Milla ja Mirri

Тупичок в Рябиновом переулке образовался сам собой. Вообще, в Виттенгру такое самоуправство не терпят, поскольку столичная застройка не предполагает непрезентабельных видов, но здесь стихийно взыграл целый ряд обстоятельств. Во-первых, перепланировка городских транспортных линий и оснащение трамваев электродвигателями. Во-вторых, географическое положение: переулок упирался в задние стены домов делового квартала и, чтобы сделать его сквозным, пришлось бы снести пару зданий, в которых располагались довольно солидные конторы. В-третьих, тот факт, что Рябиновая аллея и примыкающий к ней переулок испокон веков являлись негласной собственностью семейства Ротуэн, заведующего трамвайной инфраструктурой столицы. Это довольно очевидные сведения: «ротуэн», в переводе с виктонского, означает «рябина». А муниципальные власти хоть и имеют вес в вопросах внешнего облика города, но предпочитают не вмешиваться в дела богатых и влиятельных семейств, к тому же достойных сотрудников департамента транспорта при правительстве Виттенгру. Пусть они на своих частных улицах хоть баобабы выращивают, хоть выгуливают жирафов. В пределах разумного.

Жирафов в Рябиновом переулке не водилось, а баобабы с лихвой заменяли деревья, оправдывающие название переулка. Полыхали огнём в первых числах абалтора, и те сочные ягоды, что не успели склевать дрозды, обрывала хозяйка и готовила пунш по старинному эскатонскому рецепту. Родственники посмеивались: чудачка. В городской зоне ягоды рвёт. И, к тому же, с дроздами щебечет на птичьем, на их языке. Были бы те хоть чуточку поумнее, тоже смеялись бы. Но пунш все пили исправно, разливали по керамическим кружкам едва в особняк сквозняком врывалась промозглая осень. Кутались в пледы, разжигали в камине огонь и, собравшись в гостиной, каждый со своей любимой чашкой в руках, слушали небылицы чудной эскатонки.

Откуда только Шеспер её раздобыл? Она звалась Эймили, он же просто звал её милой. Потерял себя, видимо, в её аквамариновых глазах, утонул в пучине её волос цвета насыщенного индиго, уложенных наподобие воронки из толстых кос о пяти прядях. Хоть бы поинтересовался, почто ей взбрело в голову красить волосы в такой нетривиальный цвет. Пришлось сделать это за него. Эймили, улыбаясь, ответила, что всегда мечтала о такой причёске. Её натуральный оттенок никогда не давал ей чувства родства с самой собой. На вопрос, каким же он был, иностранка предпочитала не отвечать. Она рядилась в красное, или ярко-салатовое, и ни то, ни другое не подходило к индиго, а все детали костюма, от обуви до аксессуаров, предпочитала сводить к одной гамме. Эксцентрична была эта дама донельзя. Но всегда приветлива и весела, так что не полюбить её оказалось невозможно. Несмотря на её причуды.

Когда Шеспер впервые привёз её в особняк, она сказала наутро, что видела сон. Дескать, он и она поднялись на вершину высокой горы — так, что у неё кололо в боку, и какую-то часть пути он нёс её на руках. Там были люди в длинных мантиях, они праздновали, или возносили хвалы — как будто, в том числе им обоим. Вот только за что?

— За то, что ты у меня такая умница, — ответил Шеспер и поцеловал её в лоб.

Но умница была с ним не вполне солидарна. Всю последующую неделю будущая свекровь доказывала ей обратное. Относилась к новой женщине в доме, с одной стороны, как к гостье, с другой — сетовала на малую помощь по хозяйству. Эймили помощь свою предлагала, но её отвергали. Она не настаивала, и ей же потом это выходило боком. Не намеренная слушать упрёки, она возражала, но мать Шеспера, в свою очередь, не желала слушать доводы на ломаном виктонском.

