Мир , Хаос и Магия. Том 3: Война Нервов и Костей

Том 3: Война Нервов и Костей

Глава 1

Воздух в тронном зале Каэдмона, обычно наполненный придворным гулом и ароматами дорогих духов и воска, был ныне густым и неподвижным, словно выдох, застрявший в горлу у всей челяди. Солнечные лучи, что обычно играли на позолоте и разноцветных витражах, сегодня пробивались лениво и тяжело, неся не свет, а тягучее сияние расплавленного свинца, которое давило на плечи и заставляло учащенно биться сердца. Вильям стоял по правую руку от дубового трона герцога, его поза — образец аристократической небрежности и уверенности. Но под тонкой шелковой тканью его черного камзола каждая мышца была напружинена, а разум, обычно многозадачный и стремительный, сейчас был подобен лезвию бритвы, направленному в одну точку — на дверь. Сегодня в город должна была прибыть «Серая Стража». Не просители, не союзники, не наемники. Судьи. И Вильям не сомневался ни на йоту — судилищем этим был он сам.

Герцог Карвин, тучный мужчина, чье лицо обычно лоснилось самодовольством, сегодня был бледен. Его пальцы, унизанные перстнями, нервно теребили тяжелую цепь ордена Серебряного Вепря на его груди.

—Ну что, Вильхельм, как твои предчувствия? — прошептал он, наклоняясь к своему канцлеру. Его голос звучал натянуто, выдавая страх, который он тщетно пытался скрыть за маской власти. — Говорят, эти инквизиторы… они видят грех насквозь. Будто читают в душах, как в раскрытой книге.

Вильям не поворачивал головы. Его взгляд, холодный и немигающий, был прикован к резным дубовым створкам в конце зала.

—Грех — понятие субъективное, ваша светлость, — его голос был ровным, металлическим, лишенным каких бы то ни было эмоций, словно отчеканенная монета. — Как и чистота. Они видят не то, что есть. Они видят то, что хотят видеть. А хотят они видеть ересь. Инаковость. Угрозу своему уставу. Без нее их существование теряет всякий смысл.

— Обнадеживающе, — фыркнул герцог, но в его смешке слышалась дрожь. — Надеюсь, твое «целительство» и советы не попадут под их узкое определение ереси. Ты принес Каэдмону стабильность. Я этого не забуду.

— Всякая сила — это всего лишь инструмент, — отозвался Вильям, и в его словах прозвучала ледяная учтивость. — Все зависит от того, в чьих руках он находится и какие цели преследует. Они пришли проверить мои руки. Что ж… пусть попробуют.

Его собственные пальцы, длинные и бледные, оставались абсолютно неподвижными. Внутри же бушевал холодный, безжалостный расчет. Он мысленно перебирал все нити своего влияния, все «болевые точки» города, которые он контролировал, всех людей, чью преданность купил страхом или обещаниями. Он был готов. Он всегда был готов.

Внезапно с площади донесся нарастающий, приглушенный гул толпы — любопытство, смешанное со страхом. Затем гул резко оборвался, сменившись натянутой, гробовой тишиной, от которой по коже бежали мурашки. И сквозь эту тишину, словно удары молота по наковальне судьбы, послышались тяжелые, мерные шаги. Они отбивали безупречный такт по мраморным плитам главной лестницы, приближаясь к залу. Каждый удар отдавался в тишине, словно похоронный звон.

Двери распахнулись без предупреждения, без церемоний. В проеме, залитые сзади слепящим светом, возникли они.

Десять человек. Десять силуэтов в серых, грубого покроя плащах, лишенных каких-либо украшений, знаков отличия или даже швов, которые можно было бы разглядеть. Их капюшоны были накинуты, скрывая лица в глубоких тенях. Они не смотрели по сторонам, не окидывали зал оценивающими взглядами. Их позы были абсолютно идентичны, движения — синхронны, словно они были не людьми, а частями одного бездушного механизма, отлаженного и неумолимого. И в центре этого серого строя шел он.

