зимой в горах легко погибнуть — сбиться с пути в метель и замерзнуть, упасть в пропасть, повстречаться с волчьей стаей, схватить воспаление легких и умереть в горячке…

Вряд ли я найду, где упокоился мой бедный отец, должно быть, звери давным-давно растащили его кости.

Но не попробовать, когда судьба предоставляет такой шанс — не могу. И Эрвин это прекрасно понял.

***

Лициний, мой чудесный друг, бывает до того зануден, что просто диву даешься!

Жозетта (на самом деле эту милую певичку зовут Фрида, но упаси господи вас окликнуть ее так), прелестная Жозетта, зовет его «человек-в-сером», или просто сюртуком. При этом она пренебрежительно надувает алые губки и недовольно теребит завитой локон, прекрасного тициановского цвета.

Жози не любит Лициния за то, что тот жестоко раскритиковал ее увлечения спиритизмом, нумерологией, и прочими оккультными чудесами. А уж когда он изобличил в мошенничестве гадалку Камиллу, которую Жози слушала пуще своей родительницы…

Никогда не разрушайте человеческой веры во что-либо! Если вам это не удастся, над вами посмеются, если удастся — смертельно возненавидят. Я, после, долго боялся, что Жозетта как-нибудь набросится на моего друга при встрече — но, к счастью, она все же сдержалась. Со временем, бурные чувства красавицы притупились, но острую ее неприязнь к себе Лициний получил, похоже, навечно.

Жози никогда не упускает случая высказать, что душа моего друга так же сера как его костюм, а сам он — толстокожий буйвол, не способный оторвать взгляд от травы под копытами и взглянуть на то, как прекрасен эфир.

Многие мои знакомые согласны с ней. «Скучный юрист…», «пустая личность — не интересуется ничем, кроме своих законов», «о чем с ним вообще можно говорить?»

Я когда-то и сам считал, что законы — это скука и морока, а голова преступника не заслуживает того чтобы в ней копались.

Что могу сказать? Тем, кто считает, что юриспруденция — это скучно, о ней не Лициний рассказывал. Чего у моего друга не отнять — это таланта рассказчика. Его безумно интересно слушать — история законов, судебные суеверия, непроизвольное искажение истины свидетелями, физиогномика, психология совершившего преступление и жертвы…

Впрочем, говорить с ним можно не только об этом. Кругозор его весьма широк, и только две темы затрагивать не стоит.

Первая тема — это все связанное с ботаникой. Если Лициний сядет на этого конька — его будет уже не остановить, а в скором времени его рассуждения уйдут в такие дебри, в которых без степени доктора естественных наук (или бутылки крепкого пойла), не разобраться.

Вторая тема — оккультизм. Не то чтобы мой друг полностью отрицает существование в нашем мире вещей, разуму человеческому неподвластных… после определенного количества поднятых бокалов, он может порассуждать на эту тему и рассказать о поразительных случаях — но очень, очень не любит это делать.

А слово «вампиры» действует на него, как подожженный бикфордов шнур на связку динамита — так что уж лучше не рисковать и никакую мистику не упоминать вообще.

Нет, Лициний совсем не скучен и вовсе не сер. Но он хочет выглядеть скучным и серым. К тому же, приятель не слишком общителен и не спешит открыть душу всем и каждому — что заставляет этих всех подозревать его в отсутствии душевных порывов в принципе.

Однако, за годы нашего знакомства, я достаточно хорошо его изучил — и теперь уговариваю в восьми случаях из десяти, несмотря на свойственное ему упрямство.

И все же, я положительно не знаю, как сказать Лицинию, что Жозетта едет с нами…

***

День начался прескверно. Я проснулся совершенно не отдохнувшим — всю ночь меня мучали дурные сны. Снился отец. Улыбаясь, он убеждал меня поверить с вампиров, а я просил его спрятать клыки и рассуждать разумно…

Курьезный по своему сюжету сон оставил неожиданно тягостное впечатление. На душе скреблись кошки, а хмурое, не по-летнему промозглое утро, из которого дышала близкая осень, плакало мелким дождем — и все кругом было мокро, холодно и бесприютно. Безжизненно, как грязные пряди бездомного, свисала отяжелевшая от влаги листва, лепестки осыпались от бесконечных ударов капель… В такие утра хорошо работать — потому что жить в них не хочется. Я последний раз осмотрел уложенные вещи, испытывая сильное желание разобрать все по местам и никуда не ехать. Я не из тех, кого привлекают приключения. А рассчитывать на то, что поездка в компании Эрвина будет мирной и тихой, к сожалению, не приходилось.

****

Ну, надо же! Поездка еще толком не началось — корабль отплыл от пристани пять минут назад (что и помешало мне немедленно с него сойти) а я уже оказался прав. Привычка Эрвина к женскому обществу неистребима. Привычка эта доводила его до неприятностей великое множество раз, но Эрвин так и не сумел ее оставить. Есть люди, которые совершенно не умеют извлекать уроки из жизненных коллизий, о чем я со всей откровенностью и заявил.

— Лициний, оставь… — простонал Эрвин мне в ответ. — В конце концов! Ну чем тебе так не нравится Жози? Не слушай ты того что она говорит! Некоторые женщины предназначены исключительно для любования. О цели поездки я ей не сообщил, не волнуйся…

Если бы он еще и рассказал ей о том, что мой отец верил в вампиров — я бы его просто за борт выкинул.

— Для любования у тебя есть отличные морские просторы, — сухо заявил я. — А ты подумал что будет с твоей Жози, когда мы заберемся в дикие места? Что она тебе устроит, оставшись без мягкой перины, горячей ванны, быть может, вынужденная два дня надевать одно и то же платье? Если ты не отправишь ее обратно, как только мы пристанем к берегу, ты вскоре на своей шкуре ощутишь…

— Ты думаешь, я этого не понимаю?! — взорвался Эрвин. — Да я уже могу описать ад, на зависть всем поэтам! Я не хотел брать её с собой! — отчаянно выкрикнул мой друг. — Но Жозетта вцепилась в меня, как гончая в раненого медведя!

— И ты, конечно же, не сумел ей отказать. Странно в таком случае, что ты еще не женат…

— Сплюнь! — испуганно вскрикнул Эрвин. — Я человек мягкий, может даже излишне, раз до сих пор терплю кое-чье ворчание, но есть же вещи неприкосновенные! А моя свобода, — торжественно заявил он, — это святыня. Лициний, ну хватит, — жалобно попросил Эрвин. — Я понимаю что был неправ, взяв с собой Жозетту, я понимаю, что был неправ не предупредив тебя о том, но не выкидывать же ее теперь за борт? И отправлять поездом хорошенькую женщину, одну, без сопровождения…

Взгляд у моего друга был самый, что ни на есть лукавый. Готов поставить все сокровища мира против ржавого гвоздя — он нарочно сказал мне о Жозетте только после того, как корабль отчалил. И я, как обычно, не могу на него долго злиться.

О чем думала сама Жозетта, я даже спрашивать не стал. Есть у меня сомнения, в способности данной особы о чем-то думать…

***

Никогда не верьте художникам! Все вранье. Особенно — это их красивое море на полотнах, зеленое и розовое. На самом деле оно серое, скучное и очень промозглое. Проплывающие мимо берега интересны только первые часы поездки — потом один их вид наводит зевоту. А еще Эрвин… Никогда не верьте художникам! Первые два дня он развлекал меня, а потом начал прятаться, подлый тип! Карточные игры и этот его унылый дружок, Лициний, Эрвину видите ли интереснее, чем я! А мне совсем нечем заняться на этой дурацкой лоханке — матросы грубы, пассажиры ужасно скучны, за бортом проплывают однообразные пейзажи… Единственное развлечение — спеть вечером в салоне. Впрочем, эта толпа невеж, приземленных людей без слуха и чувств, оказалась не в силах оценить высокое искусство! Они почти не хлопали! А еще этот… сюртук! Он посмел советовать мне поработать над высокими тонами! Да что такой как он, может понимать в музыке?

Еще и собака одного из пассажиров развылась во время выступления… невоспитанная псина.

И вообще, я была лучшего мнения о путешествиях! Я думала, это будет как длинный выезд на пикник —кавалеры и дамы, все едут, перешучиваются, обмениваются впечатлениями, хохочут…

Я думала, мы быстро найдем себе друзей на пароходе, таких же путешественников, как и мы и будем веселиться каждый вечер, петь, танцевать, флиртовать… Сходить на землю в незнакомых городах, с смехом кататься по улицам, заходить в кафе, и все будет здорово и упоительно… Как жестоко я ошибалась!

Никаких развеселых компаний, путешествующих в свое удовольствие, на пароходе нет. Есть озабоченные пузатые буржуа и их увядающие жены, которые неодобрительно (наверняка с тайной завистью!) разглядывают мои платья. Есть молодые дельцы в серых сюртуках, духовные братья Лициния — о боже, есть еще и сам Лициний!