— И не будет она внимать твоим словам, — со смехом пояснил её любимый. — Мама шумит и сотрясает воздух лишь бы послушать звук своего голоса и убедиться, что хоть что-то в этом мире она в состоянии контролировать. Она всегда была такой. Поэтому не обижайся, милая, она сама уже через десять минут забывает, что с кем-то, оказывается, конфликтовала.

Со временем женщины нашли общий язык и кое-как сумели разделить сферы влияния в своём королевстве. Как раз вовремя: Шеспер Ротуэн встал во главе трамвайного управления Виттенгру, и напряжённой обстановки ему более чем хватало на службе. Его назначение отпраздновали торжественным банкетом, на котором, тем не менее, Эймили почти не притронулась к еде и сетовала на тошноту. На следующий день она попросила купить ей клубники и солёных артишоков, а когда Шеспер, с огромным трудом раздобыв и то и другое в середине абалтора, возвратился домой, от всего отказалась и выпила мутный рассол, макая в него печенье для попугая, которое пекла сама.

— Это будет девочка, — вынесла она вердикт с непоколебимой уверенностью.

И, поскольку мужчинам приходится постоянно растолковывать очевидные вещи, Эймили с улыбкой пояснила, что к концу весны в этом старинном, видавшем многие поколения особняке появится ещё одна маленькая бойкая Ротуэн.

Но судьба перехитрила даже её, такую чуткую и наделённую природной интуицией, которой позавидовали бы иные далёкие предки, а также катены. Ротуэн оказалось две. Первая появилась на свет довольно быстро и без осложнений, а вот со второй пришлось повозиться. Первую уже и обмыли, и закутали в чистую пелёнку, и покачали. И отец подержал на руках, и мать приложила к груди — а вторая всё не торопилась на свет.

— Она вообще появится? — тревожно спросила Эймили и сложила озябшие ручки в молитве.

— Появится, когда старшая в школу пойдёт, — словоохотливо буркнула акушерка и деловито осмотрела живот. — Да вы не торопите малышку, родители, успеете ещё с ней намаяться. Всему своё время.

— А вы уверены, что это не мальчик? — спросил было Шеспер, но обе женщины так зашикали на него, что он враз почувствовал себя тем балагуром, который вечно в большой компании норовит сморозить глупость и после краснеет. Выскользнул из комнаты, чтобы загладить конфуз, принёс жене миску тёртой черники с миндальными сливками: пускай подкрепится в ожидании.

— Всё-таки, дорогой, надо было рожать в бассейне, — вздохнула Эймили, сторонница естественного пути развития человечества в гармонии с природой и активная поглощательница всевозможного рода сведений на эту тему. Роды в воде, она слышала, набирали всё большую популярность и позволяли новорождённым войти в этот мир в более привычной среде. Выбери она бассейн — глядишь, её вторая дочурка более охотно поспешила бы к ним на встречу.

— Ты кушай, милая, — прервал её муж, не тяготевший к умозрительным беседам и не чествовавший сослагательного наклонения. — Черника весенняя, свежая.

И то ли черника была действительно свежей и свежестью своей манила, то ли велик был соблазн поглядеть, где предприимчивый отец отыскал такие крупные ягоды на девятой неделе лиатора, но дело пошло побойчее. Ещё не опустела наполовину миска, как схватки возобновились и вскоре акушерка уже вовсю суетилась возле новой малышки.

— Мирилла, — сказал растроганный папа, — мы назовём её Мирилла.

— Мирилла Ротуэн, — причмокнула Эймили, — Черника Рябина, — добавила на эскатонском. — Вот уж имя так имя… Знаешь, Шеспер, я старшую лучше сама назову.

И назвала. Милибельда. В этот момент Шеспер подумал, что было крайне неосмотрительно оставлять её так долго без имени — не до того было, все отдались напряжённому ожиданию младшей сестрички. И вот, глядите, к чему это привело. Милибельда! Откуда жена нахваталась таких милых глупостей?

Та посмотрела на мужа с прелестным недоумением.

— Типично виктонское имя, заканчивается на -бельда. Что же не так?

