МИНДОВГ: ПУТЬ ПЯТОЙ РУНЫ

«…чем больше говорится о давно минувшем историческом событии или личности, тем меньше угадываем мы реальных, живых черт, предстающих все менее ярко из сумеречной глубины столетий!»

Алексей Анатольевич Мельников

ГЛАВА 1. Железо рода

— Как же он... похож на отца, — медленно, будто против воли, выдохнул Довспрунк, переводя взгляд с мельтешащих во дворе людей на широкий осенний простор.

Отсюда, с княжеской вышки твердыни Воруты, открывался весь их мир — тесный, суровый и родной. За частоколом ютились кровли посада, чуть вдалеке петляла голубая лента небольшой речки, а дальше, до самого горизонта, лежало море лесов — буйных, нехоженых, хранящих и угрозы, и богатства. Внизу кипела ратная склока на утоптанном до каменной твёрдости плацу. И сквозь пыль и мелькание фигур княжеский взгляд безошибочно выхватывал брата. Миндовг, высокий и гибкий, как молодая сосна, двигался так легко, словно не касался земли. Его пепельно-русые волосы, тёмные от пота, слиплись на лбу. Со стороны могло показаться, что княжич забавляется — так легко и стремительно он уворачивался от атак двух дружинников, и на его губах играла улыбка.

Но это ощущение было обманчивым. Стоило вглядеться в его лицо, и за улыбкой проступала ярь зверя, загнанного в угол. Черты его обострились, взгляд, потеряв весь свой мальчишеский задор, стал собранным и острым, точно клинок. Каждое движение, даже в этой учебной схватке, было лишено суетливости — лишь плавность и точность, отточенная тысячами повторений. За улыбкой скрывалась не игра, а жёсткий расчёт и полное понимание того, что и зачем он делает.

Притупленные для безопасности стальные клинки, в ровном темпе, то с гулким лязгом скрещивались, сверкая в лучах заходящего солнца языками пламени, то, со свистом рассекая воздух, обрушивались на кольчуги, рассыпая искры. И вдруг… Воздух вокруг них словно полыхнул огнём. Внезапно Миндовг сделал обманный выпад, и меч Гинкутиса, выбитый точным ударом, с глухим стуком отлетел в сторону. В ту же секунду, не дав опомниться, княжич подсек второго противника — и тот, тяжело рухнув на спину, с досадой хлопнул ладонью по земле, ощутив легкий укол прикоснувшегося к горлу не заточенного острия.

И в это мгновение, в победоносной ухмылке Миндовга, в его властном силуэте, нависшем над поверженным врагом, Довспрунк с болезненной ясностью узрел призрака их отца, Довгерда. По спине князя пробежал холодок старого, почти забытого детского страха.

— Ещё пару лет — и молва будет звать его непобедимым, — раздался рядом вкрадчивый, глуховатый голос.

Довспрунк вздрогнул. Рядом, словно из воздуха, возникла сухопарая фигура Викинта. Его болотные глаза с липким, внимательным взглядом были прикованы к Миндовгу.

— Слишком уж лих да удал для того, кто дышит тебе в затылок, — тихо, с притворной жалостью, добавил дядька. — По обычаю предков, княжеская власть идет к старшему в роду... и твой брат — первый в той очереди. И народ, гляди, уже не на тебя взирает, князь... А на твоего наследника.

Довспрунк слегка поежился, будто от внезапного сквозняка, пробежавшего у него за спиной. Может, и правда ветер подул из сеней? Но князь не обернулся, чтобы проверить. Его взгляд, внезапно остекленевший, безотрывно следил за братом. Ощущение не проходило — липкий холод за спиной медленно растекался пустотой внутри, вымораживая душу. Эта знакомая, давно забытая пустота — отчаяние мальчика, оставшегося один на один с неподъёмной ношей власти и долга. Она втягивала в себя, как воронка, увлекая за собой в прошлое, туда, где среди теней, страха и безысходности, на него с безграничным доверием смотрели бездонно-голубые глаза маленького брата.

Он был ему не просто братом. Так уж случилось, что пришлось заменить родителей. Мать, вечно недомогавшую, Довспрунк и сам помнил смутно; она угасла, когда Миндовгу не было и года, а ему самому — лишь девять. Отец, старый Довгерд, не терпел «бабьих дел» — все чаще он пропадал в стычках с соседями, а, возвращаясь, пировал с дружиной, похваляясь подвигами. Сыновьям уделял внимания редко. Может оно и к лучшему.

Однажды, уже изрядно хмельной, отец снял с пояса свой боевой топорик — не игрушку, а настоящий, тяжелый, с острым лезвием-секирой.

"На, малец! Подержи железо рода нашего!" — громко рявкнул он, протягивая топор малышу Миндовгу. Говорил он специально громко, чтоб все заметили.

У сидящего рядом с братом Довспрунка внутри все сжалось и затрепетало. Он машинально протянул дрожащую руку, чтобы перехватить страшный дар.

«Не мешай!» — грубо оттолкнул его отец. Младший княжич всегда был гордостью отца.

Маленький Миндовг, с восторгом ухватившись за рукоять, не удержал неподъемную для него тяжесть. Острый край боевой секиры скользнул по его щеке, оставляя на нежной коже глубокий кровавый след. Малыш, выронив смертельное оружие, зашелся в беззвучном вопле от боли и испуга. Довгерд с мрачным разочарованием поднял топор и заткнул снова за пояс. «Ничего, жив будет. Такая наука с кровью дается. Зато запомнит, как железо пахнет».

В тот день Довспрунк, прижимая к груди судорожно всхлипывавшего брата и глядя на равнодушное лицо отца, поклялся себе, что отныне никого в его роду так «учить» не будут.

Самому Довспрунку доставалось куда хуже. Отец не любил его за неловкость, за неприязнь к ратному делу, за то, что сын был его полной противоположностью — мягким, где нужно было быть жестким, и упрямым, где следовало уступить. Пока князь бывал в отъезде, Довспрунк по-своему правил твердыней, и именно тогда, заменяя отца в хозяйских делах и в роли родителя для Миндовга, он впервые почувствовал себя на своем месте.

И когда пришла весть, что старый Довгерд пал в одной из мелких, бесславных стычек с соседями, восемнадцатилетний Довспрунк, пережив боль потери и страх бремя власти, с ужасом ощутил горькое, стыдное облегчение. Теперь его больше никто не смел унижать. Теперь ЕГО слово было закон и правда. Теперь он мог растить брата так, как считал нужным — не ковкая в бою сталь, а выстраивая крепкую опору для их рода.

И он растил его, оберегал, учил всему, что знал и умел сам... И тот мальчишка словно налился силой самой земли — рос не по дням, а по часам, крепчал в плечах, а взгляд его с каждым годом становился всё внимательнее и твёрже. А к четырнадцати годам с княжичем начались первые проблемы — выглядел и вёл себя Миндовг не отроком, а готовым воином. Дядьки, не выдержав его нрава и своеволия, разбегались кто куда. Чтоб не растерять окончательно дружину, пришлось схитрить. Вместо хмурого взрослого дружинника-дядьки, Миндовгу позволили расти в компании друзей – ровесников: молчаливого Гинкутиса – сироты, бедного найденыша и наследника знатного рода Китения. Гинкутис с малолетства находился при княжиче и даже в отрочестве уже считался одним из лучших воинов. Китений, будучи единственным сыном одного из друзей князя Твидвила, часто бывал с отцом в доме Довспрунка. И пока старшие обсуждали дела, отроки постигали науки. Грамоте их учил христианин-книжник — его тогда пригласил Довспрунк для обучения брата. Потом один купец, волею Лаймы[1] надолго застрявший в крепости, обучил юнцов счёту. А Китения — еще и игре на гуслях. Учил то он обоих одинаково, но княжич интереса к музыке не проявлял, а вот его друг оказался настолько талантлив, что отцу ничего не оставалось, как выкупить у купца его диковинный инструмент. У обычных гуслей были натянуты или кишки, или конский волос, а вот у этих были медные струны. И звук у них был незабываемый - звонкий, яркий, пронзительно-нежный. Сдружились мальчишки неимоверно. Да только вот от проделок этих трех сорванцов стонала вся округа. Сколько раз, после очередной их выходки, на Довспрунка нападало отчаянье и казалось, что ничего путного из брата не выйдет.

Всё изменилось после посольства в Галич... Два года назад. Шестнадцатилетний Миндовг в доспехах и с оружием, подаренным братом, стоял в княжеской свите. И галицкие бояре, люди видавшие виды, без колебаний причислили его к старшим князьям, почти ровне Довспрунку. Не просто по крови — по осанке, по внутренней силе, что исходила от юноши. Тогда Довспрунк впервые за долгое время испытал за него гордость, тёплую и щемящую. Сейчас, глядя на восемнадцатилетнего брата, чья стать и уверенность затмевали многих зрелых мужей, он чувствовал то же самое. Любовь, смешанную с лёгкой, почти отцовской грустью. Тот мальчик, которого он когда-то носил на руках, вырос. И стал настоящим мужчиной.

— Не штука испортить клинок, если не давать ему дела, — тихо, словно думая вслух, произнес Викинт. Краем глаза он заметил, как спина князя напряглась. — Ржавчина изнутри съест самую крепкую сталь. И уже не отличить — то ли враг подвел, то ли своя же праздность... Жаль смотреть. Лучше уж пусть бы в чужих лесах затупился, чем в своих ржавеет.

Он все еще стоял за широкой спиной Довспрунка, которая целиком закрывала проем окна. Викинт не видел ни Миндовга, ни лица князя, но каждое слово било точно в цель.

Довспрунк медленно отошёл от окна, тяжело опустился в кресло и уставился на свогериса[2]. Его пальцы сжали резной подлокотник так, что побелели костяшки. Ворута – его родовое гнездо. Деревянная твердыня на холме, вбитая, как клин, в земли Литвы. Иногда ему казалось, что они не живут здесь, а держат осаду — осаду со всех сторон: непроходимые леса, воинственные соседи ятвяги, аукшайты, латгалы, а теперь ещё и эти вести с юга, о чужаках, что сильнее и страшнее всех...

— Ты о чем? — голос князя прозвучал приглушённо, будто рык медведя.

— Да так, князь... к слову пришлось, — Викинт склонил голову, изображая покорность, но уголок его тонких губ дрогнул. — Гончий пёс на привязи глупеет. Нюх теряет, злобу к зверю забывает. Ему нужен гон, а не конура у княжеского крыльца. Да и пользу роду приносить пора уж. С каждым днем забот прибавляется. Земля-то наша... она ж не одна. Вон, хорошо, соседи друг с другом грызутся, как псы за кость. А что как договорятся и сообща на нас пойдут?

Викинт сделал пару шагов в сторону, растворяясь в полумраке сеней, оставив Довспрунка наедине с этой колючей мыслью.

В эту минуту дверь скрипнула, и в горницу, кланяясь, вошел слуга.

— Князь... С окраины гонец. От ятвягов вести привез.

Довспрунк вздрогнул, словно очнувшись от тяжкого сна. Он качнул головой, отгоняя от себя наваждение, и взгляд его снова стал твердым и ясным — как и положено правителю, давно привыкшему к этому бремени.

— Принять. Сейчас выйду.

Он откинулся в кресле, на минуту прикрыв глаза, и затем поднялся резким движением, словно сбросив с плеч весь груз тяжелого размышления. Князь, не глядя на Викинта, направился к выходу. Рука его уже легла на дверное кольцо, когда он внезапно замер и обернулся, что-то хотел сказать свогерису. Но передумал. Молча толкнул тяжелую дверь, и та захлопнулась за ним, оставив в горнице безжизненную тишину. Сквозь эту тишину прорвалось назойливое, тонкое жужжание.