Эта вытянутая физиономия способна испортить впечатление от чего угодно! Чего ради Эрвин таскает с собой повсюду этого зануду? Иногда, мне кажется, что Сюзен, говорившая, что Эрви с сюртуком тайные мужеложцы, не такая уж и дура. Эрвин почти не обращает на меня внимания. Либо играет в карты с какими-то студентами (студенты веселы, но столь бедны, что и времени на них не стоит тратить), либо стоит у борта со своим чересчур близким другом. То, что они замолкают всякий раз, как только я подхожу к ним, становится все более подозрительным.

Неужели Сюзи все-таки права? Неужели Эрвин взял меня с собой лишь для прикрытия своих истинных наклонностей? Вечером они с Лицинием запирались в каюте и никого туда не пускали.

Поделиться страшными подозрениями мне не с кем. Нет, те двое танцовщиц, с которыми я сблизилась в путешествии (люди искусства всегда понимают друг друга легче) отличные девочки, но наше знакомство столь кратко, а мне нужен совет близкой подруги… Сюзи, ах Сюзи, как мне тебя не хватает! Тебя, или телеграфа!

***

И все-таки Эрвин неисправим. Вместо того, чтобы читать, любоваться видами, делать заметки в тетради, или беседовать с другими путешественниками, он пьет вино в кают-компании и играет в карты с какими-то повесами. Неужели, мой друг, в самом деле, не годен ни на что большее, нежели прожигание жизни? Мне больно думать об этом. Впрочем, сколько достойных людей в юности вело себя… не совсем достойно? Я все же верю в то, что рано или поздно Эрвин найдет себе дело по душе и остепенится. Он, все же, обучаем — прежде чем сесть пить и играть, отдал почти все деньги мне на сохранение, значит какая-то осторожность после случая с грабителями стала присуща его характеру…

Жозетта особых неприятностей не доставляет. Ее попытки зацепить меня несмешными остротами и глупыми шуточками были бы даже забавны, если бы не раздражали меня, как и эта особа в целом. Впрочем, с тех пор как она нашла на корабле родственные души (направляющихся куда-то в Варшаву танцовщиц), все ее внимание без остатка делится между ними и картежниками, во главе с Эрвином. Бедолага уже начал прятаться. Иногда просто запирается у меня в каюте.

Я стараюсь не злорадствовать. Возможно, это путешествие тоже кое-чему научит Эрвина… Раз уж он из тех людей, которым нужно потрогать угли, чтобы осознать, что значит «ожог».

Я тоже нашел себе занятие. Тут есть несколько интересных людей, с которыми приятно поговорить о том — о сем за бокалом вина. Правда, от некоторых, особо занудных рассказчиков я уже начал позорно спасаться бегством.

В Польше мы перебрались с парохода на поезд с превеликим скандалом. Жозетта хотела гулять и развлекаться, ездить по театрам и магазинам. Эрвин, будучи по натуре человеком излишне мягким, поддался ей.

— Ну что ж, — сухо сказал я. — Тогда я еду дальше один.

— Лициний, несколько дней! Стоит ли из-за этого спорить?

— Хочешь, я побуду предсказателем? Через несколько дней она заговорит о том, что неплохо было бы задержаться еще немного. Когда ты не согласишься — она заплачет. Если ты будешь стоять на своем и после этого — устроит истерику.

— Клянусь тебе, так не будет! Хочешь спор?

— Хочу. Если прав окажешься ты — я больше ни слова не скажу о твоей певице. Если выиграю я — мы больше нигде не задерживаемся.

И, следует признать — писать о путешествии Эрвин вряд ли станет. Все же, он не писатель.

Однако, он добрый человек и верный друг, что уже немало. Когда-нибудь его призвание откроется ему, я уверен.

***

Лициний настолько часто оказывается прав, что это уже не интересно. Чем дальше, тем больше Жози начинает отравлять неплохую, в общем-то, поездку. Неужели когда-то этот бездумный и безумолчный щебет казался мне милым? Был ли я в своем уме?!

Как бы славно было просто ехать и молчать. Но Жози же прилипла ко мне как пиявка — ей скучно и она требует ее развлекать. Да чего, по правде говоря, она только не требует!

— Жозетта, сумейте принять, люди живут на этом свете не для того, чтобы денно и нощно выполнять ваши желания, — вступился за меня Лициний.

— Он меня обижает, — Жози обернулась ко мне и в ее прекрасных голубовато-зеленых глазах стояли слезы, что уже неделю как, вызывало у меня только раздражение. — Он меня обижает, а ты даже не вступишься! Что ты за мужчина, Эрвин?!

— Он тот самый мужчина, который оплачивает ваши капризы, — довольно ехидно напомнил Лициний, не дав мне и слова вставить, да и что бы я ей сказал? «Жози, прости, но я устал от тебя»?!

В городе было как-то проще избегать встреч с надоевшими женщинами, чем в поезде. Чем, ну чем я только думал?!

— И думаю, он не откажется дать вам денег на обратную поездку и подобрать сопровождение, коль скоро наше общество начало доставлять вам неудобства…

Жози всхлипнула и замолчала. Неужели согласится? Господи, сделай так чтобы она согласилась!

Похоже, я многовато нагрешил в своей жизни — Господь меня не услышал.

— Я знала! — сказала Жози странно-торжествующим тоном, поднимаясь с сидения. — Я была нужна вам как ширма, там где вас могли узнать, верно? А теперь дом далеко и можно не скрываться, Жозетта вам уже не нужна, Жозетту можно отослать, она же глупенькая и ни о чем не догадается, так вы рассуждаете, мистер сюртук?

— Эрви, — Лициний удивленно посмотрел на меня, — о чем это она?

— Ее мысли и речи — тайна даже для нее самой, — пожал плечами я.

— О, хватит притворяться! Вы с другом тайные мужеложцы и…

Я сумел только выпучить глаза. Что?!!

А Лициний вдруг подавился воздухом… а затем начал громко хохотать. Жози рассержено выбежала из купе, а Лициний все не мог успокоиться. А мне становилось все несмешнее и несмешнее.

— Ты понимаешь что это значит?

— Что твоя Жозетта… — договорить он не смог, сотрясаемый очередным раскатом хохота.

— Да эта дура теперь всем расскажет, что… — тут Лициний взвыл так, что договорить я не сумел. — Это не смешно! Ты понимаешь, что все будут думать…

Лициний замахал на меня рукой, а я сел и схватился за голову. Решено, завязываю с женщинами, одни неприятности! Выберу одну и на ней и женюсь, а больше ни-ни!

***

Произошедшее вчера было настолько восхитительно, что я до сих пор не могу найти должных слов. Одно хорошо, Жозетта перестала меня раздражать. Теперь, меня разбирает смех всякий раз, как я смотрю на эту женщину.

Ее это злит, но она все равно едет с нами, неизвестно чем руководствуясь, хотя Эрвин выдал ей сумму достаточную, чтобы вернуться назад — и даже больше.

Друг мой ходит потерянный. Мысль о том, что Жозетта может распустить о нем такого неприятного рода сплетни, терзает его безостановочно. Он даже решил срочно жениться, чтобы никто ничего такого не подумал. Главное — не дать ему это сделать, а то потом, когда придет в себя, будет бегать и восклицать: «Чем я думал?!»

При его нынешнем отношении к женщинам, жениться Эрвину противопоказано. Эрвин любит хорошеньких дам и не выносит, когда женщина слишком умна. При симпатичном личике, Эрвин не будет сильно интересоваться внутренним содержанием прекрасного сосуда — и, разумеется, станет несчастен в браке, как и его жена. Обязанностью друга считаю удержать его от столь опрометчивого шага…

Мне бы самому не стоило сильно веселиться — заработок юриста зависит от его репутации и то, что простится художнику, мне не простят. Но относиться к ситуации серьезно я не мог. Да и кто из порядочных людей поверит словам певички невеликого ума и довольно ветреного поведения, право слово!

***

Разумеется, после того, как Эрвин поступил со мной так оскорбляюще, мне следовало покинуть этих двоих, с гордо поднятой головой, забрав на обратную дорогу сумму достаточную для утешения раненой души.

Но этот змей! Этот Лициний заявил мне, что надо мной будет смеяться весь город, если я расскажу им свои «девичьи выдумки». И сам смеется мне в лицо!

И я не выдержала. Он унижал меня всю дорогу! Он встал между мной и Эрвином!

Я не успокоюсь, пока камня на камне не оставлю от его репутации! Отомщу и ему и Эрвину.

Я добуду доказательства их тайных пристрастий и предъявлю всему городу.

Сперва я собиралась позвать свидетелей, которые застанут их вдвоем, но если бы мы были не в дороге!

Все же, я нашла выход. Я познакомилась в поезде с фотографом — он совершенно очарован мной и готов проследовать хоть на край света. И он едет в те же края что и мы — снимать какой-то живописный замок. Мы сфотографируем Эрвина с Лицинием в объятиях друг друга, когда они заснут — тогда никто не посмеется надо мной, а им навсегда будет закрыт вход в приличное общество!

