Мироздание сморгнуло

1.

Сегодня у профессора Николая Борисовича хорошее настроение.

Он распахнул двери учебного заведения, в котором преподавал… миновал проходную и раздевалку, откуда обе престарелые гардеробщицы приветливо ему улыбнулись… поднялся по широким каменным ступеням на третий этаж… отворил дверь кафедры, которой заведывал.

– Здравствуйте, Николай Борисович! – поздоровалась секретарша на кафедре Эльвира.

– Доброе утро, – поздоровался в ответ Николай Борисович.

– Новости из ректората…

Судя по улыбке Эльвиры, новости были из числа приятных.

– Вот как? – произнес Николай Борисович солидно.

– Шепнули по секрету, что тема, заявленная вами на американский грант по линии Международного Института Интерполяции, практически утверждена. Приказ на подписи у ректора.

– Но это же замечательно.

Довольный Николай Борисович сел за рабочий стол и принялся разбирать бумаги.

Мобильный телефон издал мелодичные звуки. Профессор достал трубку из кармана пиджака и, от природы подслеповатый, осторожно надавил крупным узловатым пальцем на малюсенькую кнопку.

– Алло.

Звонила дочь Людмила.

– Папа, как у тебя дела?

– Все хорошо, Людочка, – ответил Николай Борисович.

– Муська по тебе соскучилась. Пока из детского сада шли, три раза спрашивала. Ты придешь сегодня?

– Часа в четыре. Собирался пару часов погулять с Муськой в скверике. Но если тебе нужно…

– Нет, нет, папа, спасибо. Так значит до четырех?

– До четырех, – подтвердил Николай Борисович.

– Папа, я тебя люблю.

Николай Борисович улыбнулся и продолжил разбирать бумаги, прикидывая, скольким талантливым людям сможет помочь. Сейчас начнут подходить студенты и аспиранты, и с каждым нужно поговорить, каждому что-то объяснить или посодействовать.

Среди аспирантов оригинальным складом ума и поразительной усидчивостью выделялся Сережа, с которым Николай Борисович связывал будущее своей кафедры в частности и отечественной науки в целом.

– Здравствуйте, Николай Борисович! – поздоровался Сережа.

– Сереженька! – обрадовался Николай Борисович.

– Вот это подписать…

– Так давай сюда, все подпишем. Рассказывай, что у тебя с диссертацией.

Николай Борисович подписал бумагу и слушал, слушал Сереженьку, как тот увлеченно рассказывал о прочитанном труде подзабытого автора, о том, что основная мысль монографии опередила время, однако изложено из рук вон коряво, к тому же в тексте переизбыток математических формул.

– Это очень, очень любопытно, – согласился с аспирантом Николай Борисович. – А знаешь что, Сереженька, не обсудить ли нам эту тему в буфете? Ты уже завтракал?

– Еще нет.

– Вот и чудесно... Эльвира, меня не будет минут двадцать-тридцать.

Профессор потянул аспиранта за плечо, и они вдвоем вышли в коридор.

Профессор сразу же окунулся в многоликий институтский круговорот, из которого кто-нибудь поминутно обращался к нему с приветствиями или вопросами. В этот момент левая нога Николая Борисовича неожиданно оступилась, вследствие чего профессор вынужден был сделать шаг в сторону и опереться о стену. Николаю Борисовичу показалось: что-то произошло. Словно цвета, в которые был окрашен окружающий мир – институтские стены, лица студентов и даже табличка на двери возглавляемой им кафедры, – внезапно изменились и поблекли, сделались какими-то… что ли, чужими, отстраненными.

– С вами все в порядке, Николай Борисович? – испугался аспирант.

– Да, да, Сереженька, конечно. Я тебя слушаю.

И профессор с умницей-аспирантом, не тревожимые никем больше, продолжили путь к институтскому буфету, несмотря на то, что окружающий мир странным образом изменился – во всяком случае, для профессора.

2.

И вот Николай Борисович дома.

Удобно устроившись в кресле, он читал принятую на рецензирование диссертацию. Профессор увлекся работой, делая на полях карандашные пометки и несогласно или же, напротив, удовлетворенно качая головой.