Викинт медленно повернул голову к оконному проёму. На резном косяке, в паутине, билась муха. Крылья насекомого, переливаясь на осеннем солнце то бирюзой, то золотом, отчаянно трепетали, запутываясь в липких нитях всё сильнее. Движение привлекло внимание мужчины, и на лице проступила маска холодного презрения. Взгляд скользнул дальше, через проём, пробежал по пустынному двору и наткнулся на две фигуры у коновязи: Миндовг и его тень — Гинкутис. Презрение еще больше сгустилось. «Странно... А где третий?» — эта неразлучная троица всегда действовала ему на нервы.

И тут Миндовг, словно в ответ на эти мысли, запрокинул голову и залился раскатистым, молодецким хохотом. Этот смех, такой живой и настоящий, прозвучал личным оскорблением. Викинт вздрогнул, неловко отшатнулся от окна и больно стукнулся локтем о косяк.

— Чтоб вас!.. — зло прошипел он, сжимая ушибленный локоть.

ГЛАВА 2. Тень и клинок

— Не злись, Гинкутис, я терпел сколько мог. — Отсмеявшись, Миндовг смахнул выступившие слезы. — Но это невозможно… Ты шарахнулся от нее, как будто это рагана, а не дочь кузнеца. Ты мне скажи, ты с чего вдруг в корыто увалился?

— Не вижу разницы, все девки — раганы! — буркнул Гинкутис, с усердием начищая бока лошади, словно это было главнейшее дело в его жизни, — как уставятся своими глазищами, все внутри переворачивается. Перкунасам клянусь, сглазила, зараза!

— Да сохнет по тебе девка! И заметь, красавица — кровь с молоком. Ходит, печалится. Все знают, один ты не ведаешь! А девка то ждёт, когда ты, тетеря, наконец смелости наберёшься и к ней подступишься.

Гинкутис замер. Даже смуглая кожа не скрывала пылающих щек.

- Ой не могу… ну точно девица на выданье, - Миндовг снова залился смехом. Гинкутис вздрогнул и с еще большим усердием заработал щеткой. Лошадь от испуга недовольно заржала, словно присоединяясь к веселью княжича.

Шорох соломы сверху резко прервал смех. Оба, одновременно, как по команде, насторожились, руки сами рванулись к оружию.

— Я пропустил что-то интересное? — Из соломы крыши коновязи вынырнула белокурая голова и, свесившись сверху вниз, с сияющей улыбкой уставилась на княжича. Ярко-изумрудные глаза Китения жадно ловили каждую деталь.

— Китений! Сколько раз тебе сказано, не смей так подкрадываться, а что как бы я кинжал метнул, не разобравшись? — Гинкутис уже расслабился, но с напускным недовольством бурчал, искренне надеясь перевести разговор на более безопасные темы.

Ловким движением юноша соскользнул с крыши и на мгновение повис на руках. Все еще хмурившийся Гинкутис, потеряв бдительность, отвернулся снова к лошади. И тут, извернувшись змеей, Китений обхватил ногами туловище друга и в следующее мгновение уже сидел у него на закорках.

— Еще посмотрим, кто кого! — радостно гаркнул он в ухо другу, но тот уже овладел ситуацией, и юноши клубком покатились в солому. Миндовг привычно не вмешивался в потасовку друзей, предпочитая со стороны наблюдать, как они, тяжело дыша и отплёвываясь от пыли, отряхивали волосы, сидя на земле.

— Так что на этот раз приключилось, пока я изнывал от скуки с отцовскими гостями? — Китений с неподдельным интересом переводил взгляд с одного друга на другого.

— Отец опять смотрины устроил? – Гинкутис еще раз попытался перевести разговор, но уловка не удалась. Китений даже не ответил, лишь закатил глаза. А Миндовг уже с радостью подхихикивая начал излагать подробности встречи Гинкутиса с влюбленной в него дочкой кузнеца. Она проходила мимо, и Миндовг подозвал её, чтобы попросить передать отцу-кузнецу: пусть завтра зайдёт на конюшню — лошадь перековать надо. Девица не преминула воспользоваться моментом и завела разговор с Гинкутисом.

— И так Айна к нему и этак, а наш истукан дубовый стоит, молчит, глазами моргает. Ну ты ж знаешь, Айна девица бойкая, говорит ему: приходи сегодня вечером на берег у излучины. Там же сегодня, как обычно будут праздновать Самбарис, на берегу гулять будут, песни петь… - на этом моменте глаза Китения загорелись от предвкушения, он посмотрел на героя повествования: тот хмуро сидел в полуметре от него на перекладине коновязи и сосредоточенно убирал невидимые пылинки с колен. Тем временем Миндовг продолжил:

— И надо ж было ей колосок протянуть. Ни гадюку, ни жабу, а просто традиционное благословение урожая! Ты б видел, как он в сторону от нее шарахнулся, а там корыто…

Миндовг не успел закончить — Китений, несомненно, догадавшись о дальнейшем развитии событий, залился звонким смехом и снова завалился на солому. Гинкутис, как ужаленный, спрыгнул на землю и схватив лошадь под уздцы, молча пошёл в сторону конюшни. Смех резко стих, друзья переглянулись и, не сговариваясь, рванули вдогонку.

— Гинкутис, дружище, ну ты чего? Да ну их, этих девок. Ну не хочешь идти на Самбарис и не надо. Ну не злись… - друзья уже почти пожалели, что завели этот разговор, как вдруг Гинкутис повернулся и с решимостью обреченного сказал: "Нет, мы пойдем!". Миндовг и Китений в изумлении застыли, уставившись на друга. Уж чего они не могли ожидать от него, так это вот такого решения. Гинкутис в полной мере насладился произведенным впечатлением, выдержал паузу и продолжил: «Там собираются сегодня местные сам на сам силой меряться. Вы думаете я такое пропущу?» И снова, теперь уж дружный смех покатился по двору…

И в этот самый миг из дверей княжеских хором показалась фигура старшего дружинника. Его целенаправленный шаг и взгляд, устремлённый на Миндовга, не сулили ничего хорошего.

— Княжич, — дружинник коротко склонил голову. — Князь Довспрунк требует тебя к себе. Немедля.

Веселье вмиг слетело с лиц друзей. Воздух снова наполнился напряжением, но теперь — совсем иного рода.

Китений первым оправился от неожиданности. Громко выдохнул и с наигранной печалью в голосе сказал:

— Ну вот, сходили на гуляние... И песни попели, и бои посмотрели…

Он наклонился к Миндовгу, отряхивая с его плеча прилипший пучок соломы, и торопливо зашептал почти на ухо княжичу, чтобы более никто не услышал:

— Если князь дознался про вчерашнее, на меня всё вали. Мне ничего не будет, разве что пару дней дома посижу, а Гинкутису, сам знаешь, могут и плети под горячую руку всыпать!

Они переглянулись, понимая друг друга без слов. И Китений, повернувшись к дружиннику, продолжил всё тем же тоном обиженного отрока:

— По всему видать, опять на смотр запасов посадят, а то и того хуже — грамоты разбирать. Скучища.

Гинкутис стоял всё так же, держа под уздцы коня. Он медленно переложил уздечку в левую руку, а правая привычным движением сжала рукоять сабли.

— Я пойду с тобой, — глухо бросил он Миндовгу, даже не глядя в сторону дружинника. Это был не вопрос, и мнение других его вообще не волновало.

Миндовг же лишь медленно покачал головой. Его лицо застыло в маске спокойствия, за которой угадывалась напряжённая работа мысли. Вызов к брату-князю в неурочное время чаще всего не сулил им ничего хорошего.

— Успокойтесь оба, — тихо, но твёрдо произнёс он, расправляя помятый рукав. — Не казнить зовут. Побудьте здесь. Я скоро.

Он сделал шаг навстречу дружиннику, но на мгновение задержался, обернувшись к друзьям с короткой, чуть кривой усмешкой.

— А насчёт вечера... Не разбегайтесь. Нутром чую, будет нам сегодня и песня, и схватка. Коли повезёт.

С этими словами он повернулся и пошёл, оставив Китения и Гинкутиса в напряжённом ожидании.

Длинный коридор тонул в зыбких вечерних сумерках, и каждый шаг за спиной дружинника отдавался в нем глухим, неспешным эхом. Миндовг невольно замедлял шаг, цепляясь взглядом за тёмные узлы брёвен, за пыльную паутину под потолком — за всё, что давало ему эти бесценные секунды на размышления. Память лихорадочно перебирала события недавних дней. Насмешка Китения над сыном старейшины? Так тот увалень же первый задирать начал. Вчерашняя ночная скачка по полям? Так ведь никто вроде не видел, да и вернулись до зари. А может проказа с медвежонком? Так ведь всё обошлось. Нет, это всё пустое, детские шалости. А что же тогда? Раз князь вызвал именно сейчас — это важно! Неизвестность сковывала мышцы, заставляя глубже вдыхать спёртый воздух коридора. Нет, за себя он был спокоен — Довспрунк гневлив, но брата попусту карать не станет, в этом княжич не сомневался. Куда острее грызла тревога за друзей. Китений, тоже всегда был защищён знатностью и богатством рода. А вот Гинкутис... Его жизнь не стоила и медного гроша в глазах многих, и именно он мог поплатиться за всех.

Княжич считал его своим братом, хоть найдёныш был без рода и племени. Сейчас он мало чем напоминал того маленького, дикого, забившийся в угол мальчика. Отец привёз его из очередного похода как диковинную игрушку для младшего сына. Тот не умел говорить на их языке — бормотал что-то чужое, гортанное, и даже имени своего не помнил. Исхудавшие пальцы безостановочно собирали невидимые крошки, а глаза полыхали животным ужасом. Но для княжича смуглый молчун стал не забавой, а щитом и братом. Новое имя — Гинкутис, «Оруженосец», — дали ему в насмешку, но оно оказалось пророческим. Теперь во всей Литве не было воина искуснее его. Впереди, в конце тоннеля из тёмного дерева, мерцал тусклый свет, и княжич решительно прибавил шаг.

Миндовг переступил порог из тёмного коридора, и его на мгновение ослепило. Неяркий, но контрастный свет десятка свечей заставил зажмуриться. Воздух был густ и сладок от запаха воска. Глаза постепенно начали привыкать. Танец теней, трепетный и неуловимый, рождённый пламенными языками, наполнял большую горницу не только светом, но и движением. Присмотревшись, княжич заметил, что двигаются не только тени: челядь, расставляя свечи, беззвучно сновала туда-сюда. В центре, во главе длинного, массивного стола сидел Довспрунк. Свет скользил по его лицу, выхватывая из полумрака то жёсткий подбородок, то глубокую тень под глазами, делая черты неузнаваемо чужими, высеченными из камня.

Миндовг замер у порога, чувствуя, как под взглядом брата его собственная спина непроизвольно выпрямляется, а пальцы сжимаются в кулаки. Он всё ещё ждал гнева.

— Ты звал меня, брат? — прозвучал его собственный голос, твёрже и ровнее, чем он ожидал.

В ответ — лишь молчание. Довспрунк не двигался, его взгляд был прикован к удаляющимся слугам. Наконец, дверь с глухим стуком закрылась, окончательно погрузив их в мир свечей и трепещущих теней. И только тогда князь снова посмотрел на него, как никогда пристально.

— Да, звал… Что стоишь? Проходи, присаживайся. Нечего стоять, разговор долгий будет. — Голос Довспрунка звучал буднично. Миндовг, слегка помедлив, выбрал, куда сесть, и уверенно прошел на свое обычное место — по правую руку от князя. Все это время Довспрунк, опустив голову к свитку, делал вид, что читает.

— Коня своего, Вайдаса, перековал? — задал он неожиданный вопрос, откладывая в сторону свиток, как только Миндовг сел. — Вчера, помню, говорил, на передней подкове трещина.

Миндовг от неожиданности судорожно сглотнул и провел рукой по волосам, обнажая тот самый серповидный шрамик на скуле, который на слегка покрасневших щеках стал еще заметнее. Не понимая, к чему ведет князь, лишь коротко качнул головой.

— Ещё нет... Завтра.