***

Чем ближе к цели, тем больше волнуюсь. По несколько раз в день пересматриваю отцовские бумаги. Ездил зимой… по деревням… Надо найти последнюю, где его видели живым. Возможно, мне сразу укажут могилу…

Мне нужно с ним попрощаться. Слишком много недосказанности осталось между нами, слишком много резких слов я высказал отцу… Кто знает, в какую дикость я сам могу поверить в старости? Возраст — самый коварный из врагов…

Если бы я только знал, что он не вернется из этого путешествия…

***

Жози со мной не разговаривает — какое счастье! Сам себе напоминаю дурака из притчи, которому мудрец дал совет завести дома козу — как легко ему стало дышаться, когда удалось от козы избавится!

Лициний стал молчалив. Он постоянно листает отцовские бумаги и иногда смотрит в одну точку, шевеля губами — ведет беседы с покойником. Он любил отца, как бы на него не злился. Может потому и злился, что любил…

Я смотрю на него и думаю… думаю. О жизни. И о своих родных.

Интересно, гордился бы мой отец мной, если был бы жив?

Почему-то сомневаюсь.

Великий путешественник из меня, кажется не вышел. В книгах путешествия выглядят намного веселее, а тут постоянно какие-то неприятности и раздражающая суета. Если бы не Лициний, плюнул бы на все и обратно поехал!

— Я думаю, ты еще найдешь свое призвание, — пожал плечами мой друг. — Это не происходит сразу. Ты попробовал быть врачом, художником и путешественником. В мире еще сотни профессий! Но наука — явно не твое, — критически заметил он, — Искусство… не знаю. Может быть. Только для этого нужно приложить усилия, а ты ленишься.

— Жалко, что в мире нет профессии лентяя, — грустно сказал я. — Это было бы мое.

— Ты уже неделю ничего не делаешь, просто едешь и смотришь в окно. Не похоже, что тебя это радует.

— Может мне пойти в сомелье? — я откинулся на спинку. — Каждый день пить вино…

— Набирать в рот, выплевывать и на три страницы расписывать вкус?

— Ты умеешь испакостить любую мечту!

— И твою мечту о женитьбе?

— Тут я погорячился…

***

Жозетта едет с нами в одной карете, при этом нас нарочито игнорируя. Она уже нашла себе нового спутника, в пику Эрвину, не иначе. Эрвину, впрочем, уже все равно.

Однако, сидящая рядом Жози ему явно мешает расслабиться. Она его злит, он не хочет говорить так, чтобы она нас слышала, поэтому доносит свои мысли до меня исключительно шепотом в ухо. И его отвратительно слышно.

Ну, во всяком случае Эрвин приобрел бесценный опыт, я ему так и сказал.

— Злорадствовать — недостойно друга, — мученически посмотрел он на меня.

— По деревням она за нами не поедет, или я не понял характера этой женщины. У замка наши дороги разойдутся.

— Но будет ли нам удобно нанести визит графу фон Кролоку незваными? — внезапно забеспокоился Эрвин.

— Увы, ничего иного нам не остается, — вздохнул я. — Написать письмо невозможно — туда не носят почту. Местные крестьяне столь суеверны… Но во всяком случае, я могу сказать точно, что в замке об отце слышали. Я удивлюсь, если его сумели там забыть. Что же касается неожиданности нашего визита… люди живущие в глуши обычно радуются гостям, даже незваным.

Последнюю часть пути мы с Эрвином проехали в крытом фургончике. А вот Жозетте вместе с фотографом пришлось влезть на крестьянскую телегу. Дивное зрелище!

Как ни странно, она довольно стоически перенесла трудности пути. Это начинает беспокоить меня. Слишком упорно она за нами следует. У девицы явно есть какая-то цель. Она пытается мстить Эрвину, показывая, что променяла его на фотографа? Гораздо лучше она отомстила бы вернувшись домой и распустив слухи. В то, что она хочет полюбоваться архитектурой тринадцатого века, не поверит даже запряженная в телегу лошадь. Я не понимаю ее мотивов, а значит — стоит быть настороже.

— Эрви, — я тронул друга за локоть. — Жозетта ни в коем случае не должна узнать, что мой отец верил в вампиров. Ты сам понимаешь — тогда об этом будут говорить не только ученые, но и весь город. Моя репутация…

— Прости, — Эрвин взглянул на меня несчастными глазами, — У тебя снова неприятности из-за моих женщин.

— Мы ее опередим. В деревне мы будем к вечеру. Ты останешься в гостинице и скажешь, что я лежу наверху с больной головой. А я найму повозку и отправлюсь к замку, выясню что мне нужно и вернусь. Она даже не узнает, зачем мы сюда приезжали.

— Но будет не поздновато для визитов, когда мы приедем?

— Не очень удобное время, согласен. Но я не вижу другого выхода.

— Да… не рассчитывать же на человечность Жозетт, — по лбу Эрвина пролегла складка. — Боже, кем я окружил себя!

— Только не говори, что ты снова собрался жениться.

— Нет, но… но мне следовало обратить внимание на то, какая она… глупая и недобрая, а не только на красивое лицо! Торжественно клянусь тебе, — лицо Эрвина осветилось, — с этого момента я буду смотреть не только на тела красоток, но и на их души.

— Душу, друг мой, не так легко рассмотреть…

Везти меня к замку крестьяне не согласились, зато подробно рассказали, почему туда не стоит ехать. В общем и целом — мой отец должен был найти здесь целую деревню соратников по вере.

Мне едва не пришлось отказаться от своей затеи — над лесом начинали сгущаться сумерки и, пока я занимался бесполезными уговорами, солнце окончательно скрылось за горизонтом, оставив на небе лишь слабые оранжевые отблески.

Меня неожиданно выручил уродливый горбун, показавшийся из-за сарая и поманивший к себе пальцем. Он был нем, но несколькими довольно выразительными жестами, сопровождаемыми мычанием сумел показать, что направляется как раз в замок. Его телега больше напоминала гроб на колесах, но право слово, волновало меня не это, а то, как бы этот милый человек не завез меня к разбойникам.

— Зачем это? — поразился Эрвин, увидев, что я достаю из шкатулки пистолет.

— Темнеет, — пояснил я. — Как бы не пришлось встретиться с волками.

Однако, Эрвин понял больше, чем я хотел сказать:

— Лициний, — он крепко ухватил меня за запястье, — может не стоит? В конце концов, мы можем просто подсыпать Жози снотворного и отправиться в замок вместе, завтра утром, пока она спит!

— А проводника где мы найдем? Крестьяне ужасно суеверны, — я развернулся к Эрвину. — Ехать в замок сейчас даже безопасней, чем поутру. Темнота будет мешать не только мне, но и бандитам, если вдруг дело пойдет настолько плохо. Я буду иметь шансы скрыться. Но, на всякий случай…

Я снял запонки — серебряные, с чешскими гранатами, будет лучше, если они останутся в гостинице. Свинтил с пальцев перстень с янтарем и снял с шеи золотое распятие на тонкой цепочке — подарок крестной на мой первый день рождения.

— Ну вот, — улыбнулся я Эрвину. — Не будем провоцировать.

— Я с тобой, — решительно сказал Эрвин. — Ввяжемся в это вместе.

— Нам обоим просто не хватит места в телеге, — покачал головой я. — Не переживай, проводник — маленький горбун, если что, я без труда справлюсь я ним. Вернусь завтра с утра и мы здорово посмеемся над твоими страхами.

***

Лициний не вернулся. Господь всемогущий, чем я только думал, отпуская его одного! Но вчера он был так спокоен и так уверен… что говорить, я привык…привык, что уж Лициний-то знает, что делает, привык к тому изяществу, с каким он выкручивается из передряг, попутно выдергивая оттуда за уши и вашего покорного слугу… Господи, что же теперь делать?

Утром я еще был спокоен — Лициний не склонен выезжать куда-либо без завтрака, если этого не требуют дела, и вполне мог задержаться в замке. Но утро уже прошло, минул и полдень — а его все не было.

Уже и Жозетта продрала свои прекрасные глазки — вчера она не давала мне спать полночи… о, по более прозаическим причинам, чем раньше! Она трижды будила меня стуком в дверь — ей нужно было со мной поговорить. Я не открыл. Нет, нет и нет, может я и слабохарактерный, но не настолько! И вполне способен усваивать жизненные уроки. Нет Жози, больше я с тобой не свяжусь! Обнимайся со своим фотографом — бедняга от тоски перефотографировал уже половину деревни… Впрочем костюмы местных крестьян действительно довольно живописны… Не отвлекайся Эрвин, не отвлекайся! Кто чаще всего оказывается скупщиком краденого в детективах? Надо поговорить с трактирщиком… может быть разбойники не убили Лициния, а держат его в заложниках?

— Да нет, — покачал головой трактирщик, — разбойников у нас нет. Не выживают.

— А люди-то в ваших лесах пропадают…

— Пропадают… Не ищите своего друга, господин, только сами сгинете.

— Лициний собирался поговорить с владельцем здешнего замка… может мне стоит начать поиски оттуда?

— Вы найдете там только свою гибель.

— Как?! — поразился я. — Неужели… неужели граф фон Кролок и есть разбойник?

