Милостивый сиверко

Ноябрь 1918 г.

Молодой снег жалобно скрипел под ногами. Варютка ступала за мужем след в след, неловко перепрыгивая от одной вмятины широкого мужского валенка к другой.

– Шибко бежишь-то, не поспеваю, – пискнула она, оправляя зацепившийся за ветку подол.

– Так сидела бы дома, – огрызнулся Игнат, не поворачивая головы.

Вначале ночь была непроглядной, густой – шли наощупь, по приметам, огибая черные стволы, но вот из-за туч лениво выкатился тонкий серп растущего месяца, заглянули в прореху крупные звезды, обрадованный снег жадно подхватил небесное сияние, раздвигая мрак. Впереди показалась равнина скованного льдом озера.

Игнат замедлил шаг, начал заворачивать правее, углубляясь в сухостой камыша.

– Пойдем домой, – без всякой надежды попросила Варютка, кутаясь от сурового ветра в пуховый платок.

Игнат ожидаемо не ответил, он всегда делал то, что ему взбредет в голову, не слушая даже грозного родителя, где уж молодухе его остановить.

Камыш здесь стоял реденький, низкий, сквозь него хорошо были видны: озерная гладь, запорошенный снегом пригорок и выступавшие из ночной темноты беленые башенки надвратной монастырской церкви.

– Здесь будем ждать, – приговорил Игнат, плюхаясь в снег.

– А чего ждать? – не поняла Варютка.

– Жалко – светло больно, могут и не вынести, – пробубнил муж себе под нос.

Он неотрывно всматривался в монастырские стены.

– А чего должны вынести? Кому чего ночью выносить-то нужно? – зачастила Варютка. – Ночью спать всем надобно. Не добро по потемкам бродить, беды искать.

– Должны вынести. Верное дело, полынью к вечеру зря, что ли, рубили, – самого себя принялся убеждать Игнат, почесывая всклокоченную бороду.

– Так лопотье бучить[1] станут, – немного успокаиваясь, выдохнула Варютка.

– Так-то далече от берега, – Игнат указал куда-то в сторону, но Варютка не смогла разглядеть полыньи, снег да снег.

–Там к середке вода не такая мутная, самое то для лопотья. Пойдем домой.

– Ступай, – даже в темноте она увидела, как зло сверкнула синь его глаз.

– Чего они вынести могут, их уж донага ограбили, – разозлилась и Варютка. – А игуменью, страдалицу, убили. Вели без палочки, ноги еле ставила, сердешная. Ироды! А архиерея кирилловского, говорят, никак застрелить не могли, он руки вот так вот поднял и давай молиться, и пуля его не брала, двенадцать раз стреляли, а ни однашенька-то и не попала. А они на него прикладами замахиваться, мол, молиться не вздумай, он рученьки опустил, так его только тогда и…

– Врут все, – раздраженно оборвал ее Игнат.

– Да как же врут! – аж подскочила Варютка. – Как же врут, коли, Алешка Утышев, что в расстрельных был, в тот же день утоп, – Врютка, испуганно озираясь, перекрестилась. – Как есть, утоп, – уже шепотом, склонясь к мужу, добавила она. – Пойдем домой.

– Ничего он не утоп, с латышами к Москве подался.

– Потонул, – черпнула от мужниного упрямства Варютка. – А тама, – она указала на монастырские стены, – выскребли все еще при матушке Серафиме, городские приехали да все описали и по маю вывезли. Сама телеги видела.

Игнат ничего не ответил, мол, чего с глупой бабой спорить. Повисла тягостная тишина. Варютка присела рядом с мужем, укладывая голову ему на плечо.

– Застудишься, дуреха, – буркнул он, пересаживая ее к себе на колени. – Спала бы сейчас у теплой печки, чего увязалась? – беззлобно проворчал он, оглаживая жену по спине.

– Разве ж тебя можно одного пускать, – уткнулась она ему лбом в висок.

– Боишься – по девкам пойду, – хмыкнул муж.

– Да лучше б по девкам, – вскинула голову Варютка, вглядываясь ему в лицо.

– Гляди, послушаюсь, – отшутился он.

Ночь баюкала, навевая дремоту. Месяц снова пропал за тучами, снежный блеск потускнел. Варютка только собралась в очередной раз повторить затертое «Пойдем домой», как Игнат встрепенулся, быстро ссадил жену с колен и подался вперед. Варютка проследила за его взглядом.

Сначала ничего не было видно, скорее какое-то ощущение движения на монастырском пригорке. Потом явственно проступили фигуры… женские сгорбленные фигурки. Не иначе инокини монастырские? А та крепкая, что впереди, больно похожа на матушку Александру. Вроде баяли, что теперь она за игуменью. Зачем они в ночи спускаются к заснеженному берегу, что волокут за собой? Сани?

Да, это чунки[2], а на них что-то большое, уложенное плашмя. С пригорка груженые сани спустились сами, сестры только придерживали их, чтоб не опрокинулись, а вот на заметенном озере дело пошло хуже. Несладко приходилось старицам – две, упираясь, дергали за веревку, а две другие толкали поклажу сзади. Чунки неохотно ползли, зарываясь в мягкий снег.