— Но такого имени нет, дорогая, — пытался вразумить её Шеспер, — есть Розабельда, есть Женебельда, есть…

В общем, много ещё было -бельд, но ни одной среди них Милибельды.

— И что с того? Теперь будет, — объявила жена. Она невозмутимо доела ягоды и выразила желание отдохнуть. День выдался насыщенным.

***

Особняков в переулке было шесть, и все они, за исключением одного, торцового, где каким-то непостижимом образом уже очень давно обосновалась одинокая безымянная старуха с клыком и чёрной шалью, принадлежали семейству Ротуэн. Таким образом, переулок оказался весь опутан родственными связями. Но малая семья Шеспера была не так многочисленна: сам Шеспер, его отец, мать и бабушка, и вдовая старшая сестра, чем-то отдалённо начинавшая напоминать торцовую старуху и чем дальше, тем больше примеряющая с годами на себя её облик. Чуть позже появилась цветущая Эймили. А теперь к ним добавились две малышки.

Родители Шеспера, до того деликатно намекавшие, что, согласно модному веянию, молодёжь проживает нынче отдельно, разом взяли свои слова обратно и с восторгом приняли новые обязанности дедушки и бабушки. В первую же неделю после рождения девочек они созвали в гости обитателей всех шести домов, даже белую ворону в чёрной шали, и не переставали хвастаться внучками. А вдовая тётушка Рина, которая лет пять назад лишилась супруга и с тех пор, казалось, мечтала лишь о том, чтобы последовать за ним, внезапно обрела новый стимул к жизни. Нянчила девочек и приговаривала, что из них вырастут истинные ангелочки. Коли даст Творец, они станут катенами: в последние годы тётушка чрезмерно увлеклась «высокими материями» и тяготела к божественному. Её не стали разуверять, чтобы не обижать; кроме того, подозревали, что со временем жизнь разуверит её сама. Так и случилось.

Милла и Мирри, как коротко называли сестрёнок, оказались одинаковыми на лицо и фигуру, чего и следовало ожидать от близнецов. Чего ожидать не следовало, но что, тем не менее, присутствовало, это разница в их цвете глаз и волос. Милибельда была жгучей брюнеткой с кошачьими глазами, горящими как два изумруда, в то время как её сестра вышла более монохромной, в мягкую коричневу карих глаз и каштановых волос. Друзья и случайные прохожие только диву давались, позднее и это прошло: все были уверены, что девчонки используют линзы и оттеночный шампунь или краску, чтобы отличаться друг от друга. Иным казалось, что постарались родители. «Вот молодцы, — приговаривали они, — находчивые. Всем ведь известно, как часто и вероломно двойняшки выдают себя одни за других».

Тем не менее, девочки таким вероломством не отличались и не стремились подчеркнуть ни своё сходство, ни различие. Каждая просто оставалась собой, что не всегда удаётся даже людям, не отягощённым присутствием копии-близнеца. Милибельда с детства была покладистой и отзывчивой, её сестра — напротив; впрочем, за строптивостью её характера крылось желание досконально во всём разобраться. Когда маленькую Миллу просили подать какую-нибудь вещь, та охотно следовала указаниям, Мирри же не приступала к действиям, не разузнав для начала, почто взрослым понадобился тот или иной предмет. Она была из тех, кто без конца генерирует вопросы, в то время как её сестра была склонна принимать за чистую монету любую бессмыслицу. Когда же та убеждалась в вымысле, то относилась к этому философски: для чего-то ведь существует в мире и сказка, и ложь. Сказки они, между прочим, обе любили, а Эймили знала их множество и охотно рассказывала снова и снова. Некоторые из них она записала на пластинку и перепоручила ореховой радиоле, которая, в отличие от матери, могла проигрывать их денно и нощно, не зная отдыха.