— Нет, — мотнул головой трактирщик. — Он просто выпьет вашу кровь. Но и от денег не откажется.

— Но ведь тогда надо сообщить об этом в полицию! — вампирские бредни я, разумеется, пропустил мимо ушей. Боже мой, граф-разбойник! А Лициний отправился прямо в его логово. Если бы мы только знали!

Я просто обязан добраться до ближайшего города и добиться, чтобы дело графа расследовали. Если Лициний еще жив… его освободят. Если он еще жив.

Я не мог поверить, что он мертв, я не мог представить его мертвым.

Легкий водевиль моей жизни мгновенно превратился в драму.

— Нет, — мотнул головой трактирщик, — сегодня уже не уедете. Слишком поздно — а у нас не принято путешествовать ночью. Ночь надо проводить за крепкой дверью… И на вашем месте, я бы хорошенько проверил засов на этой двери. В наших местах, бывает так, что мертвые приходят за живыми.

Я обошел все село. Никто не видел ни Лициния, ни его проводника. Никто ничего не слышал, но все дружно советовали мне запереть сегодня окна покрепче и не просыпаться, хотя бы за теми окнами звали меня все силы ада. Одна селянка подарила мне целую гирлянду чеснока, еще какой-то старик вручил деревянный крестик. Я признался ему, что довольно далек от религии.

— Когда беда приходит, каждый Господа вспомнит… — прошамкал тот.

Крестик пришлось взять. Я сунул его в карман брюк и отправился к трактиру — собирать вещи. Мы тронемся в дорогу на рассвете.

— Эрви, а где же твой дорогой друг? — поприветствовала меня Жозетта. — Его весь день не видно… Ночь выдалась утомительной, верно?

Я вскинул на нее взгляд, но глупая девка не смогла его прочитать. Кем, о кем я окружал себя! Один только Лициний…

— Замолчи, Фрида, — выдавил я и певичка отшатнулась перекривив пухлые губки. Когда-то мне нравилось их целовать — сейчас от этих воспоминаний меня тошнило.

Я поднялся, собрал вещи, поужинал и лег в постель, но не мог спать, как перед этим — толком не мог есть. Только бы он был жив. Только бы Лициний был жив. Безумная надежда — а разум подсказывает, что скорее всего… скорее всего…

***

Самой страшной вещью в моем путешествии оказались не волки, которых, в общем-то не стоит особенно опасаться летом — сбиваться в стаи они начнут только осенью — и не разбойники, коих мне и вовсе не встретилось. Самым страшным оказались то, с какой скоростью неслась телега и отсутствие какой-либо мягкой ветоши на ее дне.

Я буквально почувствовал себя игральной костью выпавшей из стаканчика и едва успел перевести дыхание и пригладить волосы к моменту появления графа.

Но, когда я его увидел, я полностью потерял дар речи. Мне потребовалось серьезно сосредоточиться, чтобы суметь представиться и извиниться за несколько несвоевременный визит.

— Ничего страшного, — любезно отозвался граф, — я ночная пташка. Я так понимаю, вы приходитесь родственником профессору Амброзиусу?

Он знал моего отца, и я совсем не был удивлен. Все дело в том, что граф выглядел просто… как вампир с иллюстрации к готическому роману.

Черный камзол. Черный плащ с кровавым подбоем. Длинные черные волосы, выбеленное лицо, выкрашенные черным губы. Я не знаю, что творилось у этого человека в голове, но судя по внешнему виду, он был недалек от того, чтобы в самом деле считать себя вампиром.

— Да, ваше сиятельство, я его сын. Я ищу следы отца… Хотелось хотя бы знать, где его могила, — со вздохом признался я. — Я знаю, он собирался посетить ваш замок, и смею просить о содействии…

— О, разумеется, — отозвался граф. — Так уж получилось, что я знаю, где его могила… и конечно покажу ее вам. А пока будьте моим гостем — в нашу глушь нечасто заезжают путешественники.

С каждым шагом у меня крепло ощущение попадания в готический роман — эти высокие стрельчатые арки, ворота с кованными черепами, флюгера в виде летучих мышей, освещенные встающей над лесом луной… Для окончательного эффекта не хватало только полнолуния, но увы, месяц был убывающим. Представляю себе, какое впечатление это все производило на моего бедного отца!

Я сильно устал с дороги, но при этом — совершенно не хотел спать, достаточно выспавшись по пути. Однако, ужасно хотел есть — но ужина мне не предложили. Зато вручили огромный бокал с вином — кто бы сомневался, оно было красным.

— Ваш отец был необычным человеком, — задумчиво проговорил граф. — Такая страсть к познанию нового, в том возрасте, когда большинство людей уже не способно далеко отойти от растопленного камина!

— Да, — признался я. — Любознательности отцу было не занимать. К сожалению, возраст беспощаден даже к самым светлым умам… Увы, лекарства от старости пока не изобрели.

— О, я не был бы так категоричен. Ваш отец — великий ученый… Но большинство людей неспособны заглянуть за дневную сторону жизни, ведь во тьме таятся все их страхи…

Что же, граф действительно должен был найти общий язык с моим отцом. Я уже ни капли в этом не сомневался.

— Я вижу на вашем лице скептическое выражение, — заметил граф.

— Признаюсь, я изрядный скептик, — кивнул я. — И мало склонен верить в то, чего не наблюдал лично, своими глазами, за исключением определенных, проверенных истин…

— Осторожней с проверенными истинами, — доброжелательно сказал граф. — Некогда проверенной истиной считали плоскую Землю.

— В этом вы правы, — вздохнул я, — сейчас наступил такой век, что многие старые истины рушатся под напором новых фактов… Тем не менее, если бы я жил в Древней Греции, я бы считал Землю плоской, по крайней мере, до тех пор, пока Аристотель не огласил свою лунную теорию.

— Старые истины рушатся в любой век, — задумчиво покрутил бокал в пальцах граф. — Но сейчас… этот процесс действительно ускорился. Он ускоряется с каждым веком. Я правильно вас понял, что вы поверите в вампиров не раньше, чем на вашей шее сомкнутся клыки?

— Боюсь что так, — усмехнулся я. — Сейчас многие увлекаются столоверчением и прочими чудесами… Но все это — либо бессознательные движения, либо сознательный обман. В своей жизни я слышал о многих странных вещах, но никогда не наблюдал их сам.

— А вы бы хотели? — вкрадчиво спросил граф. — Увидеть нечто странное, чудесное… и опасное, как и все чудесное?

Разговор резко перестал мне нравиться. До сих пор граф выглядел чудаком — но чудаком довольно безобидным. Однако, не слишком ли я опрометчиво судил о глубине расстройства его психики? Это не так-то просто, отличить безобидного чудака от опасного сумасшедшего — вот тот вывод, что я вынес из университетского курса лекций по психиатрии.

Я решил сменить тему, уйти из опасной чащобы сверхъестественного на торные тропы научного познания:

— Знаете, чего бы я по-настоящему хотел? Я бы хотел знать, во что будут верить люди лет через сто. Что они откроют. Человечество уже научилось опускаться в морские глубины и подниматься в воздух. Недалек тот день, когда воздушные шары будут не просто подниматься вверх — но и лететь куда-либо послушные воле рулевого. Я читал роман о путешествии человека к луне и думал — почему бы нет? Может быть когда-нибудь, в далеком будущем, люди будут жить на луне! Вот что я по-настоящему хотел бы увидеть, а эти бредни о духах и сказки про мертвецов встающих из гроба — не для меня!

А здешнее вино крепковато. Или дело в том, что я пью его на голодный желудок? Что-то я слишком уж раздухарился.

— Если бы вы это увидели, — негромко сказал граф, — вам бы захотелось знать, еще больше, не так ли? Познание — бесконечная страсть… Тем не менее вы зря отказываетесь посмотреть на теневую сторону нашего мира. О, неужели вам не любопытно, Лициний? И, позвольте спросить, в бога вы тоже не верите? Ведь достоверных доказательств его существования не существует, да и креста у вас на шее я не вижу… Или вы не христианин?

— Я был крещен в детстве, — пожал плечами я. — Но, как вы могли заметить, мне непросто поверить во что-либо… недоказуемое. Тем не менее, крестик я обычно ношу, но не тогда, когда мне предстоит ехать ночью с незнакомым человеком через незнакомый лес… В таких случаях я предпочитаю не иметь при себе никакого золота.

— Разумно, — согласился граф. — И в дальнейшем вам это пригодится. Когда кресту дает силу вера окружающих, это еще терпимо, но в случае, если вы подкрепляете его еще и собственной верой…

— Простите? — последней реплики графа я не понял.

Граф улыбнулся странной улыбкой:

— Вы столь упорно отрицаете все сверхъестественное, что боюсь, у меня есть только один способ доказать вам что вампиры существуют.

Я услышал движение у себя за спиной… Я вскинул голову, за спинкой моего кресла стояли двое — юноша в голубом, с длинными светлыми волосами и очень красивая рыжеволосая женщина в алом платье украшенном драгоценными камнями; парочка выглядела довольно безобидно, но мне отчего-то стало не по себе и я безотчетным движением сунул руку в потайной карман, коснувшись рукояти пистолета; это привело меня в чувство.