По прошествии некоторого времени его внимание ослабело. Николаю Борисовичу начала чудиться натянутость в собственном состоянии и состоянии окружающего мира, также в отношениях между этими двумя отношениями, поэтому профессор надолго задумался. Что же не так? Ах да, телефонных звонков не было с самого утра – ну да ладно, самое время отдохнуть от забот насущных.

– Замечательно! Да! Замечательно!

Так сказал Николай Борисович самому себе и пошел на кухню приготовить чашку крепкого кофе, которое хотя и вредно, однако же прекрасно стимулирует умственную деятельность. Он приготовил и выпил кофе, но телефон по-прежнему оставался в онемении. Профессор даже приподнял трубку, чтобы убедиться, что линия не испорчена, и, к своему огорчению, убедился в этом. Странно, что домашний телефон отключился одновременно с мобильным!

Николай Борисович вздохнул и набрал номер кафедры, хотя никаких безотлагательных дел у него не было.

– Кафедра, – послышался голос Эльвиры.

– Эльвира, это я. Никаких срочных…

В это время связь разъединилась. Николай Борисович набрал номер повторно, однако тот был уже занят. Так повторилось несколько раз.

Недоумевающий Николай Борисович вздохнул по поводу неудачного дня и попытался продолжить чтение диссертации, однако чтение не ладилось. Окружающий мир был бледнее обыкновенного, что-то в нем отсутствовало – по крайней мере, профессору так казалось. В этот момент проснулся умерший телефон, и Николай Борисович со вздохом облегчения – хоть кому-то он сегодня понадобился! – из гордости все равно снял трубку только после нескольких призывных гудков.

– Папа?

– Людочка? – взволновался Николай Борисович, потому что голос у дочери какой-то не такой.

– Как ты мог, папа?

Осуждающая интонация огорошила Николая Борисовича, который не чувствовал за собой ровно никакой вины.

– Что случилось, Людочка? – спросил он, не на шутку встревожившись.

– Зачем ты дал Муське мороженое?

– Я? – удивился Николай Борисович.

– Я спрашиваю, зачем ты покупал Муське мороженое, когда у ребенка горло красное. А теперь у нее температура тридцать восемь и три, ты доволен?

– Но, Людочка…

– Если ты, поступая таким образом, рассчитывал, что будешь сидеть с внучкой во время ее болезни, ты просчитался. Я сама возьму бюллетень.

– Людмила… – только и смог выговорить Николай Борисович.

– И не приходи сегодня. Муська больна, она ни с кем не может общаться.

Короткие гудки в трубке.

Ошарашенный Николай Борисович застыл посреди комнаты с трубкой в руке.

Поругавшись с дочерью, профессор становился страшно одиноким. Однако же, какой Людмила бывает несправедливой по отношению к нему – в этом она вылитая покойница-мать!

Погрузившись в пучину незаслуженной обиды, Николай Борисович даже не попытался работать, а только съеживался в любимом кресле, в ожидании изменений к лучшему. У Николая Борисовича возникло ощущение, что его не существует, что жестокая и неодолимая сила отгородила его от остального человечества невидимой стеной, преодолеть которую никому не под силу. Потому-то и нет привычных звонков от просящих или требующих коллег, родственников или приятелей: одна пустота…

Весело и требовательно прозвенел входной звонок. Николай Борисович вздрогнул и помаленьку пришел в себя, а вспомнив, что ожидает к этому часу Сереженьку, побежал открывать. Необходимо обсудить с любимым аспирантом тактику выступления на предварительной защите и еще множество мелких интересных для обоих вопросов.

– Здравствуйте, Николай Борисович, – поздоровался аспирант.

– Заходи, Сереженька. Чувствуй себя как дома.

Сереженька прошел и, будто не замечая Николая Борисовича, сразу начал что-то рассказывать, сначала о своей почти законченной диссертации, потом о сторонних предметах. Николай Борисович внимательно слушал, но, к своему ужасу, никак не мог сосредоточиться, как будто собеседник говорил на незнакомом ему языке. Сделав над собой усилие, Николай Борисович наконец вник в смысл произносимого.