Довспрунк кивнул. Неожиданно поднялся, обошел стол и сел рядом. Резким движением подвинул к себе два кубка и налил из кувшина ароматный, медовый квас.

— Держи, свежий! Только сегодня к празднику из Дубеная привезли. — Довспрунк протянул брату один кубок и без пауз продолжил: — Гонец сегодня весть привез. Помнишь старого Свальката? Помер он…

Миндовг коротко кивнул, все еще не понимая, к чему клонит брат, и отпил кваса. Уж в чем, в чем, а в смерти ятвяжского князя он точно не повинен.

Князь неожиданно хохотнул:

— Помнишь, как этот хромой ятвяжский тур ревел, когда я взял в жёны не его дочь, а Даугеруту?

Миндовг улыбнулся, окончательно расслабившись:

— Одной заботой меньше.

Довспрунк резко посерьезнел:

— Свалькат ушел, а забота осталась. С соседом лучше худой мир, чем хорошая война. А нам нужен хороший мир. Говорят, от теплого моря к нам такая беда идет, что и не снилась… Он умер сразу после Йоре[3], — продолжил Довспрунк. — Власть взял его сын, Даргис. Молод, горяч, но не глуп. Старые обиды отца ему в тягость. Враждовать с нами он боится. Шлёт ко мне вестников, пути ищет к миру. Старую вражду пора хоронить, Миндовг. Крепкий союз с ятвягами откроет нам дорогу на запад и укрепит тылы.

— И ты хочешь, чтобы я поехал к нему? — уловил суть Миндовг. Напряжение окончательно сменилось живым интересом.

— Я хочу, чтобы ты поехал не как посол, а как будущий родственник, — тихо, но чётко сказал Довспрунк. — У Даргиса есть сестра. Незамужняя. Имя её — Лиета. По словам тех, кто её видел, — умна и статна. Я предлагаю тебе взять её в жёны.

В горнице воцарилась тишина, нарушаемая лишь потрескиванием свечей. Миндовг, застигнутый врасплох, молчал, обдумывая слова брата.

— Да ты не бойся, никто силком не гонит, — Довспрунк подлил в кубок брату кваса и чуть виновато посмотрел на его растерянное лицо. — Поезжай к Даргису с малым отрядом. Покажи себя. Покажи нашу силу и наши намерения. Пусть он увидит в тебе не сына обидчика, а выгодного союзника и достойного мужа для своей сестры. Ну и сам присмотрись. А там подумаем. Коль совсем уж не люба будет — никто силой не погонит. Но в праде[4] ей старый князь земли у Соленого Озера оставил…

Миндовг задумался и медленно кивнул. В его глазах плясали отблески свечей, но сквозь них пробивался холодный, стальной блеск.

— Как скоро я должен выехать? — кратко спросил он, уже мысленно прикидывая список дел.

— Как соберешься, я тебя не тороплю, — Довспрунк с облегчением выдохнул. — Вот только аукштайтский князь этим летом овдовел, а ведь не стар еще. Как бы нас не обскакали. Понимаешь?

Миндовг понимающе кивнул:

— Мы выедем послезавтра на рассвете.

— Вот и хорошо. — Довспрунк похлопал по плечу брата и тяжело поднялся.

Миндовг тоже поднялся, повернулся к выходу и уже собрался уходить.

— И будь осторожен, — неожиданная тревога змеей вползла в душу Довспрунка. — Леса на границе глухи, а старые обиды, как рваные раны, долго кровоточат. Возьми Гинкутиса с собой.

Миндовг обернулся, и задорная мальчишеская улыбка осветила его лицо:

— Ты же знаешь — он как тень. Куда ж я без него? Да даже если б и хотел оставить, то не выйдет: хоть веревкой свяжи — перегрызет и убежит следом.

Князь согласно кивнул. Миндовг вернулся, коротко обнял брата:

— Всё будет хорошо. Верь мне. Я не подведу! — стремительно вышел, слегка хлопнув дверью.

Довспрунк стоял посреди комнаты, словно прислушиваясь к себе, силясь понять, откуда взялась эта тревога. «Он уже не мальчик, — сжало сердце и гордостью, и страхом, - в конце концов, не в поход его отправляю!" Он резко потер лицо ладонью, смахивая и усталость, и навернувшуюся внезапно влагу с глаз.

— Ты поступаешь как мудрый правитель, зять, — прозвучало прямо у него за спиной, заставив вздрогнуть. Этот вкрадчивый, глуховатый голос всегда появлялся словно из-под земли.

Довспрунк не обернулся. Он знал, кто там. Из мрака за его креслом, из сгустившейся тьмы в углу, выплыла сухая, невысокая фигура. Викинт. Его болотные глаза были прикованы к двери, словно он пытался разглядеть сквозь дубовые доски удаляющуюся спину Миндовга.

— Молодого сокола пора выпускать из гнезда, — продолжил тот, и в его ровном голосе зазвучала фальшивая, слащавая одобрительность. — Пусть познает, что такое настоящая охота.

ГЛАВА 3. Самбарис. Начало пути

Тяжёлый воздух горницы, пропитанный воском и напряжённым молчанием, остался позади. Миндовг спустился с крыльца, жадно вбирая в лёгкие прохладную свежесть осеннего вечера. Небо над головой было чёрным и бесчисленно-звёздным. Дрожь от важности только что принятого решения медленно отступала, сменяясь странной, леденящей опустошённостью.

Взгляд княжича скользнул по тёмному двору в поиске друзей. В том, что они где-то тут будут его ждать, он не сомневался, но звенящая пустота смущала. И тут темноту разрезала тонкая золотая полоска света у входа в конюшню. Мелькнула и погасла. Этого мига хватило. Миндовг усмехнулся: «Ну конечно, где ж еще они могут быть!». Озорное желание напугать друзей подтолкнуло его подкрасться к конюшне бесшумно, как на охоте. От сквозняка дверь снова приоткрылась. Миндовг подставил ногу, чтобы не дать ей захлопнуться, и аккуратно заглянул внутрь.

Воздух в конюшне был густым и знакомым — пар от лошадиных тел, пряный запах сухой травы на подстилке и старая, потёртая кожа сбруи. В единственном ржавом светильнике трепетал огонёк, выхватывая из уютной темноты то один, то другой угол.

Китений, не в силах усидеть на месте, метался от стены до кормушки и обратно. На очередном круге он резко ударил кулаком о стену и почти простонал:

— Почему так долго? Может, его уже в темную закрыли? — при упоминании темницы в углу что-то зашевелилось и протяжно вздохнуло, ничем больше не выдав своего присутствия. — Пошли сходим, тихо посмотрим?

Китений обернулся к тому самому темному углу, готовый тут же сорваться с места и бежать до самых княжеских хором.

— Княжич велел ждать, — раздался из угла такой родной, глубокий голос Гинкутиса. Только еще большая, чем обычно, сдержанность выдавала сильное напряжение.

Китений со всей обидой пнул ногой столб, словно это он во всем виноват, и резко сел на пол. Он сидел в самом центре светового круга, положив голову на сложенные руки. Могло показаться, что он плачет или заснул. Но Миндовг не сомневался - любой самый тихий шорох не останется незамеченным. А еще он точно знал, что Гинкутис безотрывно смотрит на дверь, хоть и не видел его лица. А значит проскользнуть незамеченным не сможет даже комар. Впрочем, пугать друзей больше не было желания — они сами с этим прекрасно справились.

Миндовг медленно приоткрыл дверь и шагнул внутрь. Вдруг ощутил такую усталость, словно с того момента, как он вышел сегодня с гридни во двор для тренировки, прошли годы и все это время он тащил на себе валун.

В мгновение Китений вскочил на ноги, а из полумрака дальнего угла на свет стремительно шагнул Гинкутис. Оба застыли в ожидании, не смея задать вопрос, который повис в воздухе, как осенняя паутинка.

Миндовг, не проронив ни звука, прошел между застывшими друзьями и медленно опустился на тюк сена, лежащий у сеновала, устало вытянул ноги и, закрыв глаза, запрокинул голову назад, словно заснул. Тишина и спокойствие окутало Миндовга. Две пары глаз, не мигая, смотрели на княжича, силясь хоть что-то понять. Хруст сена, учащенное дыхание с одной стороны и прикосновение к рукаву с другой стороны подсказали Миндовгу, что оба его друга подошли совсем близко.

— Что? Совсем всё плохо? — наконец не выдержал напряженное молчание Китений.

Миндовгу не надо было даже открывать глаза, чтоб увидеть лица юношей. Он точно представлял каменное лицо Гинкутиса, на котором ни один нерв не шелохнётся, и встревоженное лицо Китения. В такие минуты он становился похожим на лиса, почуявшего опасность, только не шевелил ушами. И тут Миндовг представил, как Китений подергивает лисьими ушами. Настолько ясно перед его мысленным взором возникла эта картина, что он не выдержал и покатился от смеха, хватая за руки друзей и увлекая их за собой в глубины сеновала.

Они еще некоторое время смеясь толкали друг друга и швыряли охапки сена. Испуганные лошади настороженно пряли ушами, не понимая причины происходящего. Окончательно утомившись, молодые люди раскинулись на самом верху сеновала, оказавшись почти под самой крышей. Китений не сильно, но с чувством толкнул Миндовга в плечо:

— Как же ты нас напугал! Так что князь то хотел? Казнить аль миловать?

— Это будет зависеть от того, как мы справимся с приказом. — Миндовг сделал паузу и медленно, отделяя слова, сообщил: — Нас отправляют в посольство к ятвягам.

— К ятвягам?! – Китений резко сел и недоуменно уставился на Миндовга, уж не шутит ли он? – А почему не сразу к Велнясу? Какой отряд нам дают?

— Человек десять…

— ЧТО? Десять?

Китений разразился такой бранью, которую можно было лишь изредка услышать даже от поседелых в боях дружинников. Миндовг спокойно ждал, пока друг выпустит пар и будет снова готов спокойно его слушать. С другой стороны, молча сопел Гинкутис — и это красноречивее любых бранных слов выражало его глубокое неодобрение. Воспользовавшись паузой между потоком ругательств, обрушившийся на головы тех, кто такое придумал, Миндовг продолжил:

— Мы же не воевать едем….

— Да посольство к этим вилкатисам хуже стычки с варягами. От тех хоть понятно, чего ожидать, а эти же… как лесные гадюки, так и норовят из-под коряги за ногу цапнуть!

— В том-то и дело, что таких соседей лучше в друзьях держать!

— Да с такими друзьями врагов не надо — не унимался Китений

— Погоди, — прервал его Гинкутис, и обратился к Миндовгу, - почему сейчас?

— Старый князь Свалькат умер. Его сын, Даргис, войны с нами не хочет. Это шанс замириться. А ещё... Говорят, с тёплого моря новые чужаки идут. Говорят, они похуже варяг и половцев, вместе взятых.

Все замолчали, каждый задумавшись о своем. Только хруст соломы и фырканье лошадей разбавляли сонную тишину.

— Когда едем? – буднично, словно о прогулке в соседнее поселение спросил Гинкутис.

— Послезавтра по утру, - так же спокойно ответил Миндовг.

— Хорошо… Успеем подготовиться.

— Угу, — княжич уже перебирал в голове все, что надо будет за завтра успеть.

Вдруг издалека послышалось протяжное, многоголосое пение. Его чарующие переливы наполняли сердце необъяснимой тоской. Этого душа Китения выдержать уже не могла. Он кубарем скатился с сеновала, легко вскочил на ноги, подхватив гусли, до поры лежавшие в сторонке, и провел рукой по струнам. Те зазвенели, запели на разные голоса, заглушая тоскливый мотив.

— Ну раз уж у нас еще есть один вечер, может, гульнем по-княжески?