— Мы не были представлены, — спокойным тоном сказал я.

— О, простите, — усмехнулся граф. — Мой сын Герберт. Моя супруга Сара. Познакомьтесь — это сын нашего дорогого профессора Амброзиуса.

Двое за креслом синхронно улыбнулись мне клыкастыми улыбками. Я перевел взгляд на графа… из его ухмылки тоже успели вырасти клыки.

Ледяной электроток промчался по моему позвоночнику.

— Я хотел предупредить вас, граф. Я человек без чувства юмора — очень плохо понимаю шутки. И у меня есть пистолет.

Граф расхохотался в голос.

— Красивый, — сказал юноша за креслом.

— А главное — какое самообладание! — весело заметил граф.

Где-то на дне моей души еще теплилась надежда, что это лишь глупые шуточки — и сейчас хозяева отцепят клыки и перестанут… перестанут вести себя как сумасшедшие!

— Оставь пистолет, — мягко пропела женщина. — Он тебе не понадобится.

От ее голоса у меня закружилась голова, я осознал что делаю, только когда успокаивающий холод металла исчез из моей ладони… И тут они дернули меня вверх, в шесть рук, запрокидывая на спинку кресла, каким-то чудом я сумел дотянуться и нажать на спуск, никуда, впрочем не целясь… грянул выстрел.

— Отец! — ахнул юноша.

Граф отнял руку от бедра. Пуля, как примагниченная стояла в центре его ладони — и в прорехе одежды я увидел то, чего быть никак не могло.

Я увидел, как края раны сходятся вместе и черный кружок начинает блекнуть. Отец… Отец был прав! Они и в самом деле вампиры!

Руки, удерживающие меня, были тверды и холодны, как металл на морозе. Паника накрыла меня.

— Знаете граф, — выдавил я, мало надеясь на то, что это поможет. — Кажется, я вам уже верю.

Граф, который развернув мне голову, уже примеривался клыками к моей шее, громко расхохотался. Я получил еще пятнадцать секунд жизни.

Самое главное чувство которое я испытывал — мне почему-то было очень обидно. Обидно гибнуть не дожив до тридцати, обидно, что я не верил отцу и обидно — что я не знал о существовании вампиров. Это ведь действительно очень любопытно и разворачивает мир совсем под другим углом… О чем я, черт побери, думаю?

И тут мою шею пронзила острая боль. При ранении яремной вены смерть наступает за пять-десять секунд — это я еще успел вспомнить. Затем наступила темнота.

Пробуждение было ужасно — словно я заснул на морозе. Все тело сводило судорогой — и никак не получалось раскрыть глаза — сон слишком крепко держал меня в своих объятьях, несмотря на царящий вокруг холод. В голове проносились обрывки увиденного кошмара. Что мне там примерещилось — граф-вампир? Ох, я хотя бы добрался до замка или сплю в таверне и у меня погас камин?

Я все-таки сумел раскрыть глаза и увидел над собой какие-то доски, которые и стряхнул. Потом привстал, держась за бортики — и обнаружил, что лежу в гробу, в каком-то склепе. Это прекрасно вписывалось в сюжет предыдущего кошмара.

Я сел, встряхнув головой. Кругом царила темнота, но она была какая-то… прозрачная, это сложно описать. Несмотря на отсутствие какого-либо источника света, было прекрасно видно каждую деталь. Так, например, я обнаружил, что костюм мой сильно испачкан кровью, но схватившись за шею, я не нащупал раны. Зато я больно укололся ногтями.

Взглянув на свою руку, я понял, что кошмар еще не окончился, если я, конечно, вообще сплю.

Кожа руки была мраморно-белой — у живых людей не бывает таких рук. Да и длинных острых ногтей, больше похожих на когти я никогда не отращивал.

Меня накрыло холодной водой ужаса. Я тронул языком зубы. У меня не выросло длинных клыков, но глазные зубы стали определенно слишком острыми. Я весь похолодел, судорожно вздохнув — и обнаружил, что вдобавок ко всему, от момента пробуждения и до сего момента, я и вовсе не дышал.

После сего открытия, я почему-то резко перестал паниковать. Холодный ужас сменился каким-то отстраненным любопытством. В конце концов, о чем можно переживать, если ты уже мертв?

— Как спалось? — поприветствовал меня граф, когда я, по запаху своей же собственной крови, капавшей на пол, пока меня волочили до склепа, добрался до комнаты с камином.

— Кошмары мучали, — коротко ответил я, щурясь.

Камин, вчера едва растопленный, сегодня пылал, как солнце

Граф клыкасто улыбнулся:

— Помнится я вчера обещал показать вам могилу вашего отца… Точнее, одну из его могил — ваш отец так любит путешествовать, что у него их уже не менее десятка.

Почему-то я даже не удивился. В этом была потрясающая ирония — исследователь вампиров сам стал объектом своего исследования. Впрочем, закономерно, не так ли?

— Сейчас Амбросиус проводит исследования в Южной Америке…

— И милый Фредди с ним… — вздохнул юноша в голубом.

— …он несомненно будет рад узнать, что его сын присоединился к нам.

— Не уверен, — покачал головой я. — У нас с отцом были сложные отношения.

— О, он довольно часто вспоминал о вас… Не хмурьтесь так, Лициний! — улыбнулся граф. — Вы сказали, что мечтаете увидеть каким будет мир лет через сто — разве я не дал вам возможности исполнить вашу мечту? Поверьте, мы даруем вечную жизнь далеко не каждому!

— И каковы же критерии отбора? — не смог не съязвить я.

— Страсть, — выдохнул граф. — У человека должна быть какая-то страсть, дающая ему вкус к жизни… Многие не знают, что им делать и с кратким мигом человеческого существования — не то что с вечностью!

Я сразу вспомнил Эрвина.

— А тех, кто попался вам, но не находится во власти сильных страстей — вы их просто убиваете?

— Вы злитесь, Лициний, — подметил граф. — Вы привыкли держать все под контролем, а мы взяли и не спросили, хотите ли вы стать вампиром. Нет, убивать не обязательно — если не прокусывать крупных артерий, человек вполне способен перенести небольшую кровопотерю и остаться в живых. Только следует быть аккуратнее в полнолуние — укушенный в это время обычно и сам превращается в одного из нас…

— Луна была в ущербе, — это-то я запомнил.

— Не единственный способ, — снова во все клыки улыбнулся граф.

— Отлично, — сухо обронил я. — Это был очень занимательный вечер, господа, но я вынужден вас покинуть.

Эрвин должно быть уже с ума сошел от беспокойства. Господи, как я ему объясню, что назад он будет возвращаться в одиночестве?

— Куда ты? — удивился юноша в голубом, чьего имени я вчера не запомнил. — Ты не понял? Если вернешься в деревню, тебя там либо колом проколют, либо сам под солнце попадешь!

— У меня там друг остался, — пояснил я. — Я обещал вернуться к нему утром. Я…скажу ему что… обнаружил у вас в библиотеке уникальные материалы по… чему-нибудь и задержусь для… научного исследования.

— Подождите, Лициний, — поднял руку граф. — Я найду вам сопровождающего. Вы еще не освоились в новом состоянии и можете… пострадать.

— Благодарю, я справлюсь и сам, — сухо кивнул я.

— Куколь! — позвал граф.

Ожесточенно почесывающий в голове горбун возник из темного коридора. Интересно, не страдает ли он педикулезом? Впрочем, вшей ли мне теперь бояться!

— Он отвезет вас обратно. Проследи, чтобы Лициний не попал в беду, Куколь.

Горбун счастливо улыбнулся и прижался к креслу графа, как пес ожидающий ласки. Граф опустил руку прямо на спутанные грязные волосы калеки и почесал его, действительно, как человек — собаку.

— Возьми, — юноша в голубом (Герберт, его зовут Герберт, все-таки вспомнил я) сунул мне в руки какой-то сверток темной ткани. — Он плотный, выдержит, даже если ты вдруг попадешь под солнце.

Я зажал плащ локтем. Куколь, подволакивая ногу, потащил меня за собой. Я попрощался с хозяевами коротким кивком.

— Упрям, как и его отец, — донеслось мне вслед. Говорил граф — а Герберт отреагировал негромким смешком.

Эрвин есть Эрвин. Даже из самых благих его затей не выходит ничего хорошего. И вот, последняя кончилась тем, что я стал вампиром!

***

Я лег в кровать, но спать не мог. Мне мерещилось, что под простыней насыпаны горящие уголья, я вертелся без конца, потом все же задремал — а когда очнулся, был весь мокрым.

Стук, разбудивший меня повторился снова, словно что-то ударилось снаружи о ставень. Кто-то кидает камни в окно?

Я с грохотом вскочил с кровати и поднял задвижку, растворяя ставни.

— Ну наконец-то! — услышал я громкий шепот снизу, но как ни всматривался, не смог разглядеть в ночной тьме говорившего.