Варютка замерла, забывая дышать, только неотрывно следила за чужими усилиями.

Что они везут? Что там, на чунках? Туча услужливо приоткрыла месяц, столп голубоватого света выхватил круг заснеженной глади.

– Гроб?! – встрепенулась Варютка. – Там гроб.

– Тише ты, – зажал ей рот ладонью Игнат. – Тише, – шикнул на ухо, ослабляя хватку.

– Кого они хоронят? – прошептала Варютка, отодвигая его руку.

– Никого.

– Но там же гроб.

– Так и что.

Сестры, заметно удалившись от берега, остановились. Та, что была похожа на Александру, нешироко размахнулась топором, очевидно, вскрывая тонкую корочку, намерзшую в вечерней полынье. Сестры осторожно сгрузили поклажу, большой свежевыструганный гроб, тревожно оглянулись по сторонам и принялись усердно молиться. Варютке в шелесте раскачиваемого ветром камыша послышалось: «Богородица Дева, радуйся».

Тучи снова плотной завесой окутали небо. Очертания инокинь стерлись, превращаясь в единое темное пятно. Кажется, они толкают гроб к полынье.

– Отчего не попросили наших мужиков могилу вырыть? Пришли бы, пособили, уж не отказали бы, да хоть так же ночью, тайком, – прошептала Варютка, глядя, как тени цепочкой потянулись обратно к монастырю, уже легко, без всяких усилий, волоча за собой опустевшие чунки. – Разве ж покойника в воду – то хорошо?

– Да нет там покойника, – отозвался Игнат.

Жена перевела взгляд на мужа – весь он подобрался, сосредоточился, словно хищный зверь в засаде. Варютка попятилась, неприятно дернуло в груди, а воздуха снова стало не хватать.

– Ты чего удумал? – хрипло спросила она, увидев, как Игнат извлекает из-за пазухи топор.

– Им без надобности, сами же бросили, а нам пригодится. Варюха, в теплые края подадимся, заживем, – добродушно улыбнулся он жене.

– Какие теплые края, ты что удумал? Домой пошли! – дернула она его за рукав.

– Схрон у них там, как есть, схрон. В озеро кинули, чтоб новой власти не достался.

– Так все ж вывезли, – напомнила Варютка.

– Не все. Я сейчас нырну, да попробую крышку сбить, авось до чего и дотянусь. Хоть лжицу причастную, и то дело.

– Как нырну? – обомлела Варютка. – Вода ледяная, а глубина нешто не знаешь какая, тягун.

– Нет в том краю течения, да и не так уж и глубоко, достать ведь потом надеются. Место-то заветное.

– Там топляка полно, темень, хоть глаз коли. Не надо… Грех, – всхлипнула Варютка.

Муж не слушал, он все для себя решил. Инокини исчезли, растворились в темноте, должно быть, ушли за стены Ферапонтовой обители. Все сковал мрак, и не разглядеть, хоть напрягай очи, хоть не напрягай.

Игнат вышел из укрытия и широким уверенным шагом побрел по крепкому льду. Варютка кинулась за ним.

– Ну, не жаль тебе себя, меня не жаль, так хоть дитятко наше пожалей. Сиротой народится. Не ходи, проживем, все живут, и мы проживем.

Игнат как завороженный продолжал двигаться к своей заветной цели.

– Да надо было за Ваську Парменова идти, – всхлипнула Варютка. – Чего я в тебя, чубатого, вцепилась. А матушка говорила: «Наплачешься с ним, Варюша, неволить не станем, но наплачешься», – по щекам покатились слезы, их тут же слизывал студеный сиверко[3].

– Вдовицей ладной останешься, набегут еще Васьки, зря убиваешься, – насмешливо кинул Игнат через плечо.

– Дролечка мой, пойдем домой. То Божье, не наше.

Черную полынью Игнат разыскал быстро, по оставленному полозьями следу, – длинная крестообразная иордань, что рубят на Крещение. Края вытоптаны женскими ногами, следы волочения вели к черной воде.

Игнат принялся раздеваться, скидывая одежу прямо на снег. Варютка бережно ее подбирала, прижимая к себе.

– А чего ж весной-то не прийти?

– Весной не найду, да и половодьем утянуть может.

– Давай хотя бы за веревками сходим, – жалобно попросила жена. – Обвяжешься, а я тянуть стану.

– Ты это… – Игнат подошел к ней в одной нательной рубахе, он был бледным, это было видно даже во мраке. – Ежели чего, ну… моих держись, не бросят. Батько крут да отходчив.

– За веревкой надобно сбегать, – сухими губами проговорила Варютка.

Игнат скинул нательную рубаху и с топором в руках шагнул к полынье.

– Не пущу! – отшвырнув в сторону вещи, кинулась к нему жена, но он прыгнул вниз, и черная вода сомкнулась над его бедовой головой.

Время остановилось. Темные тучи, величественно проплывая над бескрайней снежной равниной, равнодушно взирали на одинокую молодку, склонившуюся над омутом.

[1] Бучить лопотье – стирать белье.

[2] Чунки – санки.

[3] Сиверко – северный ветер.