Миндовг лихо спрыгнул вниз, отряхнул одежду и, подмигнув Китению, качнул головой в сторону примолкшего Гинкутиса, громко и четко произнес:

— Конечно пойдем! Там же Айна ждет, печалится…

Сквозь шуршание соломы послышалось явно ругательное бубнение. Друзья со смехом направились из конюшни. Уже задремавшие было лошади вторили им нервным ржанием. А следом, громко, недовольно сопя, плелся хмурый Гинкутис. Лично он предпочел бы заняться сборами прямо сейчас или хотя бы проверить упряжь и оружие.

Когда молодые люди дошли до излучины реки, гулянье было в самом разгаре. Их встретила стена густого, весёлого шума, в которую вплетались треск поленьев в кострах, дробный стук барабанов, визг жалеек и сливающиеся в единый гул десятки голосов. Воздух дрожал от жары, плывущей от огненных очагов, и тут же холодел влажным дыханием реки.

Сама излучина жила своей дикой, огненной жизнью. На песчаной отмели, очерченной тёмной дугой воды, пылали костры. Они отражались в чёрной глади реки, удваивая хаос света и теней. В раскалённом круге у самого большого огня, взявшись за руки, кружился хоровод — живое, пульсирующее кольцо, то сжимавшееся к центру, то разбегавшееся, подбрасывая в ночь снопы смеха. Запах печёной рыбы, дыма и мёда щекотал ноздри, смешиваясь со свежим, чуть горьковатым духом речной воды и влажного песка.

Миндовг, Китений и Гинкутис замерли на мгновение на краю этого буйства, словно переступая незримый порог. Отсюда, из тени, они видели всё, как на ладони: ликующие лица в хороводе, летящие косы девушек, группу молодых музыкантов — один яростно отбивал ритм на деревянном барабане, другой, зажмурясь, выводил пронзительную трель на дудке-жалейке. И над всем этим — тёплое, живое дыхание праздника, в котором тонули все заботы грядущего дня.

Праздник завораживал и манил. Не в силах больше сопротивляться, они почти одновременно, словно в реку, шагнули вперед и тут же окунулись в этот хмельной кураж всеобщего веселья.

Китения, как осенний лист, подхватило и понесло в самый водоворот хоровода; через мгновение его золотистая голова и звонкий смех уже слились с общим гулом. Гинкутис уверенным шагом прошел к костру, где сидели знакомые ему молодые дружинники. Они вспоминали истории, похвалялись своими ратными подвигами и под одобрительный гул стукались кружками, наполненными хмельным медом, дружно выпивая. Гинкутис не участвовал в попойке, но в окружении товарищей ему было спокойнее. И все же его тёмные глаза время от времени бесстрастно скользили по толпе, выискивая смуту. Миндовг же, с улыбкой проводив взглядом друзей, неспешно, как и подобает княжичу, бесцельно побрел в самую гущу праздника. И с каждым новым шагам его походка все больше обретала ту самую пружинистую легкость, что бывала у него перед самой отчаянной проделкой.

Китений кружился в хороводе, легко подхватив общую песню. В его и без того ярких изумрудных глазах сверкали отблески костра, яркими золотыми искорками вспыхивая каждый раз, когда его взгляд задерживался на очередной красавице. Девушки, заметив его внимание, неизменно заливались румянцем и частенько спотыкались, отводя глаза. Если же девушка вдруг не отводила взгляд, Китений подмигивал ей и посылал воздушный поцелуй. И тут же переводил взгляд в поисках новой жертвы его забавы. Девушки не обижались, в округе все знали, что сердце этого молодого знатного парня не может приворожить ни одна красотка. Каждая из них уже не раз попыталась это сделать, а уж сколько девичьих слез было пролито по нему темными ночами, так и не счесть. Но ему прощали все обиды, как только он брал в руки гусли. Его чарующий голос искупал всё.

Через некоторое время Китений, потеряв интерес и к танцу, и к девушкам, собрался покинуть хоровод и отправиться на поиски друзей, как вдруг в просвете между мелькающими телами, он увидел её.

Она стояла чуть в стороне, у большого дуба, и смотрела на танцующих. Не на толпу, а именно на него. Прямой, спокойный взгляд тёмных, как спелая черника, глаз пронзил его насквозь, казалось, она заглянула ему прямо в душу. На какой-то момент Китению даже стало стыдно, а вдруг она видела его забаву? Простая, белая рубаха, с вышивкой по вороту, подчеркивала тонкий девичий стан. Ее волосы, заплетённые в одну тугую косу, перекинутую через плечо, украшал венок из осенних листьев. В руках она держала еще один венок, словно ждала того, кому он предназначается.

Взгляд их встретился. И Китений, никогда не знавший смущения, вдруг запнулся в шаге и, сбивая с ритма весь хоровод, остановился как вкопанный. Он не улыбнулся ей, не подмигнул. Он просто смотрел, и весь шумный праздник вдруг ушёл куда-то далеко, оставив лишь тихий шелест листьев над её головой и этот пронзительный взгляд. Больше всего в этот момент Китений боялся, что она опустит глаза и он ее потеряет навсегда.

Гинкутис сидел на бревне у костра, втиснутый в шумную ватагу дружинников. Его появление было встречено одобрительными возгласами и радостными приветствиями. Молодого воина усадили на почетное место, и в руках у него незаметно оказалась чаша с хмельным медом. Гинкутис не нашёл, куда бы её поставить, поэтому так и продолжал держать в руках.

Крайне редко можно было встретить оруженосца княжича на таких посиделках. При этом все знали, что это не из-за высокомерия или заносчивости — просто, с одной стороны, они его особо не привлекали: хмельного он не пил, разговорчивым не был, особо близкой дружбы из дружинников ни с кем не водил. С другой стороны, всё своё время он находился возле княжича. Может, за это и прозвали его за глаза «Тенью». И хоть ничего обидного в том и не было, вряд ли кто-то решился бы назвать его так в разговоре при нём. Несмотря на свою молодость, Гинкутис пользовался неподдельным уважением и авторитетом среди дружинников.

Один из старших воинов, могучий детина с окладистой бородой, поднял свою кружку:

— Ну что, братья, за княжича! Чтоб путь его был светел, а меч — остер! За Миндовга!

Гул голосов подхватил слова тоста, и прокатился волной — все, как один, встали. Воины загоготали, глухо стукаясь кружками. В какой-то момент несколько таких кружек потянулись к Гинкутису. Ему ничего не оставалось, как только протянуть им в ответ чашу, и тогда товарищи по оружию дружно стукнулись с ним, Гинкутис молча кивал, разделяя тост. Он уже хотел было привычно опустить чашу, как вдруг обратил внимание, что взгляды почти всех были устремлены на него. Его тело напряглось как перед боем.

Гинкутис судорожно вдохнул воздух, но он показался ему не менее хмельным, чем та тёмная, пахнущая мёдом жидкость, что плескалась в чаше, переливаясь золотыми отблесками пламени. Он никогда не пил ничего крепче кваса. Это было против всех его правил. Однажды, еще в детстве, он впервые увидел сильно захмелевшего мужика, который валился с ног и ничего не соображал – более отвратительного зрелища Гинкутис не мог себе представить. И вот сейчас он стоял перед выбором – рискнуть своей репутацией или, хоть и невольно, задеть честь Миндовга.

Гинкутис резко выдохнул и решительным движением, будто опрокинув в себя, в три глотка осушил чашу. Напиток обжёг горло, а по телу разлилась странная, сковывающая теплота. На этот раз очередная волна всеобщего одобрения накрыла Гинкутиса с головой. Кто-то хлопал его по плечам, кто-то забрал из рук пустую чашу… А он стоял в напряжённом недоумении, ожидая, что вот прямо сейчас свалится к ногам дружинников, превращаясь в нечто мерзкое. Но время шло, а он всё стоял. Гинкутис осторожно присел назад на бревно, всё еще внимательно прислушиваясь к своим ощущениям.

Сначала вообще ничего не изменилось. Но потом края мира стали чуть размыты, а громкий смех товарищей отодвинулся куда-то вдаль, словно доносился из-под толстой шкуры. Внутри что-то сжавшееся и вечно настороженное — ослабило хватку. И когда с реки донёсся новый, незнакомый ритм барабанов, он уже не просто услышал его. Он почувствовал эту вибрацию где-то внутри себя.

Миндовг медленно шел в сторону музыкантов. У него не было четкой цели, он просто прогуливался, наслаждаясь этим необычайно приятным сочетанием большого скопления людей и почти абсолютной безликости. Вокруг мелькали люди, лица, наверняка большинство из них княжичу были знакомы, он с детства находился среди этих людей и часто выезжал за пределы крепости. То, что его знал каждый встреченный им человек, Миндовг не сомневался, но в шуме и суете праздника они словно не замечали его, лишь слегка расступаясь, как гладь воды, рассекаемая носом лодки; людской поток обтекал его и устремлялся дальше. А Миндовг продолжал свое движение в только ему ведомом направлении, не встречая преград и сопротивления. И казалось, что так было, есть и будет всегда.

— Княжич, — позвал негромкий, но уверенный голос. Миндовг мог побиться об заклад, что голос ему был знаком, но вот когда и где он его слышал, никак не мог припомнить.

— Княжич, — снова раздалось, только уже ближе и еще более настойчиво.

Вдруг из толпы вынырнула невысокая фигура в неприметном сером плаще и капюшоне, опущенном почти до самого подбородка. Небольшая рука уцепилась за рукав рубахи Миндовга. Если бы не морщинистая дряблая кожа и слегка скрюченные пальцы, эту руку вполне можно было бы принять за детскую, настолько маленькой и слабой она показалась ему. Но когда княжич интуитивно попытался отдернуть руку, понял, что вырваться легко из этой хватки не получится.

— Ты кто такая и чего тебе от меня надо? — Миндовг постарался придать голосу всю строгость, на которую только был способен. Но старуха не только не отпустила его руку, но еще и зацепила ее своей клюкой. На долю мгновения юноша почувствовал себя в капкане. Миндовг нахмурился. Не то чтобы он испугался, но неожиданно почувствовал, как по спине пробежал холодок, не имеющий ничего общего с ночной прохладой.

— Зачем тебе, княжич, знать, кто такая старая Вайва, в том никакого проку нет, — ее голос не был ни скрипучим, ни визгливым, как это обычно бывает. Она говорила вкрадчиво и негромко, что помимо воли заставляло прислушиваться к тому, что она говорит, улавливая каждое слово. — А вот то, что я скажу тебе, соколик, запомни. Дорога твоя длинная, длиннее многих. Да не простая, ой, тяжело тебе будет! Все потеряешь, все что ценишь, все что любишь… но если себя не потеряешь, то вернется все к тебе с торицей. Но ничего не дается за просто! За все тебе заплатить придется. И чем больше у других отберешь, тем больше сам заплатишь…

Миндовг стоял как вкопанный, глядя на губы, шептавшие ему пророчество из-под капюшона. Казалось, время и люди вокруг остановились. А еще он отчетливо слышал стук своего сердца, оно стучало в ушах, словно при первых словах пророчества подпрыгнуло прямо в голову, да там и застряло. Вдруг он ощутил в ладони что-то холодное. Сердце, пропустив два удара, сорвалось и упало до самых пяток, да там и замерло.

Невидящими глазами он уставился на свою ладонь. Ему никак не удавалось рассмотреть, что это такое у него в руке. Наконец взгляд прояснился — это была руна — небольшой плоский камушек, на котором прорезан знак «R» - Руна Райдо.

Окончательно придя в себя, Миндовг огляделся в поисках старухи Вайвы. Но вокруг никого не было. Совсем никого. Он сидел на земле в стороне от праздничной суматохи, глядя на раскрытую ладонь, в которой белел камушек руны.

«Райдо - Пятая руна. Путь судьбы», — как бы проверяя, остался ли у него голос или нет, тихо проговорил Миндовг. Потом осторожно поднялся. Прислушиваясь к своим ощущениям, медленно побрёл на звук музыки; она ему показалась очень странной и непривычной, но, кажется, сегодня его уже больше ничего не могло удивить.