— Кто здесь?

— А ты как думаешь? — язвительно спросил меня снизу знакомый голос.

Я чуть не вывалился наружу:

— Лициний! Лициний, где ты был?!

— В библиотеке. Я… зачитался. Открой мне пожалуйста дверь — не хочу будить трактирщика.

— Зачитался?! — на всю улицу заорал я. — Ты понимаешь, что я чуть с ума не свихнулся? Что мне тут всей деревней рассказывали про разбойников и вампиров?

— Не кричи, люди спят, — спокойно отозвался Лициний снизу. — Ты меня впустишь, или мне тут заночевать?

— Сейчас впущу, — отозвался и бросился из комнаты.

Облегчение, мной испытанное не описывалось никакими словами. Я готов был петь, я готов был плясать и смеяться, у меня из глаз потекли слезы…

И я чуть не сшиб с ног Жозетту, вышедшую из комнаты со свечой.

— Брысь! — хлопнул я ее по заду, Жози взвизгнула и шарахнулась в сторону. Я вынул подвечник у нее из рук и побежал вниз.

Но когда я домчался до входной двери и потянул брусок вверх, внезапно, поперек туловища меня обхватили сильные руки!

— Что происходит? — на лестнице замерла жена трактирщика с глиняным светильником в руках, ее муж обхватил меня как медведь, и пыхтя, оттаскивал от двери. Я попытался ударить его локтем, но это было все равно, что пинать гору. Похоже, трактирщик даже не почувствовал моих усилий.

— Эрви? — позвал Лициний из-за двери.

— Сейчас! — задушено отозвался я.

— Кого я слышу! — внезапно возликовала незаметно подошедшая Жозетта. — Эрвин успел уже по вам соскучиться мистер сюртук! — она подарила мне ядовитейшую улыбку и вытолкнула брусок из паза.

— Нее… — трактирщик отпустил меня и с выпученными глазами бросился к двери, но вдруг замер, будто натолкнувшись на невидимую стену и начал шустро пятиться обратно.

Лициний зашел внутрь.

Я смотрел на своего друга и с трудом узнавал его. Волосы, обычно аккуратно собранные в хвост, бились у лица, как крылья ночной птицы, его одежда выглядела потрепанной, была перекошена и закапана чем-то темным.

Лициний был не просто бледен — он был бел как снег, но особенно приковывали внимание глаза. Светлые, обычно неяркие, сейчас они горели ведьминским зеленым огнем и как будто даже светились в полумраке.

— Под твою защиту прибегаем, Пресвятая Богородица, — забормотал трактирщик.

Жозетта пыталась закрыть рот.

— Эрви, — сказал Лициний, — нам надо переговорить без посторонних.

— Кто бы сомневался!

Лично я даже не сомневался. Нисколько не сомневался, что молчать Жозетта способна не дольше десяти секунд, а яда в ее речах хватит на дюжину змей!

— Отойди от нее! — послышался сверху грозный голос.

Мы, не сговариваясь, подняли глаза. Трактирщица стояла наверху, суровая, как валькирия. В одной руке она сжимала крест, в другой — бутылку с… спиртом?

— Кому от кого надо отойти? — с привычной юридической занудностью поинтересовался Лициний.
— Девочка, беги! — трактирщица взмахнула бутылкой, щедро обрызгав лестницу. Судя по запаху… В общем, спиртным здесь и не пахло.

— Почему я должна бежать? — недоуменно спросила Жозетта. — Вы думаете, он мне что-либо сделает? — и зашлась звонким смехом, очевидно даже сама мысль, что Лициний способен причинить ей вред, казалась Жози противоестественной… да она такой и была.

Кто-кто, а Лициний законопослушен до занудства. Скорее уж я не выдержу, и зарублю негодницу топором, а Лициний в это время будет хватать меня за рукав и зачитывать, какие именно статьи каких законов я сейчас нарушаю.

— Ваш знакомый мертв, — отозвался трактирщик из дальнего угла, куда он незаметно успел отпятиться. — А вы его зачем-то впустили в мой дом!

— Что за глупости! — сморщилась Жозетта. — Вы думаете, если я молодая, хорошенькая девушка, то я совсем дура? У мертвых не бывает пульса! — торжественно объявила она и, шагнув к Лицинию, схватила его за запястье.

Вдруг Жози вздрогнула всем телом, она смертельно побледнела и рванулась назад. Но Лициний неожиданно-грубо дернул на ее себя, так что Жозетта буквально завалилась на него — и рука Лициния скользнула ей на талию!

— Что ты делаешь? — пораженно спросил я.

Больше я не успел задать вопросов, я не успел ничего, я оцепенел, я не верил своим глазам — я смотрел как мой лучший друг прокусывает шею моей бывшей любовнице — черт побери, у него выросли здоровенные клыки!

Меня прошиб холодный пот. Вот так он хотел поговорить со мной наедине?

— И-ии-ха! — завопила трактирщица, швыряя бутылку, так что осколки брызнули в стороны, как шрапнель.

Лициний зашипел и схватился за руку, выпустив Жози — та упала к его ногам безвольной куклой, ее шею и платье заливала кровь и подбородок Лициния тоже был залит кровью, яркой и глянцевой.

— Прочь от нее! — завопила трактирщица, запуская вниз еще и крестом.

— Эрви… возвращайся в Кенигсберг, — сказал Лициний.

И этот знакомый тон от существа залитого чужой кровью, существа, которое почему-то носило лицо моего друга, прозвучал насмешкой.

Вампир легко уклонился от гирлянды чеснока, запущенной той же меткой рукой и выскользнул в ночь, за дверь.

Я бросился к дверям, дернул их на себя — и с внезапной легкостью заложил их тяжеленным бруском. И сполз на пол.

***

Разговор не задался. Я-то собирался тихо-мирно побеседовать с Эрвином, навешать ему на уши лапши и, разумеется, совсем не намеревался демонстрировать, кем я стал.

Все пошло не так с самого начала — сперва Эрвин, радуясь моему возвращению, перебудил весь трактир своими воплями. Мой визит явно не обрадовал хозяев заведения, а тут еще и подняла голову моя новая сущность…

Но Жозетта была такая теплая, так аппетитно пахла и встала так близко… Я сообразил, что творю, только практически вцепившись ей в шею — и успел лишь слегка сдвинуться, чтобы не задеть крупных сосудов.

Крови все равно было очень много — шея все-таки. И это было так вкусно…

Я невольно облизал губы, вспоминая. Надо же, такая вредная девица, а такая вкусная…

Я сообразил, что уже минуту стою посреди улицы, вспоминая момент, когда укусил Жозетту. Виноватым я себя не чувствовал. Все произошедшее было как-то… закономерно.

Я дошел до деревенского колодца и поднял ведро воды — мне требовалось умыться.

И что же теперь делать?

Я не сомневался, что Эрвин уедет в Кенигсберг, но меня очень беспокоило его душевное состояние. Ему ничего не стоило натворить глупостей.

Надо будет все-таки побеседовать с ним. Этой ночью он вряд ли будет готов к диалогу — но на следующую… Только бы никто не помешал.

Я решил пройтись по округе, присмотреть, где мне провести день. За мной увязался Куколь настойчиво показывая в сторону замка. Я, как мог, объяснил ему, что пока никуда не собираюсь — он ушел в темноту, ворча, как обиженный пес.

Летняя ночь пахла совершенно одуряюще — в новой форме мое обоняние явно улучшилось. Да и прочие чувства обострились — я даже чувствовал, как в норках под дерном шевелятся мыши. Я их чувствовал — и у меня возникло странное ощущение, что если немного сосредоточиться…

Я увидел как мышь показала мордочку из норы — и тут же потерял свое сосредоточение. Грызун скользнул обратно. Нет, погоди-ка!
Я опустился на колени и снова начал думать о нем — и не глазами, но в своей голове видел, как зверек ползет по норе, цепляясь крохотными коготками за неровности, ориентируясь в темноте по запаху — остро пахло другими мышами. Самками. Одна из них была беременна. Еще один запах — самец, соперник. Погодите, я что, влез в голову мыши?

Конечно, как только я подумал об этом, я тут же потерял связь с грызуном. Любопытно! Получается, вампиры могут управлять животными? Ох, ну почему я никогда не читал исследований своего отца внимательно? Сейчас бы я точно знал, что я могу, а что — не могу. Однако, если я сумею подчинить себе мышку, то мне намного проще будет поговорить с Эрвином — я прослежу за ним ее глазами.

Я оперся рукой о траву и сосредоточился вновь.

В чем-то граф определенно был прав, по поводу страстей. Моя увлекла меня настолько, что я почти забыл, ради чего все это затеял — и несомненно продолжил бы делать записи в найденном в кармане блокноте до самого рассвета, если бы у меня только не сломался карандаш. К этому моменту я уже смог бы написать о мышах небольшую научную статью. Казалось бы — мы живем в соседстве не одно тысячелетие, что еще можно сказать о мышах такого, чего бы не было известно человечеству? А между тем, у мышей есть своя социальная структура, с которой я увлеченно знакомился остаток короткой летней ночи — пока у меня не сломался карандаш и я не поднял голову, обнаружив, что небо уже изрядно посветлело. О проклятье, а я ведь до сих пор не решил, где бы мне устроиться на день!