Инквизитор Вальтер. Высокий, сухопарый мужчина, чье тело, казалось, состояло лишь из костей и напряженных сухожилий. Его лицо, обрамленное капюшоном, было высечено из старого, потрескавшегося гранита — резкие скулы, твердый подбородок, тонкие, бескровные губы. На нем не было ни следа жестокости, ни отсвета фанатичного огня — лишь абсолютная, всепоглощающая уверенность, холодная и безжизненная, как поверхность далекой луны. Его глаза, цвета промозглого ноябрьского неба, скользнули по фигуре герцога, едва задержавшись, и тут же, будто железо, притянутое магнитом, приковались к Вильяму.

Они подошли к трону. Ни поклона, ни церемониальных приветствий, ни даже кивка. Они просто остановились, нарушив своим молчаливым присутствием саму ткань реальности зала.

— Герцог Карвин. — Голос Вальтера был низким, ровным, без единой эмоциональной вибрации. Он звучал как скрежет камня о камень на глубине, под землей. — Я — инквизитор Вальтер из ордена Серая Стража. Мы пришли по велению Святого Синода, дабы очистить ваши земли от скверны, что пускает здесь корни и отравляет души.

Герцог попытался встать чуть прямее, выдавить из себя каплю достоинства:

—Мои земли, инквизитор, процветают. Угрозы целостности и благополучию герцогства я не вижу. Ваш визит… признаться, большая неожиданность.

— Процветание, построенное на костях и страдании, есть величайшая из иллюзий и самый тяжкий из грехов, — парировал Вальтер, не моргнув глазом. Его взгляд все еще прожигал Вильяма. — Мы здесь, чтобы развеять эту иллюзию. Наш долг — оградить хрупкие души людей от влияния, оскверняющего их изначальную, чистую связь с мирозданием.

И тут его взгляд, наконец, встретился со взглядом Вильяма в открытом, безмолвном поединке.

—А ты, должно быть, тот самый целитель. Вильхельм фон Ашер.

Это не был вопрос. Это было утверждение. И приговор, вынесенный еще до начала суда.

Вильям слегка склонил голову, имитируя учтивость, но его глаза — два осколка обсидиана — не отводились от глаз инквизитора. В этой учтивости была леденящая душу насмешка.

—Я имею такую честь. Ваша репутация, господин инквизитор, предваряет вас. Говорят, вы можете выжечь ложь одним лишь прикосновением взгляда.

— Ложь выжигает сама себя, стоит лишь направить на нее свет истины, — отчеканил Вальтер. — Я — лишь проводник. Слуга очищающего огня. А твоя репутация… «барон»… весьма неоднозначна. Целитель, не знающий равных. Советник, пришедший из ниоткуда. Человек, в присутствии которого даже стены, кажется, затихают в беспокойстве.

— Боль — верный спутник любой болезни, как физической, так и душевной, — парировал Вильям, и в его голосе зазвучали стальные ноты. — Я имею дело с болью. Я ее изучаю, направляю, усмиряю. Некоторым не нравится смотреть правде в глаза. Они предпочитают видеть в целителе колдуна.

— Есть фундаментальная разница между тем, чтобы смотреть на боль, дабы исцелить, и тем, чтобы питаться ею, дабы возвыситься, — голос Вальтера оставался ровным, но в воздухе внезапно запахло озоном, словно перед грозой. — Я чувствую исходящую от тебя… пустоту. Холод. Как сквозняк из открытой, давно оставленной могилы.

В этот момент Вильям, сохраняя на лице непроницаемую, ледяную маску, мысленно выпустил щуп. Не грубый захват, не взлом, а тончайшую, невесомую нить ментального зондирования, с помощью которой он всегда, как паук по паутине, чувствовал страх, тщеславие, жадность, похоть — все те низменные и возвышенные слабости, что делали людей понятными, предсказуемыми, куклами.

И он наткнулся на Стену.

Это не был щит, который можно обойти, не была это и броня, которую можно пробить натиском. Это была именно Стена. Бесконечная, монолитная, уходящая в бесконечность вглубь и ввысь, сложенная из чего-то, что не было ни мыслью, ни материей. Она не отражала его зонд и не поглощала его. Она просто была. Абсолютный барьер, за которым не было ничего — ни эмоций, ни сомнений, ни воспоминаний, ни страстей. Лишь холодная, безжизненная уверенность, подобная вечному льду в сердцевине ледника. Пустота, обладающая собственной гравитацией, которая угрожала затянуть и раздавить его собственное «я».