ГЛАВА 4. Самбарис. Танец жизни

Китений стоял, боясь пошевелиться, но что-то дрогнуло в его груди, полилось переливами, то распадаясь на отдельные звуки, то вновь собираясь в пронзительные аккорды, и всё тело, повинуясь единому порыву, ринулось вперёд — стремительно и неотвратимо. Ведь только там, в глубине её глаз, сиял тот свет, что наполнял мелодию его души доселе неведомым чувством полноты и свободы.

Он шёл вперёд, не замечая никого и ничего. Казалось, для него не существовало преград, пока этот взгляд, словно путеводная звезда, вёл его, вселяя уверенность и надежду.

И тут его окутал тяжёлый, сладковатый запах разгорячённого женского тела. «Китений! А гусли-то где? Спой!» — звонкий голос вонзился в ухо. Холёные, мягкие руки скользнули по его плечам, пытаясь остановить и удержать. Юноша отстранился, всем нутром сопротивляясь цепкой паутине ее рук. Даже через толстую ткань плаща они оставляли на коже плеч невидимый, чуждый след —впервые это прикосновение показалось неприятным, липким… Китения передёрнуло. Он закрыл глаза и с усилием сглотнул, словно боролся с тошнотой.

А когда, казалось бы, через мгновение открыл глаза и посмотрел вперёд, его окатило ледяной волной ужаса. Тот свет, на который он шёл, как на зов судьбы, исчез. Её больше не было… Нигде! Сердце его ёкнуло, проваливаясь в пустоту. Мгновенным рывком он бросился вперёд, не беспокоясь об окружающих. Перед глазами вертелся яркий калейдоскоп лиц, рук, платков. Но это буйство красок больше не радовало. Он шёл вперёд, не разбирая дороги, с одной-единственной целью — найти.

Люди, ощущая напор его отчаяния, сами спешили убраться с пути. В мгновение ока он добрался до края излучины, туда, где совсем недавно стояла девушка, и замер — куда дальше? Он потерянно огляделся. Нет… Медленно скользя спиной по шершавой коре дуба, он опустился на землю, сел и откинул голову, уже размышляя, где и как будет искать её завтра.

— Ты что запечалился? — Голос, звонкий и тихий, как лесной ручеёк, прорвался в его мысли, заглушая весь шум праздника.

Китений резко поднял голову. Она стояла перед ним, держа в руках венок из папоротника, вереска и серебристых веток полыни. Она оказалась еще меньше и тоньше, чем показалась сразу. На фоне огней ткань платья слегка просвечивалась и под ним угадывалась хрупкая фигура совсем еще молоденькой девушки. Она возникла перед ним, словно лауме, спустившаяся с тумана над рекой — прекрасная, неземная и готовая исчезнуть с первым лучом солнца.

— Я… я тебя искал, — выдохнул он, и сам до конца не понимая имел ли он ввиду сейчас или вообще всю свою жизнь. А может и то и другое.

— Я знаю, — в её голосе не было ни насмешки, ни удивления. — Я отошла сплести это. — Она показала на венок. — Для тебя.

Девушка сделала шаг вперёд и, не спрашивая разрешения, легким движением надела дурманящее ароматами леса облако из цветов и листьев ему на голову. Её пальцы на миг коснулись его волос, и по спине пробежала тёплая дрожь. В тени дуба её рыжеватые волосы казались темнее, и лишь одна непослушная прядь, выбившаяся из косы, отливала чистым золотом в пробивающемся сквозь листву свете костров.

— Зачем? — тихо спросил он, не в силах оторвать от неё взгляд.

— Чтобы не улетел, — так же тихо ответила она, и в уголках её глаз собрались лучики. — Корни диевамедиса[5] в земле крепки, легко не выдернешь. Пусть и тебя так же сильно Земля-мать наша держит.

И ему почудилось, будто она связала его не с самой землей, с Жяминой-матушкой, а с собой на веки вечные. И тогда Китений поднялся. Медленно, словно боясь спугнуть мгновение. Теперь он был выше её на целую голову, и ему вдруг страшно захотелось прикрыть её собой от всего мира. Его заполнило странное, новое чувство — не жар желания, а широкая, спокойная нежность и первородное желание защищать своё.

— Я не улечу, — сказал он, и это прозвучало как клятва, – А ты? Ты не исчезнешь больше? Ты же не лаума, которая появилась, чтоб указать мне судьбу?

Девушка залилась звонким смехом и на щеках заиграли ямочки:

— Ну, конечно, я не лаума. А предсказывать — дело старой Вайвы, не моё.

Она произнесла имя ворожеи так буднично, что Китений невольно насторожился.

— Ты её знаешь?

— Все знают Вайву. Она собирает коренья по росам, а я — травы для оберегов. Иногда наши тропы пересекаются. Она говорила, что сегодня ночью Лайма будет многим нити судеб раздавать.

Девушка серьезно посмотрела на него, и её взгляд был уже не просто любопытством. В нём читалось понимание, будто она видела насквозь всю его ветреную, легкомысленную жизнь и… прощала.

— А ты… не боишься? — не удержался он.

— Чего?

— Что Лайма тебе не ту судьбу даст.

— Нет, не боюсь. Я с тобой ничего не боюсь. А судьбу…её не обманешь и стороной не обойдешь. Она возьмет за руку и поведет за собой.

Китений всматривался в это лицо и не мог наглядеться, не понимая, как он вообще мог жить, петь, дышать без вот этой россыпи веснушек на слегка курносом носике, без пушистых ресниц, которые дрожат как крылья ночных мотыльков, когда она опускает взор. Без этих губ…

Девушка, приподнявшись на носочки дотянулась до лица Китения и осторожным едва уловимым движением коснулась губами подбородка. Сердце, замерев на секунду, забилось так, что казалось вот-вот выскочит из груди. Не в силах сдержаться, он окутал ее своими руками, прижал к себе и прирос к ней всем телом, всей душой, всем своим существом.

Он мог бы стоять так вечно, но девушка зашевелилась и он, сам не ожидая от себя, смутился и разжал объятья. Сразу стало холодно и пусто. Он взял ее за руку и не говоря ни слова повел в гущу праздника. А она так же молча шла следом.

Вдруг он остановился и, вспомнив нечто важное, обернулся к девушке

— А звать тебя как?

— Лайма.

Гинкутис долго сидел на бревне и ждал. Он постоянно прислушивался к себе ожидая, сам не зная, чего. Праздник шел своим чередом, дружинники все так же радостно гоготали стукались кружками и выпивали. Время от времени кто-нибудь из дружинников норовил вновь подсунуть оруженосцу княжича медовуху, но сидящий по правую от него руку старый воин останавливал их порыв, отводя чашу и неизменно повторяя «Та-та-та, ишь чо, удумали! Попредержи! Молод он, и того будет. Пускай попривыкнет сперва!» и от юноши все отстали. Еще этот добрый дружинник принес ему откуда-то кусок зажаристого мяса и лепешку. Никогда еще Гинкутис не ел такой вкусной еды, даже на княжеском пиру. «А все-таки они очень хорошие люди, — подумал молодой человек с некоторым изумлением глядя по сторонам. Было ощущение, что он впервые видит и этих людей, и всю эту красоту вокруг. Шум праздника стал приглушённым и уютным, а огни костров — мягкими и тёплыми. Даже девушки, мелькавшие то тут, то там, больше не казались пугающими раганами. В центре излучины начинали собираться в круг для того самого боя «сам на сам».

«На это надо посмотреть», — вдруг прозвучал его собственный голос, и следом — короткий, непривычный смешок. Гинкутис на мгновение нахмурился: обычно его мысли так и умирали в тишине, а сейчас слова как будто не помещались в голове и выпрыгивали сами собой. А еще звуки цеплялись за язык и получалось смазано и смешно. Вокруг мелькали люди: веселые, красивые – они веселились, пели, танцевали. Ощущение участия в этом всем захватило юношу. Он не просто находился рядом, а участвовал, был частью этого праздника. Гинкутис поднялся и пошел. Не то чтоб это было тяжело, но мир слегка покачивался, как лодка на гладкой воде. «А может быть это я?» Гинкутис снова прислушался к своим ощущениям. Как бы это не было странно, но эту вибрацию создавал он сам, как будто он был колокол, в который ударили и теперь он раскачивался и гудел. Снова почувствовав где-то внутри себя отзвуки музыкального ритма молодой воин с удивлением обнаружил, что ему нестерпимо хочется то ли петь, как Китений, то ли сесть на коня и нестись во весь дух с диким гортанным криком… Не помня себя, Гинкутис, раскинул руки в стороны, закрыл глаза и уже собирался заорать, во всю мощь своего голоса… как вдруг услышал смутно знакомый голос

— Эй, ты чего? – Гинкутис открыл глаза. Перед ним стояла та девушка, дочь кузнеца, как же-шь её имя? Но как не силился он вспомнить, как ни напрягал память, имя никак не хотело вспоминаться. Потом пришло осознание, что он так и стоит посреди круга с раскинутыми в стороны руками и усиленно моргает. Он захохотал во все горло и это было так легко и естественно, как птице взлететь в небо.

Миндовг шёл, сжимая в кулаке холодный камешек руны, оцепенение уже прошло, но длинные стебли трав обвивали ноги, мешая идти быстрее. Перед ним раскинулась вся впечатляющая панорама праздника: справа река размерено и спокойно несла свои воды, а слева священная роща раскинулась во всей своей величественной красе. Где-то вдалеке, на самом горизонте, темнела Ворута. Там в княжеских хоромах его всегда ждала семья: брат с женой, маленький племянник. И вдруг костры на поляне полыхнули, поднимаясь до самого неба, силуэты людей заметались, в разные стороны, крики и стоны раздались со всех сторон. Огонь был настолько сильным, что казалось вот-вот поглотит и рощу, и крепость. Миндовг изо всех сил рванулся туда, ведь там его друзья, его люди, — успеть, помочь, спасти… Но неожиданно все пропало. На берегу снова звучали песни и смех. Миндовг остановился, сильно зажмурился и потер глаза. Видимо, тяжелый день дает о себе знать. Пора найти друзей и отправляться спать. Завтра будет важный день.

Выйдя на поляну, княжич огляделся, но не увидел ни Китения в кругу танцующих, ни Гинкутиса среди дружинников. Это несколько озадачило. Несомненно, друзья без него никогда бы никуда не ушли, но вот где их теперь искать, когда их нет там, где они были всегда? Единственно верным решением Миндовгу показалось идти в центр круга. «Во всяком случае оттуда начну искать» — рассудил княжич и спокойно двинулся внутрь освещенной кострами поляны. Обычно он редко обращал внимание на тени, но почему-то именно сейчас этот магический танец света во мраке вызывал восторг и воодушевление. Он как завороженный следил как его тень переходя от одного костра у другому то росла, то уменьшалась, то пересекаясь с иными тенями создавала причудливые образы. Миндовг преодолел уже четверть всего пути, когда его тень вдруг вытянулась чуть ли не до самого горизонта и над головой проступила тень зубчатой короны. Как у правителя далеких земель на западе. Миндовг, вздохнул полной грудью, еще сильнее развернул плечи и вздернул подбородок. Рука сама взметнулась к голове - ничего нет. Разочарование легкой тенью промелькнуло по лицу княжича.

И тут из толпы к нему метнулся мальчонка лет семи. Он возник так неожиданно, что княжич не успел даже рассмотреть, откуда он взялся. Мальчишка протянул к нему руку, в которой что-то блеснуло… КИНЖАЛ?!Миндовг увернулся в сторону и схватился за меч... Вдруг осознание прорезалось сквозь страх – это не кинжал! В руке обычный колосок – традиционный символический подарок. Ужас, как удар под дых, сбил дыхание. Сделав пару глубоких вздохов Миндовг, поднял глаза на малыша. Тот, глядя на княжича с открытой улыбкой и обожанием, протягивал ему свой дар. «На счастье, княжич!» — Миндовг в ответ одарил его монетой, и мальчуган убежал рассказать всем, как ему сегодня повезло. И только Миндовг точно знал, как близко сегодня возле этого малыша прошла костлявая старуха Гильтине.