Я захлопнул блокнот и решительно встал. Стоит осмотреть здешнюю церковь на предмет укромных мест — около нее меня вряд ли станет кто-либо искать.

Но до церкви я не дошел. Куколь налетел на меня прямо посреди улицы и бросил мне плащ в лицо. Судя по интонации его мычания, калека площадно бранился. Затем, нисколько не интересуясь моим мнением, он ухватил меня за руку и куда-то потащил. Я не стал сопротивляться — горбун знает окрестности лучше меня.

Птицы пели уже по-утреннему, в хлевах начинала подавать голос скотина. Потянуло печным дымом. Куколь решительно тянул меня прочь от села — и дотянув до небольшой, покрытой лесом скалки, решительно ввинтился в щель между камнями.
Я был вынужден последовать за ним. Сразу за устьем щель расширилась, образуя небольшую… хотел бы я сказать «но уютную» пещеру. К сожалению, пещера уютной не была — она была грязной, сырой и очень тесной. Горбун дернул меня за руку, пробормотал что-то невнятное и полез обратно в щель. Послышался шорох — калека маскировал вход.

Мне было довольно сложно представить, что солнце ныне стало для меня смертельно опасно, но это, очевидно была одна из тех теорий, которые не стоит подтверждать экспериментально. К тому же я ужасно устал и меня клонило в сон — поэтому, я, завернувшись в плащ, лег прямо на пол. Он был мокрый, но не казался мне холодным.

***

— Жози, что с тобой? — завопил испуганный фотограф, увидев кровь на полу.

— Ничего, ничего, — ворковала трактирщица, обмывая ей шею, — главные жилы не задеты, а остальное заживет, заживет… Святой водичкой польем, луна в ущербе — сама такой же не станешь…

Жози только судорожно вздыхала. Дар речи не вернулся к ней, да и ко мне тоже.

Я мог только сидеть, подпирая двери спиной и бездумно наблюдать, как наконец продравший глаза фотограф пытается выяснить, что произошло, путаясь у хозяев под руками.

— Вурдалак ее кусил, вот что! — наконец не выдержал спускающийся трактирщик. Он поднимался закрыть ставни у меня в комнате. Сам я этого сделать бы не смог. В голове было гулко и пусто, как в церкви после того, как разойдутся все прихожане.

Лициний не просто мертв — он хуже чем мертв. Вампиры… что такое вампиры? Что происходит с человеком, когда он становится вампиром? Ох, надо было не смеяться, а почитать, что там старый Амброзиус писал о них… но кто же знал?

— Что? — пораженно переспросил фотограф.

— Да вот вроде вас господин был, — хмыкнул трактирщик. — Тоже вчера ходил все вызнавал, как ему в замок попасть… Только он туда попал.

— Что теперь делать? — спросил я трактирщика.

— Уезжайте отсюда, — вздохнул он. — Уезжайте как можно дальше.

— А как же… я не понимаю… это Лициний — или уже не он?

— Об этом вам лучше с нашим священником побеседовать, — пожал плечами трактирщик. — Как по мне — если человек умер, так пусть и лежит в могиле. А коли он встает и сосет кровь — так надо загнать ему кол в грудь, да и уложить. Вот оно и все. Выпейте водочки, да поспите, вот что я вам посоветую. Утром легче будет.

Я проснулся с больной головой. Хуже того — грудь сжимала такая тоска, что хоть вой в голос. Я беззвучно ревел, закусив угол подушки, когда скрипнула дверь.

Какой-то человек зашел в комнату и открыл ставни. Я поднял голову — при свете стало видно, что на человеке — ряса священника.

— Душа болит? — негромко спросил он.

— Болит, — кивнул я, пытаясь вытереть щеки.

— Не о своей боли сейчас ты думать должен, а как спасти от ада друга своего, — сурово сказал святой отец.

— Лициний хороший, — сказал я.

— Может он и был хорошим человеком, но сейчас телом его бес правит. А душеньке от этого плохо и маятно, как в цепях она закована… Коль скоро не вбить кол ему в грудь, так и душу бес погубит. И будет друг твой в аду гореть, если не спасешь его.

— А как же мне его спасти?! — сел на кровати я. — Что я могу сделать?

— Мертвые всегда приходят к близким. Пришел он вчера — придет и сегодня. А ты, раб божий, крест ему на шею надеть должен, когда он укусить тебя попытается. Крест наденешь — не сможет он шевельнуться. Тогда мы пробьем колом ему сердце, и упокоится он в мире, а как истечет твое время на этой земле — встретитесь вы в Царствие Небесном…

— Я грешник, — признался я. — Меня не примут небеса.

— Господь наш Иисус Христос, приложил к дару крещения дар покаяния, действующий до последнего издыхания нашего, — строго сказал священник. — Ибо слаб человек и многие соблазны подстерегают его. Давно ли ты причащался, сын мой?

— В детстве, — признался я. — Когда матушка водила меня в церковь.

— Исповедовался, я полагаю, тогда же?

— Да, — кивнул я.

— Покаяние есть второе крещение, — сообщил святой отец — При первом крещении человек получает очищение от первородного греха Адама и Евы, а во втором омывается от своих собственных грехов. Коли пойдешь на бой с войском дьяволовым, то душу свою очистить должен. Вспомни грехи свои, в чем грешил перед Богом и людьми, в чем перед собою грешен… Придешь в церковь — я исповедаю тебя.

Мне стало легче, правда, стало легче. Прав был тот вчерашний крестьянин, который говорил, что каждый поминает в беде Господа. Как-то становится проще дышать, когда ты знаешь — есть на свете Бог и он тебя любит и всех нас любит… Я заплутал, сбился с пути — но Он простит меня. Я спасу Лициния и мы обязательно с ним еще встретимся — в лучшем месте, чем это…

На выходе меня перехватил фотограф:

— Эрвин! Подождите. Или вы куда-то спешите?

— Я иду в церковь, на исповедь, — признался я.

— Я вам очень сочувствую, — сказал фотограф. — Жози сказала, Лициний был вашим близким другом…

— Не настолько близким, как ей мерещилось!

— Я за нее боюсь. Между вами вышла ссора и теперь… А Жози еще слишком слаба, чтобы куда-либо ехать. Я хотел сказать… Вы же не оставите своего товарища в таком состоянии? — вскинул на меня глаза он.

— Не оставлю, — негромко сказал я.

— Я хочу вам помочь. Что вы собираетесь делать?

— Об этом я и хочу поговорить с святым отцом после исповеди. Если хотите — можете идти со мной.

***

Проснувшись, я далеко не сразу сообразил, где нахожусь. Потом вспомнил и выбрался наружу.

Закат отпылал совсем недавно — на небе еще горели розовые отблески. Мне надо быстрее найти Эрвина. Страшно подумать, как он пережил сегодняшний день и не наделал ли уже глупостей. И сильно сомневаюсь, что он послушал доброго совета и уехал.

Над деревней витали ароматы готовящейся пищи — очевидно, крестьяне собирались ужинать. Любопытно, но запахи еды не вызывали у меня ровно никакого аппетита.

Сквозь плотно закрытые ставни виднелись отблески света. От церкви слышался звон колокола.

В трактире шумели и переговаривались люди. Стоит быть осторожнее — время слишком раннее. Толпа с факелами и вилами – не то, с чем мне стоит свести знакомство.

Я забился в самый темный угол двора и сосредоточился на мышах.

Что сейчас делает Эрвин?

Эрвина, неожиданно, в трактире не оказалось, хотя наши вещи были на месте.

Немного подумав, я двинулся в сторону церкви. Куда еще он мог пойти в незнакомой деревне после всего, что случилось?

Действительно Эрвин был в церкви. Он довольно усердно молился, не обращая внимания на скачущую по ногам мышь, пока я не потерял терпение, и не швырнул ее прямо ему в молитвенник, который Эрвин тут же и выронил.

— В чем дело, сын мой? — здешний священник был немолод и по-видимому, имел непростой нрав — морщины навек запечатлели на его лице суровое и строгое выражение.

— Мышь… мне в молитвенник прыгнула мышь… — рассеянно сказал Эрвин.

— Эти божьи твари обычно не прыгают в молитвенники… если только им не управляют слуги сатаны.

Эрвин застыл, выпучив глаза.

— Что мне делать, святой отец?! — попросил-всхлипнул тот.

— Ты знаешь, что ты должен сделать, — просто сказал тот, кладя руку Эрвину на плечо. — Господь не оставит тебя. Иди.

И Эрвин пошел. К выходу.

Я что-то упускаю из виду. Он просто отсылает Эрвина в ночь? Без святой воды и чеснока? Зная, что я здесь, я жду его?