Впервые за все время в этом мире, с того самого мгновения, как он очнулся в гниющем аду шахт Аэтрона, Вильям ничего не почувствовал. Ничего, кроме собственного, внезапно оглушительно громкого сердцебиения, отдававшегося в его ушах. Его разум, этот отточенный инструмент, встретил абсолют. И дрогнул.

Но его лицо — маска, выточенная из того же гранита, что и лицо Вальтера, — не дрогнуло. Лишь в глубине его зрачков, для любого другого наблюдателя незаметно, промелькнула тень — не страха, а предельной концентрации, смешанной с яростным, холодным интересом.

—Вы ошибаетесь, инквизитор, — произнес он, и его голос прозвучал чуть тише, но оттого лишь еще более весомо. — Я не питаюсь болью. Я ее… коллекционирую. Изучаю. Каталогизирую. И у меня, поверьте, обширная и весьма ценная коллекция.

Вальтер не ответил на провокацию. Он даже не удостоил эти слова изменением выражения лица. Он просто смотрел. Его каменный взгляд, казалось, говорил: «Я вижу тебя. Я вижу, что ты есть на самом деле. И ты – ничто. Пыль. Ошибка, которую предстоит исправить».

— Наш разговор, Вильхельм фон Ашер, лишь начинается, — произнес инквизитор, наконец отводя свой взгляд-буравчик и обращаясь к герцогу, будто Вильям уже перестал существовать. — Мы разместимся в старом монастыре у восточной стены. С сегодняшнего дня мы начнем с инспекции городских архивов, финансовых отчетов и частных бесед с горожанами. От самых знатных до самых низких. Ничто не укроется от Взора Серой Стражи. Ни одна тень.

Не дожидаясь ответа, разрешения или протеста, он развернулся с механической точностью. Его серая когорта, как единый организм, беззвучно последовала за ним. Их шаги, все так же мерные и неумолимые, затихли в коридоре, оставив после себя оглушительную, давящую тишину.

Герцог Карвин выдохнул с силой, будто только что поднял неподъемную ношу, и грузно опустился на свой трон. Его лицо покрыла испарина.

—Проклятые фанатики, — просипел он, вытирая лоб платком. — Ходят, словно тени, и наводят ужас на всех и вся. Ну что, Вильхельм? Убедился? Я говорил, что ничего хорошего от их визита ждать не стоит.

Вильям продолжал смотреть в пустоту распахнутых дверей. В его ушах все еще стоял высокий, звенящий гул — эхо от столкновения с той абсолютной ментальной пустотой. Он чувствовал легкую, едва заметную дрожь в кончиках пальцев — не страх, а адреналин, реакция хищника, встретившего другого хищника на своей территории.

—Они не фанатики, ваша светлость, — тихо, почти про себя, сказал он, и его слова повисли в воздухе, холодные и тяжелые. — Фанатик горит. В нем есть огонь, пусть и слепой, который можно оседлать, перенаправить, использовать. Эти… — он сделал едва заметную паузу, — они не горят. Они остыли. До абсолютного нуля.

Он медленно, с почти змеиной грацией, повернулся и пошел прочь от трона, его черный камзол резко выделялся на фоне ярких, наивных фресок, изображавших подвиги прошлых герцогов.

—Они не люди, Карвин, — бросил он через плечо, и в его голосе впервые прозвучало нечто, отличное от холодного расчета — безличный, почти научный интерес. — Они — инструмент. Совершенный, бездушный, отлаженный. И кто-то, — он бросил последний взгляд на дверь, — только что навел этот инструмент прямо на нас.

И впервые с того дня, как он очнулся в кромешном аду шахт Аэтрона, Вильям почувствовал не злость, не ярость и не страх перед угрозой. Он почувствовал нечто иное — ледяное, безличное любопытство ученого, нашедшего новый, неведомый и опасный феномен. И безотлагательную, всепоглощающую потребность этот феномен разобрать на мельчайшие части, чтобы досконально понять, как он работает.

И как его сломать.

Война была объявлена без единого выкрика, без обнаженных клинков, без манифестов. Она началась с одного взгляда в тронном зале. И он уже знал — это будет война не на жизнь, а на полное и тотальное уничтожение. И он был намерен выйти из нее победителем. Какою бы ценою ни пришлось заплатить.