Юноша еще некоторое время постоял с закрытыми глазами, отдышался. Он несколько раз тряхнул головой в надежде, что на этот раз все это точно прекратится. И двинулся дальше.

Наконец, он вошёл в гущу толпы, ища знакомые лица. Пробираясь к самому центру круга Миндовг, застыл, чувствуя, как по спине ползёт холод. Напротив, словно на горе, возвышался крест. Огромный, черный крест. Возле него стояла женщина, сложив руки так, как делают христиане во время молитвы. Он видел такое на иконах, когда ездил с братом в посольство в Галич. Тогда его несказанно поразило величие и красота каменного собора, звон колоколов, запах ладана, фрески с ликами святых. Но даже там он не видел такую ожившую картину. И тут крест зашевелился, захохотал. Наваждение спало, но на смену одному изумлению пришло другое, не менее сильное. В голосе и стати стоящего посреди круга человека он узнал того, кого княжич никак не мог ожидать. Это был Гинкутис, а рядом с ним была… девушка?!

Китений вёл свою спутницу за руку сквозь шумное море праздника, и вроде бы ничего не изменилось вокруг - те же огни, люди, песни, но новое, звенящее, щемящее в груди чувство распирало его изнутри. С одной стороны, ему до боли в скулах не нравилось, когда в ее сторону смотрел хоть один мужчина старше отрока или младше глубокого старца, а с другой - безмерно хотелось, чтоб весь свет увидел, какая необыкновенная девушка не просто шла рядом, она выбрала его, доверилась ему. Вести за собой ему было не в новь. Водить в бой дружинников — то было дело ратное, где каждый сам за себя отвечал обнажённой сталью. Быть заводилой в забавах с друзьями — то была общая удаль, где, чтоб не случилось, каждый отвечал за свой выбор и его последствия. А сейчас... Эта маленькая тонкая ладошка лежала в его руке. Он вел ее за собой, а она даже не спросила куда и зачем они идут – просто шла следом, а в моменты остановки доверчиво прижималась к его руке. И только за это он уже был готов стать между ней и всем миром и стоять насмерть, до последнего своего вздоха и даже после него столько, сколько надо!

А пока что он шел вперед, ведя за собой свое маленькое, но такое большое счастье. Толпа перед ними рассеивалась, как утренний туман в свете зари. Они не толкались, не пробирались – просто шли, а встречные люди, с понимающе улыбкой, расступались, чтоб уступить дорогу не столько им самим, сколько тому свету, который они несли в себе, сами еще того не зная. И тут Китений заметил, что это людское море друг заволновалось, зашумел и повеяло опасностью. Повернув голову на шум, он увидел тройку верзил, шедшую наперерез, по направлению к ним. Они не вплетались в общий поток — они шли сквозь него, как драккар по волнам, а люди испуганно шарахались в стороны. Натыкаясь на их чуждые, жёсткие лица, каждый спешил отвести глаза, чтоб случайно не встретиться взглядами. То были не свои. Варяги. От них тянуло ветром дальних морей, потом и сталью. Двое помоложе, с горящими, голодными глазами, а впереди — бородач в засаленной кольчуге, с каменными огромными ручищами и холодным взглядом волка. Именно его хищный, оценивающий взгляд скользнул по Лайме и остановился на нем. Их глаза встретились.

Китений, не то, чтоб испугался – еще бы вчера он, не моргнув и глазам, пошел вперед с надменной улыбкой – это его земля и его дом, что эти, Велс их побери, наемники о себе возомнили! Но сейчас… Одно дело рисковать своей головой, а другое подвергать опасности Лайму. Даже сама мысль об этом казалась невозможной.

Все произошло в одно мгновение. Чтоб уйти от столкновения с наёмниками нужно было немедленно свернуть в сторону. Китений дернулся влево, увлекая за собой Лайму. Одновременно он, стараясь оценить, успеют ли они достаточно далеко отдалиться от точки пересечения, резко мотнул головой и венок соскользнув с головы полетел на землю. Лайма вскрикнула. Привычным движением Китений схватился за рукоять меча. Он лишь на мгновение ослабил хватку второй руки и с ужасом почувствовал, как хрупкая ладонь выскальзывает из его руки. Судорожно хватая пустой воздух, рука старалась найти потерю, но тщетно. Он остановился и резко обернулся. То, что он увидел, повергло его в ступор. Казалось, что он забыл не только как говорить, но и дышать.

Всего в паре шагах в стороне, именно там, откуда он так отчаянно пытался увести Лайму, лежал потерянный венок. В немом необъяснимо-тревожном ожидании вокруг столпились люди. Все взоры были прикованы к маленькой, беззащитной фигурке, стоящей на коленях возле венка. Китений с ужасом понял, что это Лайма! Она, как птичка, защищающая свое гнездо с птенцами, склонившись над ним. И в этот момент огромный, грязный сапог плюхнулся прямо в центр цветочного облака, превратив его в мгновение ока в подобие грязной подстилки из неубранной конюшни. Лайма взвизгнула, отпрянула назад, но не поднялась. Она с искренним недоумением смотрела на эту гору мышц, грубости и самолюбования. Это был тот самый бородач в засаленной кольчуге. Контраст между хрупкой, малюсенькой девушкой и этим верзилой был такой, что казался просто фантастическим. В нем все было огромным – рост, объемы, руки, черты лица… вот разве что глазки были маленькими. «И мозг!» — добавил Китений мысленно. Судя по наличию шлема, меча и, хоть и потрепанной жизнью, но все же кольчуги, этот здоровяк был главный — херсир, двое за спиной – его хускарлы. Наемники громко переговаривались на своем языке. При этом окружающим казалось, что они не разговаривали — они лаяли друг на друга отрывистыми, неблагозвучными словами, и даже их обычный разговор звучал как отборная ругань.

— Сверк, я кажется сейчас опять в куда-то всунулся заднюю ногу, — забасил херсир, неожиданно переходя на местный язык, правда со странным выговором. Он говорил очень медленно, растягивая слова, словно старательно их подбирая и все равно бесконечно ошибался. Вряд ли наглый варяг сделал этот шаг случайно, но старательно изображал на лице удивление.

— Ульф, ты вечно всовываешь разные части себя во всякую дрянь, — в такой же манере ему ответил тот, что стоял слева. Если бы у их ног не находилась Лайма, этот странный разговор скорее всего позабавил бы Китения, но сейчас он с тревогой наблюдал за этой сценой, не решаясь даже вздохнуть. Эта троица напоминала ему стадо диких кабанов, которые могут просто спокойно пройти мимо, если их не трогать, а вот если случайно напугать станут смертельно опасными.

— Я надеюсь, что то, в куда ты на этот раз всунутый, не будет опять пахнуть как, то, что упало из-под хвоста собаки? – добавил третий. И вся троица заржала, обнажая неполные ряды щербатых зубов. По всей видимости они считали это отличной шуткой. Но весело почему-то было только им.

Китений уже было почти успокоился, как вдруг Лайма поднялась и подошла к главному наемнику настолько близко, насколько могла. Она смотрела на него с таким интересом, с которым еще совсем недавно, через хоровод смотрела на самого Китения. Внутри юноши все перевернулось, неужели она из тех непонятных, странных женщин, которых привлекает грубая мужская сила и наглость?! Он знал, что такие есть, он даже их встречал и в такие моменты не мог не согласиться с другом Гинкутисом по поводу того, что женщин понять невозможно. Вот значит почему она так легко пошла за ним? Нет, Китений не собирался так просто отдавать свое счастье. Надо только продумать, как быть дальше. Неожиданно схватить ее и унести? Подойти и увести силой? Он так углубился в эту мысль, что чуть не пропустил момент, когда Лайма, слегка коснувшись рукава кольчуги обратилась к викингу. И на этот раз удивление херсира было абсолютно искреннем. Видимо, девушки крайне редко добровольно приближались к нему, раз это вызвало такое замешательство.

— Бедненький, — такого обращения вообще никто не ожидал и все замерли. Лайма очень старательно подбирала слова, чтоб они были понятны чужестранцу, но со стороны это выглядело так, как будто она говорит с ребенком, — Я понимаю, как тебе плохо. Твои глазки совсем не видят в темноте? Не надо так огорчаться. Я могу тебе помочь. Точнее не я. У нас есть женщина, знахарка. Она умеет такое лечит. Твой недуг называется «куриная слепота», потому что ты как курочка в темноте, ничего не видишь вокруг. Она точно вылечит тебя. Ты не бойся, это не больно – просто яйцо куриное отнесешь ей, она поводит и все пройдет. Хочешь я тебя отведу?

Лайма протянула ему руку, и огромный верзила отшатнулся от нее, как от гадюки и попятился. Китений неотрывно следил за выражением лица херсира Ульфа, пытаясь хоть приблизительно уловить его намерения. Он отслеживал все изменения: так при первых словах девушки лицо викинга вытянулось, а глаза вдруг стали не такими уж и маленькими. К середине – его лицо слегка перекосилось, а рот приоткрылся. А вот после слова «курица» он стал похож на рыбу, которую только что достали из воды, он покрылся влажной испариной, выпучил глаза и безостановочно шевелил беззвучно губами, то ли пытаясь что-то сказать, то ли вдохнуть воздух. Но и то, и другое у него так и не получилось.

— Грим, я сейчас правильно понять – она сказать, что Ульф больной глазами пернатый баба? – не отводя удивленно-восхищенного взгляда от девушки спросил Сверк у своего товарища. Глаза бедного Ульфа налились кровью.

— Я плохо понял, но мне казаться, что она пожелала ему нести свой яйца к какой-то бабушка. – тот, кого назвали Грим хлопнул себя по коленям и заржал так, что слезы брызнули у него из глаз. К нему присоединился хохот товарища, а затем уже и дружный хор всех, кто это видел и слышал.

Ульфред взревел, как раненый тур, и ринулся вперед прямо на Лайму. В голове Китения что-то рассыпалось на тысячи осколков и время остановилась. Он видел Лайму, беззащитно стоявшую возле растоптанного венка, несущегося на нее громилу и стоящих вокруг людей, но все они словно застыли, настолько быстро в его голове мелькали мысли. И он понимал главное — ему никак не успеть и добежать до Лаймы, и достать меч — надо выбирать что-то одно! Уже срываясь с места, он заметил в первом ряду зрителей пухлого старого воина. «Держи!» - крикнул он и со всей силы подхватил Лайму и швырнул ее в руки пожилого человека. Последнее, что он успел заметить — все получилось. Девушка, ударившись о могучее, но мягкое тело воина устояла, надежно удерживаемая чужими руками. И в этот же миг его почти смяло под ударом невероятной силой. Только тренированное тело, которое умело не только рубить мечем, но и удачно падать, если надо, имело шансы пережить такое столкновение.

— КИТ!!! — сознание прорвал крик. Так его звала только мама в детстве и… теперь Лайма, — он приподнял голову и посмотрел в ее сторону. Она как птица в силках билась в удерживающих ее руках. Китений приподнялся на локтях, хотя тело болело, но вроде серьезных повреждений не было. И тут он увидел снова ЕГО! Херсил явно обезумевши схватился за меч и шел в сторону Лаймы. Внутри Китения что-то лопнуло, резко и звонко, как медная струна на его гуслях, и стало так легко: вся та злость, ненависть, ревность, которые он сдерживал из последних сил разлились по телу, заполонив все его естество. Сейчас он был не человек, а сгусток концентрированной ненависти к этому существу, которое посмело поднять меч на его ЛЮБИМУЮ. Он и сам не понял, откуда взялись силы подняться и, разогнавшись со всей силы своей ненависти, впечатался в могучее тело викинга. От неожиданности наемник выпустил меч и слегка отлетев назад грузно рухнул на землю. При этом Китений как-то так удачно попал по лицу херсила, что разбил ему нос и теперь по щеке викинга тек красный ручеек.

