Милосердие

«…где-то перегружено, где-то недотянуто. Резать надо, кромсать без жалости.»

После этого сообщения от своего любимого бета-ридера – я не поменял не строчки.

Милосердие.

Сладкая пыльца запаха ладана. Воск, плавящийся на золотых канделябрах. Притихшие дыхания в прохладной полутьме нефа. Горло сжато воротником робы, бархат давит на горло. Мои пальцы, влажные от нервного пота, сжимают папку с нотами. «Hallelujah». Старая, потрепанная, в пятнах от кофе. Старик Элмер всегда ставил на нее свой стакан, несмотря на все окрики пастора. «Музыка должна дышать жизнью, а не храниться в стерильном боксе».

Жизнь. Вот она.

Первая нота. Глубокий вдох. Дирижер, миссис Хиггинс, ее взмах рукой — не просто жест, это высекание искры из воздуха. И мы запели. Небо распахнулось. Своды церкви дрогнули от мощи нашего голоса. Я чувствовала, как вибрация идет от пяток к макушке, сливаясь в один прекрасный, очищающий гром.

А потом этот гром сменился другим.

Не таким чистым.

Резкий, сухой, как лопнувшая струна гитары, но громче. Набат. Или хлопок дверью.

(Марта)

Я думала, лопнула одна из этих дурацких лампочек, которые пастор купил по скидке. Господи, даже на освещении приходиться экономить. Я повернула голову на звук, все еще пропевая «for the Lord God omnipotent reigneth», и увидела, как с Элмера слетает его парик. Слетает странно, не так, как обычно, когда он его поправлял. Он полетел в сторону, эти его жалкие библейские кудри развеялись на ветру, которого в церкви не было. И под париком оказалась не лысина, а что-то красное, мокрое, с белыми осколками. И его больше не было. Он просто перестал быть. Перестал петь. И его нота оборвалась.

(Томми)

Тишина после первого хлопка была оглушительнее любого звука. На секунду. Ровно на ту секунду, за которую мозг отказывается верить. Это фейерверк? Шутка? Часть какого-то нового, современного представления? А потом второй хлопок. И третий. Уже не хлопок. Уже не лопнувшая лампочка. Уже выстрел. Определенно, окончательно, железно. Выстрел.

Запах. Сначала не крови. Сначала запах пороха. Едкий, кислотный, перебивающий ладан. Запах серы из преисподней, принесенный вентиляцией прямо в лицо.

(Филлип)

Он шел по центральному проходу. Неторопливо. Как жених к алтарю. Длинное, поношенное пальто. Лица не разглядеть, только силуэт на фоне витражей. Он не кричал, не произносил речей. Он просто шел и стрелял. Методично. Как косильщик сорняков. Раз-два. Раз-два. Пауза. Перезарядка. Звук отскакивающего пустого магазина, звяканье о каменный пол. Новый магазин. Щелчок. Продолжение.

Мир сузился до этого ритма. Выстрел. Крик. Падение. Больше не пели. Кричали. Но крики тоже были частью этого нового, ужасного хора. Сопрано агонии, бас паники, дискант разрываемой плоти.

Я упал на колени. Моя роба стала мокрой и теплой. Не от моего пота. От того, во что я встал. От Элмера. Я смотрел на его парик, лежащий в луже. Локоны впитывали красноту. Я подумал: «Миссис Хиггинс убьет его за испорченный парик». И это была самая идиотская мысль в моей жизни. Последняя.

(Миссис Хиггинс)

Мои дети. Мой хор. Они падали. Роберта, с которой мы вместе ходили на репетиции двадцать лет. Томми, наш новый тенор, такой робкий. Они падали, и их голоса обрывались на полуслове, на полувздохе. Я не могла остановиться. Моя рука все еще дирижировала. Она сама. Вверх-вниз. Это был адский оркестр. Я дирижировала симфонией своего уничтожения. И я ждала своей очереди на фермате. Ждала, когда солист обратит на меня внимание.

Он подошел. Не спеша. Дым стелился вокруг него, как нимб. Я опустила руки. Посмотрела ему в лицо. Но я не увидела лица. Только тень. Только пустоту. И я почему-то прошептала: «Прости нас». Не знаю, за что.

Выстрел был ответом.

(Эйми)

Удар в грудь. Не боль. Сначала не боль. Удар, как от мяча на физкультуре, только внутри. Горячий. Очень горячий. И невыносимое давление. Я отлетела назад, в хруст падающих стульев, в чье-то уже холодное тело. Звук ушел. Свет поплыл. Он стал зернистым, как старое кино.

Я лежала и смотрела вверх, на распятие над алтарем. Лицо Христа было обращено к небу в вечной скорби. А рядом с ним, в моем сужающемся поле зрения, двигались его ноги. Убийцы.

Он прошел мимо. Не добивая. Просто шел дальше, к выходу. И я увидела их.

Его стопы.

В стоптанных сандалиях, перехваченных ремешками из грубой кожи. Они были в пыли. В пыли этого старого пола. И в брызгах крови, которая медленно впитывалась в пористую кожу и сухую древесину. Пятки шершавые, потрескавшиеся. Человек, который много ходил. Очень много.

Он остановился. Прямо рядом со мной. Я замерла, не дыша, притворившись мертвой. Я чувствовала тепло исходившее от него.

Он наклонился. Не ко мне. Поднял что-то с пола. Это была наша партитура. «Hallelujah». Он перелистнул страницу, запачканную красным, будто изучая. Потом бросил ее обратно. Она шлепнулась в лужу.

И тогда тьма, которая уже клубилась по краям зрения, нахлынула окончательно. Последним моим ощущением был не звук выстрела и не боль.

А запах. Кровь и пыль дорог.