Я прислушался – и услышал, как шелестят крыльями на колокольне совы, как колышется под ветром листва и попискивают под крыльцом мыши. Людей на улице не было. Неужели священник… дает мне возможность последний раз поговорить с другом? Я думал, но ничего другого не приходило мне на ум…

Наконец Эрвин показался — темным силуэтом на золотистом фоне проема. Я стоял почти у самой ограды. Не знаю, как на меня подействует крест, но святая вода обожгла довольно чувствительно. Интересно, а я смогу зайти в церковь? И что будет, если зайду?

Ставить эксперименты было не время и не место — страсть к познанию и без того завела меня слишком далеко. Следовало придумать, что же сказать Эрвину. Пусть я – хуже, чем мертв, но Эрвин все еще мой друг и я должен развязать канаты вины, опутавшие его. Он не виноват ни в моем бесстрашии, ни в моем легкомыслии, ни в моем неверии, которые и заставили меня нанести тот роковой визит в замок…

Я видел, что он перепуган. Наконец Эрви решился, шагнул в темноту, как в черную воду и застыл, обнимая голову руками. Стоял так он долго. Неужели ожидал, что я… что я на него наброшусь?

Я припомнил прошлую ночь, Жозетту… признаться, моя вчерашняя несдержанность выглядела не лучшим образом.

Эрвин, наконец, опустил руки и сделал шаг вперед. И еще один. И еще…
Постепенно походка его стала смелее. Я окликнул Эрвина, когда тот почти дошел до ограды:

— Я не причиню тебе вреда. Никогда.

Эрвин вздрогнул с головы до пят. Всхлипнул.

— Эрвин, уезжай. Уезжай отсюда.

— Это все из-за меня, да? — спросил он, и в голосе его звучали слезы. — Из-за меня…

— Из-за моего отца. Из-за моего любопытства и неверия, -- вздохнул я. – Не вини себя.

Из-за него тоже. Но я не буду наваливать на Эрвина этот груз.

Его дыхание было хриплым, клокочущим:

— Лициний, — сказал он дрожащим голосом. — Я уеду… но попрощаемся… давай сперва попрощаемся.

— Прощай, Эрвин. Ты был хорошим другом. Не вини себя в том, что случилось.

— Я…не вижу тебя… — пошарил руками в воздухе он.

Я протянул ладонь.

Эрвин вскрикнул, нашарив ее, отшатнулся… но затем все-таки ухватил меня за руку и… заключил в объятья.

Голова моего бедного друга, кажется, совсем перестала работать. Я почувствовал, как клыки укололи губу — но в этот раз смог удержаться.

Эрвин, ты бы хоть немного думал, прежде чем что-то делать!

— Что ты делаешь?

Он словно пытался что-то нашарить у меня за спиной.

— Сейчас… немного… еще немного… Лициний, я тебя спасу!

Вдруг я понял — не только у Эрвина от всего случившегося перестала работать голова. Я мог бы догадаться, почему священник отпустил его так легко!

Я хотел вырваться — но обнаружил, что не могу шевельнуться. Я не мог моргнуть, я не мог вздохнуть или сказать слова, и мой внутренний крик никто не слышал! В глазах у меня потемнело…

-- Ты все сделал правильно, -- донеслось, как издалека. Я не мог даже повернуть зрачков, лишь чувствовал тепло тела подошедшего. На ограде дрожали рыжие блики – а Эрвин смотрел на меня и плакал.

Я бы тоже плакал, если бы только мог.

-- Я… можно я его сфотографирую? – донеслось из-за спины.

-- Не смей! – сердито вскинулся Эрвин.

Фотограф вошел в поле моего зрения и мне чертовски не понравилось то, что он принес!

-- Я не смогу! – всхлипнул Эрвин. – Пожалуйста!

-- Мы справимся сами, -- мягко прозвучало над ухом.

Я почувствовал леденящий холод в солнечном сплетении. Темная фигура, размытая не в фокусе зрения, пахнущая ладаном и пылью, безо всякой боязни положила ладони мне на плечи.

-- Помоги мне, -- сказал он. – Его надо положить на землю.

Эрвин плакал, закрыв лицо ладонями. Я видел его измученные глаза и испытывал абсолютно абсурдное желание – мне хотелось привычно утешить его.

«Ничего страшного, Эрви. Ты просто обездвижил меня и отдал врагам, которые сейчас убьют меня окончательно. Не переживай».

Фотограф, положив на землю скверно струганный кол, ухватил меня под колени.

… Последнее, что я увидел – белые руки священника, возносящие надо мной красноватое деревянное острие…

…Меня пронзила дикая боль. Я кричал, кричал беззвучно – и никто не слышал мой крик. Темнота качалась перед глазами, пахло ладаном, плесенью и отчего-то медом. Темнота оживала в рыжих бликах, вылепляя мрачные своды, и люди на фресках смотрели в меня злыми глазами… пытка без конца и края! Потом все куда-то поплыло и я понял – это была еще не пытка.

Меня внесли в огонь. Небо, раскаленное от края до края нависало надо мною, как свод камина над рождественским гусем… О боже, даже в самом пекле ада я буду иронизировать!

Совсем измученного, испеченного, меня приняла ночь. Прохладная, влажная и темная, она заключила меня в свои объятия, закрывая от страшного неба. Мне стало почти хорошо – даже прут в сердце превратился из раскаленной стали в сырое дерево. Ночь накрыла меня уютной тяжестью…

Кажется, я потерял сознание. Очнулся от резкой боли, снова рванувшей сердце – и тут же исчезнувшей. Пахло сырой землей, рваной травой, грязным телом, слышалось сосредоточенное сопение, горячие пальцы ползали по моей шее… Горбун!

Я узнал его – и вдруг что-то порвалось, на мне и во мне и… я смог моргнуть!

Клыки распирали губы – я ощущал волчий, невозможный голод, и может быть даже вцепился бы в эти теплые пальцы… если бы у меня были силы. Но я смог только застонать.

Лицо Горбуна исчезло, как и его пальцы. Мелькнул зажатый в корявой ладони крестик на тонкой золотой цепочке – подарок крестной на первый день рождения…

Надо мной навис белокурый юноша в голубом камзоле:

-- Совсем плохо? – с сочувствием спросил он. -- Сейчас…

Он завозился и зазвенел чем-то стеклянным, а затем моего носа коснулся запах, поистине, способный поднять даже мертвого!

Пахло кровью. Я со стоном приподнялся и выбросил вперед руку – юноша придержал меня за плечи и прислонил стакан к моим губам:

-- Я сам – ты сейчас прольешь.

…Затем я долго лежал на земле, приходя в себя. Герберт болтал – так спокойно, словно ничего особенного не случилось:

-- …повезло. Если бы день не был пасмурным… из чего сделан этот кол?

Я хрипло расхохотался, вдруг поняв – красноватый цвет дерева не примерещился мне! Эрвин, чудо ты ботаническое! Ты перепутал осину с тополем!

Смех сотрясал мое тело, оно казалось таким легким и высохшим… И Герберт поднял меня на ноги без усилия.

-- Меня убивал мой отец, -- сказал он, с прежним спокойствием. – Мерзко убивал, долго… просто за то, что мне нравятся мужчины. Граф усыновил меня в ту ночь… но не будем об этом. Мстить будешь?

Я грязно выругался, сообщив, где я видел всех своих неудачливых убийц. Мстить меня не тянуло.

-- А я отомстил, -- все так же невозмутимо сказал Герберт.

Я взглянул на него…

-- Сколько тебе лет? – вдруг вырвалось у меня.

-- Двести… двести семьдесят, кажется, -- беспечно откликнулся тот. – Не помню точно. А что?

Герберт был ребенком совсем иного века… Я посмотрел на звезды, остро блещущие с ночного неба.

Передо мной открывалась вечность.

1916, полевой госпиталь.

…Отец Эрвин умирал. Случайный осколок, удар и темнота… смертная слабость, серый полотняный потолок, бедро, словно бы набитое горячими углями… Он отпустил уже стольких – а его самого и некому исповедовать у последнего предела… Устал.

Полусон, полубред, полуявь-полуреальность и совсем неправда, будто бы вся жизнь проходит перед глазами. Только потолок, только ветерок, изредка залетающий внутрь страшной палатки, пахнущей кровью и гниющим мясом.

Ночь принесла холод, леденящий ноги и руки. Слабый свет керосинки мерцал недостижимой звездой…

Отец Эрвин моргнул – а может быть просто пришел в сознание, чтобы обнаружить – один из образов прошлого все же явился к нему.

Из теней соткалось бледное лицо, зеленеющие глаза… Давно покойный друг явился к нему, чтобы забрать с собой.

-- Лициний… -- прошептал Эрвин.

Видение не ответило, и отец Эрвин ощутил прикосновение ледяных ладоней к горящей ноге. Даже приятное.

-- То в церковь, то на войну… почему тебя всегда несет не туда? – задумчиво спросил Лициний.

И щелкнул ножницами.

-- Я бы забрал тебя в вечность, мой бедный друг, но тебе нечего там будет делать… -- продолжил он. – Но я могу дать тебе еще немного времени в этой жизни. Наши с отцом совместные исследования плесеней рода Penicillium говорят о том, что…