Не известно, чем бы все это закончилось, но тут подоспели княжеские дружинники и викинги предпочти ретироваться, подхватив под руки своего предводителя. Проходя мимо Китения, стоящего уже возле Лаймы, один злобно зыркнул в его сторону и практические выплюнул сквозь сжатые зубы «Мы еще встретимся, щенок»

Китений стоял, левой рукой прижимая к себе девушку. Он уткнулся лицом в ее макушку и с какой-то пронзительной жадностью вдыхал аромат ее волос. Ему почему-то казалось, что именно это отгоняло то невыносимое чувство, которое он боялся даже осознать. Но оно все равно постепенно просачивалась в его мысли, наполняя, впервые в жизни животным, первобытным страхом: «Я чуть не потерял ее. Навсегда! - руки судорожно прижали ее еще крепче — Как бы я жил?» В душе все сжалось и перевернулось. И тут от самого сердца до кончиков ногтей его заполнила нежность – бездонная, всепоглощающая. Он просто задыхался от счастья, от того, что этого не случилось и вот она, цела и невредима, стоить рядом. Любимая - он впервые мысленно произнес это слово и от него по всему телу побежали мурашки, они собрались в животе и вызывали странное, щекотное ощущение внутри. А потом появилась злость. Слепая ярость ревела внутри раненым зверем. У него уже не было сил, разбираться на кого и за что. Все, что он знал точно – больше НИКОГДА! Китений слегка отстранился, ровно на столько, чтоб заглянуть ей в лицо:

— Зачем? Зачем ты вернулась? — он сорвался и голос прозвучал слишком резко. Лайма смотрела на него с недоумением:

— Венок… я же не могла его оставить там! – а на лице явно читалось «разве такое надо объяснять?»

Где-то из глубины сознания у него вырвался стон. Боги милостивые, так рисковать из-за подарка?! Непостижимо! Китений глубоко вдохнул и попытался очень спокойно объяснить:

— Лайма, это были просто цветы, мне тоже очень жаль…

— Это не просто цветы, — прошептала она. — Я плела его для тебя... как оберег. Чтобы земля держала тебя, чтобы не улетел. Ты потерял его. А это плохо! Очень плохо...

Он не понимал. Совершенно не понимал. Даже если ей был так важен этот венок, почему она сама бросилась за ним? Почему ему не сказала?

— Эти люди могли тебя убить! — его голос сорвался. Эта высказанная вслух боль резанула по сердцу. Комок в горле мешал говорить громко. Он продолжил почти шепотом. — Я мог не успеть защитить тебя! Понимаешь? Просто - не успеть!

— Извини, — он смотрел в ее бездонные фиалковые глаза. Поняла? Но надежда тут же угасла, — я не спасла твой венок…

Он чуть не взвыл от бессилия и непонимания! Они словно говорили на разных языках. А может просто не слышали друг друга?

Китений медленно выдохнул, сминая в себе остатки гнева. Он взял её руку, обхватив за запястье.

— Давай поговорим об этом потом, — тихо сказал он. — нам пора идти.

И он снова повел ее за собой. А она вроде бы все так же шла следом, но что-то изменилось. Теперь он сильнее сжимал ее руку, а она больше не прижималась к его руке. И каждый шаг отдавался с сердце невысказанной обидой.

Погруженный в свои мысли Китений не сразу обратил внимание на тихие звуки, время от времени раздававшиеся за спиной. Всхлипы? Поворачиваясь, он уже точно знал, что увидит, и боялся этого. Обычно женские слезы вызывали у него лишь беспомощное раздражение. Но сейчас, глядя на капельки, стекавшие по щекам, на покрасневший носик и слипшиеся ресницы, он ощутил жгучее, как раскаленное железо, чувство раскаянья.

— Прости меня, прости… — он обнял её судорожно вздрагивающие плечики и прижал к себе, — это я виноват… я…

— Ты не виноват. Это судьба, — и ели слышно добавила, — Мне страшно!

— Не бойся, они больше никогда к тебе не подойдут. Клянусь всеми богами!

— Я боюсь за тебя …

— Лайма, ТЫ мой оберег! Только ты. До тех пор, пока мы вместе - все будет хорошо.

В этот момент совсем рядом раздался громкий, какой-то потусторонний смех. От него становилось не по себе. Они одновременно повернулись на звук. Совсем рядом стоял человек, широко раскинув руки и глядя в ночное небо.

Гинкутис так и стоял, раскинув руки в стороны, вглядываюсь в ночное небо. Звезды, посылая ему свой холодный, загадочный свет в только им понятном, не ровном ритме, мерцали по всему небосводу. И вдруг он почувствовал этот ритм.

Всё началось с ног. С глухого гула, поднимавшегося из-под земли, который не слышали уши, но ловили подошвы. Как будто стадо лошадей носились вокруг него, сотрясая землю ударами своих мощных копыт. Он услышал ржание, почувствовал запах конского пота и дрожь земли от множества ног и только минутой спустя понял, что это его пятки, слегка раскачивая тело, поочередно ударяли о землю— сначала неуверенно, потом всё настойчивее, выбивая чёткий, примитивный ритм.

К ритму ступней присоединилось долгое, тягучее натяжение, поднимавшееся от икр вверх по бёдрам. Мышцы напряглись, а жилы натянулись до предела превращая все его тело в одну натянутую тетиву, готовую вот-вот сорваться.

От мерных движений его тела, одежда зашуршала и в этом звуке, таком знакомом и раньше не заметном, он услышал шум высокого, колючего ковыля и завывание ветра в бескрайнем просторе степей.

Где-то в самой глубине его тела, внутри, под грудиной начала сжиматься в тугой жгучий клубок неосознанная, не понятная, но уже почти нестерпимая боль. Его дыхание участилось и стук сердца, подхватившего этот ритм, отдавался в голове неровными мощными ударами.

Руки взметнулись вверх, плечи вычертили в воздухе резкую дугу. Пальцы сжались в кулаки, в суставах зазвенело и ладони привычно обожгло холодом рукояти клинков. Они сверкнули отблесками пламени костров и закружились, как молнии, вокруг Гинкутиса.

И тут внутри его полыхнуло пламя. Оно вырвалось наружу диким, гортанным звуком, и поглотило в себя все вокруг. Гинкутис кружился в языках этого пламени. От жара огня кожа жгла и пульсировала в такт дыханию. В этом вихре мелькали осколки его памяти. Лица, лица… Знакомые и совсем чужие. Лязг оружия и крик степного орла. Боевой клич и стоны смерти. Запах дыма и вкус крови… И вдруг среди этого безумия он расслышал чарующий звук незнакомого, гортанного пения.

Женский голос где-то очень далеко пел колыбельную на чужом, не понятном языке, но он знал, о чем эта песня… Этот голос наполнял его душу такой невыносимой тоской, что казалось еще мгновение и все его тело разлетится на осколки, рассыплется степной пылью, а освободившаяся душа взметнется к небесам, туда, откуда его звал тихий родной голос.

В один миг силы покинули его. Гинкутис замер, неотрывно глядя в далекое, холодное пространство над головой. Там в вышине, он видел ее глаза - черные, как ночь.

— ЭЭДЖ!

Гинкутис тяжело дыша, упал на колени, выронив клинки. По лицу текли слёзы. Он не понимал, откуда они. Он просто смотрел в потрясённую тишину, которая снова вползала в него ледяной змеей, сворачиваясь в клубочек. Губы беззвучно повторяли одно слово «Ээдж… ээдж…»

— Пойдем отсюда, - знакомая рука легла на плечо. Гинкутис, словно проснулся и огляделся. Вокруг толпились люди в немом изумлении. На их лицах не было ни насмешек, ни жалости. А рядом стояли его друзья. Миндовг протянул руку и повторил – Вставай. Пойдем. Тебе надо отдохнуть.

Они уходили все дальше от суеты и огней праздника. Гинкутису с трудом давался каждый шаг. Словно раненый, он всем телом навалился на плечо Миндовга, а тот насколько мог поддерживал его. Рядом шел Китений и нес оружие друга, то самое, которое он уронил и уже не в силах был поднять. Оно было таким же уникальным, и так же разительно отличалось от привычных мечей, как его владелец — от обычных дружинников.

И если кому-то доводилось видеть Гинкутиса в реальном бою, это было незабываемое зрелище! В схватке он преображался. В правой руке его тонкая, как змеиный язык, сабля выписывала смертельные дуги, а в левой — тяжёлый кинжал с волчьей головой на гарде был неподвижен, как глаза змеи, пока в нужный миг не отскакивал на нападавший клинок соперника или не впивался под ребро зазевавшемуся врагу. Он не рубил, как другие — он танцевал свой танец смерти, и в этом танце два разных клинка пели на два голоса. Так больше не умел никто! Его уважали старые воины и боялись враги. «Тень княжича» было не единственным его прозвищем – не редко, идя по посаду он слышал приглушенный, благоговейный шепот местных мальчишек «сын костлявой Гильтине».

Гинкутис и его клинки были связаны одной судьбой – их вместе привез старый князь, так же вместе подарил княжичу. Да только не легли они Миндовгу в руки – и форма странная и размер совсем не его. Валялись без дела, разве что красивые. Вот и подарил их княжич оруженосцу, уж больно они ему нравились.

Дойдя до самого берега реки они, наконец, расположившись в тени старой, раскидистой ивы. Миндовг сидел, прислонившись к дереву, закрыв глаза. Каким же долгим и странным оказался этот день. Он перебирал в памяти все события от беседы с братом до танцующего Гинкутиса. Да этот день сумел его удивить! Княжич слегка повернул голову и сквозь полуопущенные ресницы посмотрел на своего оруженосца.

Гинкутис сидел рядом, так же прислонившись к стволу. Сперва Миндовгу показалось, что друг спит, но его глаза были открыты. Он молча смотрел в темноту, не видя ничего. Его лицо, обычно смуглое, в лунном свете приобрело голубоватый оттенок и на секунду почудилось, что это не сон вовсе, а... Не позволив даже оформиться этой мысли, княжич отогнал ее прочь. И только тогда он заметил, что Гинкутиса бьет мелкая дрожь.

«Холодно — подумал Миндовг, на длинные мысли и у него уже не было сил, — нужен костер», он поискал глазами Китения и только тогда заметил, что рядом с ним стоит какая-то девушка. Малюсенькая, как ребенок, она что-то серьезно растолковывала его другу, на что тот молча кивнул головой и куда-то ушел. Присутствие девушки рядом с Китением уже дано никого не удивляло. Его гусли привораживали их не хуже заговоров раганы. А вот серьезность их разговора вызывала некоторое удивление. Чтоб Китений воспринимал девушку серьезно?! Да быть такого не может! Миндовг еще раз, через опущенные ресницы глянул в сторону девушки: «А она ничего — наш соловушка знает толк. И где только взял такую?»

«Холодно» — снова догнала эта мысль. Китения нигде не было видно, а Гинкутис – княжич перевел на него взгляд – сегодня не помощник. Вздохнув, Миндовг поднялся и пошел на поиски сушняка.

Вскоре вернулся Китений, он принес берестяной котелок, наполненным до краёв чистой водой.

— Я не нашел Вайву. Ее все видели, но никто не знает, куда она делась, - тихо сказал он Лайме. Та слегка нахмурилась, но не от злости, а принимая какое-то важное решение

— Ладно, — наконец сказала она, ее лицо застыло в немой решительности.

Все это время Миндовг сам возился с костром и с любопытством поглядывал на эту парочку – ничего не понятно, но очень интересно. Вскоре с лёгким треском вспыхнул небольшой, но жаркий костёр. Огонь выхватывал из тьмы по очереди лица сидящих по кругу молодых мужчин — уставшее и сосредоточенное Миндовга, встревоженное Китения и бледное, отрешённое Гинкутиса.