В школе Милла считалась красавицей, и многие мальчики были в неё влюблены. Мирри же единогласно признали зубрилой и задавакой, и сделали старостой класса. Её боялись и знали, что спорить с ней себе дороже: не хватит ни аргументов, ни знаний. Хотя не сказать, что она так уж прилежно училась; Мирилла всего лишь любила читать, притом всё подряд, и память у неё была феноменальная — вот и прозвали её «ходячей энциклопедией». Милибельда тоже много читала, но мало делилась прочитанным, замечая, что у её окружения другие интересы и вкусы, и следуя им. Хотя, в младших классах она время от времени декламировала приятелям вслух весёлые и занимательные стихи и рассказы. От строгой Мириллы такой вольности ожидать не приходилось.

Позднее Милибельда обнаружила у себя целительские способности: они выразились в том, что ей удалось поднять на ноги захворавшего домашнего попугая. Как выяснилось, попугай вовсе не был болен, он всего лишь объелся пьяной вишней из забродившего компота, которую бабуля Зенедэй не успела своевременно утилизировать, но, вдохновлённая первыми успехами, девочка решила всерьёз посвятить себя медицине. Вдовая тётушка Рина имела неосторожность заметить при ней, что лекарское дело — непростое, что ей предстоит много заниматься и изучить массу справочников и книг. Не сказать чтобы Миллу это отпугнуло: скорее, сместило фокус её внимания в академическую сторону. Она увлеклась биологией и химией, собирала гербарий, изучала свойства эфирных масел из коллекции мамы и разнообразных приправ в кухонном шкафчике бабушки. Откопала вонючую мазь от клещей и несколько изменила её состав, добавив какой-то соли и масла эвкалипта (а, может быть, кедра) и сделав запах более удобоваримым, за что папа, регулярно потчуемый этой мазью ввиду того, что был особенно лаком для травяных кровососов, остался особенно ей благодарен.

Мирилла в это время была поглощена собственными интересами. Сёстры проводили много времени вместе и оставались друг другу самыми близкими подругами, но при этом не замыкались одна на другой: у каждой имелись свои друзья и свои увлечения. А также особые «пунктики». В частности, Мирри избрала своей священной книгой учебник физики и термодинамики, вызубрила его наизусть и цитировала при всяком удобном случае. Он идеально подходил на роль священного писания как непреложностью постулатов, так и полным отсутствием надежды постичь глубинный смысл написанного. Физику нельзя было понять (по крайней мере, Мирилле не удавалось), в неё оставалось только верить, что роднило её с верой в Творца. В каком-то смысле она и являлась Творцом, и была пропитана гармонией космоса: один тот факт, что строение атома изрядно напоминало структуру планетной системы, в своё время ошеломил девочку.

Помимо физики Мирри увлекалась литературой и плаванием. Много читала, немного писала, плавала — в меру. Поставила в центральном бассейне какой-то юношеский рекорд по прыжкам в воду с шести метров, хотя к победе не рвалась и участвовала только по просьбе тренера. Мир вообще в последнее время тяготел к каким-то странным рекордам: все оголтело соревновались, кто дальше прыгнет, кто выше. Кто дольше простоит на одной ноге с бутылкой на носу, а кто — съест больше всех оладий с морской капустой. Кто разобьёт больше всего кирпичей головой за десять минут, кто за это же время вскарабкается на телебашню (и явственно услышит, как над ним с облаков смеются аски-тарро). Всё это с серьёзным видом фиксировалось, заносилось в международную книгу рекордов и снималось на камеру — и отдельные умники вместо того, чтобы заниматься нормальными делами, посвящали всю жизнь этой сумасшедшей игре, да, к тому же, получали за неё деньги. Ещё в прошлом веке подобное активно осуждалось, но уже в начале одиннадцатого стало поощряться: выходит, кому-то это было на руку.

И, поступив в университет, девочки даже узнали, кому.

Говоря начистоту, они много о чём узнали в его стенах — от того, как и зачем правильно совать пальцы в розетку, до базовых законов мироздания. Об этом, в том числе, и пойдёт речь в следующих главах.