Лайма ловко подвесила берестяной котелок с водой над огнём на импровизированной рогульке, которую Миндовг соорудил из двух палок.

— Ему нужно тёплое питьё, — тихо, но уверенно сказала Лайма, опускаясь на колени рядом с Гинкутисом. Она положила ему руку на лоб, и он даже не вздрогнул. — Жара нет, уже хорошо! Кит, там вода не кипит?

Китений хотел потянуться, чтобы посмотреть, но неожиданно недавняя драка напомнила о себе болью во всем теле. Неожиданно даже для самого себя он застонал. Лайма тут же метнулась к нему,

— Больно? Тебе тоже надо…я и тебе сделаю – легче будет…Ты только не вставай, — слова сыпались с нее как горошинки, - Китений улыбнулся и уже было потянул к ней руки обнять, но она шикнула на него и тот со вздохом отступил.

— Ого, какая норовистая кобылка, - тихо хихикнул Миндовг, подмигивая другу, когда Лайма опять вернулась к Гинкутису, водя у него перед лицом пучком тлеющих трав и что-то нашептывая. – ты где такую увел?

Миндовг не видел, как мрачная тень пробежала по лицу друга. Еще вчера такие шутки у них были постоянными и привычными, а сегодня эти слова показались Китению отвратительными, слизкими, как болотная грязь, и комок подкатил к горлу. Он ничего не ответил, просто смотрел на огонь и думал…

Как только вода в котелке забурлила Лайма вытащила из складок своего пояса маленький узелок с травами. Её пальцы, ловкие и точные, отсыпали щепотку того, щепотку этого в ладонь. Что-то прошептав над горсткой она сыпнула ее в воду. Воздух наполнился горьковато-сладким, терпким ароматом.

Гинкутис зашевелился, его взгляд наконец стал осмысленным, он скользнул по лицам друзей, и легкая улыбка мелькнула по лицу, потом он привычным жестом попытался нащупать оружие, но его там не было. Заметив знакомое движение, Китений поспешил успокоить друга:

— Оно здесь, я принес. – Гинкутис коротко кивнул и собирался уже закрыть глаза, как вдруг увидел ее.

— Ээдж, - тихо прошептал он, глядя на неё, и в его потрясённом, опустошённом сознании образы начали сливаться. Сосредоточенные глаза, склонённые над ним... тёплые пальцы, прикасающиеся ко лбу... Всё это будило в нём не любовь, а боль ребёнка, навсегда оторванного от материнской ласки. Он смотрел на Лайму, и ему казалось, что это не она, а та, другая, чьё лицо он не помнил, но чью потерянную нежность узнавал каждой клеточкой. Он смотрел, и дрожь в его руках понемногу стихала, сменяясь тихой, всепоглощающей тоской по дому, которого у него никогда не было.

Китений заметил этот взгляд, но, как ни странно, он не вызвал у него ни ревности, ни злости. Взгляд по обыкновению соскочил на Лайму. Как же быстро он привык всегда и везде находить ее глазами. «Любимая» - ему нравилось повторять это слово про себя, оно прокатывалось по груди теплой волной и сжималась в животе россыпью маленьких звездочек. Китений смотрел на неё с таким благоговейным восторгом, что, казалось, перестал дышать. Он видел, как огонь играет в её волосах, золотя рыжеватые пряди, как тени ложатся на её тонкие, но сильные запястья. В этот миг она была для него не лесной травницей, а волшебницей, самой Жяминой, что спустилась к их костру, чтобы исцелить его друга. И сердце его сжималось от гордости и невероятной нежности.

И тут он снова перехватил взгляд Миндовга. В нем не было ничего такого, но Китению он очень не понравился. Княжич смотрел на Лайму так же, как обычно разглядывал всякие диковинки у заезжих купцов, прицениваясь – стоит ли вещица того, чтоб за нее платить. Князь никогда не скупился для брата и единственным вопросом у Миндовга было «хочу – не хочу». Он всегда получал все, что хотел. Миндовг повернулся и подмигнул Китению. Это ему еще больше не понравилось. Игривое настроение у княжича не сулило ничего хорошего.

— Что-то я тебя, зоря ясная, не разу не видел. Это ж, где такую красу прятали. Негоже от княжича такое сокровище скрывать. А ну дай полюбуюсь, - и он, взяв за плечи резко повернул к себе Лайму, та от неожиданности ойкнула.

В то же мгновение рядом оказался Китений, он аккуратно, но твердо положил руку на запястье Миндовга и глядя прямо в глаза, тихо сказал

— Оставь! Не балуй княжич, моя она. И больше ничьей не будет, - Миндовг ошарашено опустил руки и Лайма тут же юркнула за плечи мужчины, в котором он едва узнавал своего друга. Княжич молча вернулся на тоже место, где сидел, и с нескрываемым любопытствам рассматривал девушку: «А не так уж и не прав Гинкутис, точно все девки - раганы!»

Лицо Китения осветила улыбка и она тут же, как зеркальное отражение заискрилась и на лице Лаймы. Миндовг отвернулся, всматриваясь в языки пламени, как же они похожи на остроконечные лучи короны. Миндовг вздохнул – найдется ли та любовь, Велс его знает, а праде — оно точно есть, да и союз такой лишним не будет.

Китений подошел и сел рядом. Ну слава богам, хоть это осталось неизменно – весельчак Китений не любил долгих ссор, и всегда приходил мириться первым. Но вместо привычного «прости» его друг неожиданно посмотрел пристально в лицо и спросил:

— А все ли ты нам сказал княжич?

— Ну не совсем. Как-то, к слову, не пришлось, - он замолчал, подбирая слова, - в общем, за невестой мы едем. Женюсь я на ятвяжской княжне, - оба друга молча уставились на Миндовга. Тот молчал. Он просто не знал, что еще сказать, ну не говорить же друзьям про праде и союз, а потом, подумав добавил тише — так надо!

И они замолчали…

— Вот, пей, от этого станет лучше — Лайма мягким движением поднесла к губам Гинкутиса котелок с душистым отваром. — Пей. Всё уже позади.

Гинкутис послушно сделал глоток, потом ещё один. И на его каменном лице впервые за этот вечер появилось не отрешение, а простое, человеческое облегчение.

Потом девушка передала отвар Китению:

— Пей, чтоб боль ушла. И княжичу дай, ему тоже покой нужен, — Китений послушно выпил и по венам побежало тепло, но не такое как от медовухи – жгучее и озорное, а уютное и спокойное. Он передал котелок Миндовгу и тот тоже сделал несколько глотков.

Веки начали тяжелеть и навалилась такая усталость, что даже сидеть оказалось сложно, все трое медленно улеглись у костра. Лайма сидела возле Китения, он положил ей голову на колени, а она, напевая какую-то незнакомую, но чарующую песню перебирала своими тонкими нежными пальчиками его волосы.

— Я тебе сказать хотел, - язык во рту совсем не слушался.

— Тсссс…, - она приложила палец к его губам, - Завтра скажешь, утро вечера мудренее

— Завтра забот много, мы уезжаем, - он сам только об этом вспомнил, но сон его сморил.

Лайма подбросила ветки в костер, и он вспыхнул сильнее. Огонь осветил спящих вокруг нее мужчин.

— Значит, все-таки улетишь, сокол мой...

В кожевне царил вязкий полумрак, озаряемый лишь прыгающим пламенем сального светца на столе. Услышав неосторожный скрип за дверью, Грим, не раздумывая, швырнул в сторону плошки светца пустой глиняный горшок. Тьма стала абсолютной, густой и слепой, пахнущей страхом и давней вонью.

Дверь скрипнула и отвалилась, впуская внутрь хоть и более свежий, но такой же смрадный поток воздуха. Вместе с ним в заброшенную кожевню проскользнула тень. Застигнутая врасплох крыса пискнула и шарахнулась в угол. Тень застыла на пороге, но через пару секунд дверь с тем же протяжным звуком захлопнулась.

«Ну и где вы здесь?» – после короткой паузы спросил голос, больше похожий на шелест опавшей листвы. Тень проскользнула вглубь помещения и остановилась у стола. Сверк резким движением сдёрнул горшок со светца. Пламя, уже успевшее стать слабым и синим, вздрогнуло, вырвалось на свободу и снова разгорелось. Жирное пламя выхватывало из темноты то хищные скулы Викинта, то злые, напряжённые лица наёмников.

— Эй, сколько наше сидение в этот Настрёнд, аргр!? Вонь тут как задница ётуна! – Ульф уже не сдерживал эмоций и гремел, как молнии из молота Тора.

— Это лучшее место, что б никто… - начал было Викинт, но Ульф продолжил бушевать.

— Конечно никто, клятва Одином! Тут даже муха не живец! Они дохнуть на потолок в этот Драугрова яма! Я спрашивать! Сколько тут сидеть? Дохнуть тут все! А? - с каждым словом взбешенный херсир вырастал из-за стола заполняя собой все пространство над столом.

— Ты хочешь уйти, Ульф? Иди! – на лице Викинта не было и намека на испуг, его взгляд, острый как кинжал у горла, сверкнул отблеском огня светца, - Мне нужны воины - волки Одина, а не нежные девки, которые не могут потерпеть. Но знай, что я имя ваше сделаю равно слову «измена». И отныне ни один князь от моря и до моря не впустит вас в свой двор, ни один владыка не даст вам хлеба своего есть, ибо клятву свою вы нарушили. Вы станете изгоями, вам останется лишь воровать кур на задворках», — при слове «куры» Ульф вспыхнул и сел, тихо ругаясь на родном языке.

— Вам придется пожить тут несколько дней, - Викинт бросил на стол грубый холщовый узел. Тот с тяжёлым стуком расползся, обнажив содержимое: потемневшую краюху ржаного хлеба, большой, прошитый жилами кусок солонины, заветренный по краям, и несколько бледных реп. Вслед за этим на стол с глухим ударом лёг кожаный мех, издавший знакомый кисловатый запах пива. Лица наемников заметно подобрели и глаза стали преданнее. Викинт хотел уже было присесть, но прикоснувшись к столу, почувствовал что-то мягкое, липкое и слизкое. Стараясь не думать, что бы это могло быть, продолжил стоя:

—Послезавтра утром княжич и его шавки уберутся из крепости. Спустя день по сему — сделаете все, о чём договорились. А там — катитесь на все четыре стороны, куда глаза глядят!

Хускарлы Сверк и Грим, жадно посматривая на кусок мяса и пиво, оскалили улыбки и закивали, но херсир Ульф был дальновиднее:

— Ты обещал заплатить серебром!

— Вы получите своё серебро. Все до последней крошки. Если всё пройдёт гладко. Но если вы... оплошаете... то вам не придётся бояться ни гнева князя, ни даже моей мести. Вам придётся бояться того, что вы умрёте жалко и бесславно, ваши имена станут посмешищем! Потому что этот щенок Китений, брынькая на своих гуслях ославит вас на весь мир. А ему, я так понимаю есть, что о вас рассказать.

Не дожидаясь ответа, Викинт развернулся и вышел. За спиной раздался сдавленный, злобный рык Ульфа и торопливое жадное чавканье его хускарлов. Дело сделано, осталось только ждать.

Пробираясь через заросли кустарников в тени рощи, вдоль берега к крепости Викинт заметил на берегу реки под раскидистой ивой троих спящих вокруг костра. Даже мимолетного взгляда хватило, чтоб понять, кто это.

«Привыкайте, вы еще будете, как крысы по чужим углам бегать, если выживите» - тихо, как змей, прошипел он в их сторону и продолжил свой путь.

[1] богиня счастья, судьбы и покровительница родов в балтийской мифологии.

[2] Брат жены (швагер, шурен)

[3] День летнего солнцестояния

[4] наследственная доля, часть родового владения (земли, угодья), выделяемая дочерям при замужестве или младшим сыновьям в качестве их доли в наследии отца.

[5] «Божье дерево» (лит.), народное название полыни лекарственной