– …фундаментальная концепция, однако относящаяся скорее к области информатики. Представьте, Николай Борисович…

– Да, Сереженька, – произнес Николай Борисович, чтобы показать, что слушает.

– …что наше мироздание имеет информационный характер, то есть его основой является не материя, а информация о том, что мы ошибочно считаем материей. В таком случае мы вынуждены пересмотреть свои представления об объективности мироздания, причем пересмотреть кардинально.

– Признаться, не совсем тебя понимаю, – удивился Николай Борисович. – При чем здесь объективность?

– Возьмем для примера хотя бы Франциска Ассизского, – объяснил аспирант, словно самому себе, а не сидящему напротив профессору. – Если мироздание материально, тогда существование этого человека, даже и завершившееся, не вызывает сомнений, оно объективно, поскольку прошлое и будущее лишь стадии существования материи. Франциск Ассизский объективно существовал, но он умер. В случае же информационного мироздания нет ничего объективного, поскольку существование Франциска Ассизского не более чем информация, которая в любой момент может быть стерта или видоизменена, так что окажется: никакого Франциска Ассизского никогда и не существовало. То есть не существовало объективно, а вовсе не в чьем-то запутавшемся воображении, просто не существовало, потому что файлы о существовании Франциска Ассизского оказалась из Книги Бытия стерты.

– И меня, значит, тоже можно стереть? – дрогнув, поинтересовался Николай Борисович.

– Любого, – подтвердил аспирант.

– Но мое текущее существование опровергает утверждение о том, что я объективно не существую. А если существую сейчас, значит, существовал с точки зрения будущего. Так-то, Сереженька.

Николай Борисович окончательно убедился, что аспирант дискутирует не с ним, а с кем-то другим – по всей видимости, со своим внутренним «я». Взгляд аспиранта был направлен прямо на Николая Борисовича, но во взгляде не отражался собеседник. Видит Сережа своего профессора или не видит?

– Текущее существование действительно опровергает не-существование, тем самым одновременное существование и не-существование невозможно, но это не касается прошлого.

– Сереженька, это бездоказательно – то, что ты говоришь!

– Как посмотреть… Если человек существует здесь и сейчас, информация о нем здесь и сейчас не стерта, но это только здесь и сейчас. Если же стереть информацию о живом человеке…

«Не меня ли он имеет в виду?», – внезапно пришла в голову Николаю Борисовичу колючая мысль.

…тогда, – продолжал Сереженька, – человек в своем ментальном облике исчезнет из мироздания, и никто о нем никогда не вспомнит. А если предположить, что стирание файлов занимает какое-то время? Тогда, вероятно, человек будет чувствовать выпадение из окружающего мира, его упрощение и утерю чего-то важного, о чем он не сможет вспомнить, потому что информация уничтожена. Похожие чувства должен испытывать неизлечимо-заразный больной – в прежние времена больной сифилисом, а в нынешние времена больной спидом, – хотя, разумеется, их ощущения будут психологическими, тогда как ощущения человека, которого стирают из мироздания, не только психологическими, но в большей степени онтологическими. Если отыскать таких людей, можно спросить у них, что они чувствуют – поскольку найти полностью стертых людей не получится. Чувство онтологического исчезновения, выпадения из реальности, послужит подтверждением концепции.

В этот момент Николай Борисович с горечью подумал о том, что чувство онтологического исчезновения, выпадения из реальности – это про него, точно про него! Как хорошо и вместе с тем безнадежно Сереженька высказался про ощущения: словно ты сифилитик, и все от тебя отворачиваются, с выражением ужаса и неловкости. Неужели кто-то стирает Николая Борисовича, то есть стирает файлы о Николае Борисовиче из Книги Бытия? Но зачем?

– Поскольку стирание начинается в определенный момент, этот момент может быть четко определен, – продолжал Сережа.

Николай Борисович быстро сообразил, когда началось его выпадение из реальности: вчера, когда он выходил с кафедры и споткнулся – именно в этот момент мироздание сморгнуло и принялось стремительно бледнеть. Вот и сейчас оно бледнее, чем вчера, а ведь не прошло суток!

– Скажи, Сереженька, – спросил Николай Борисович, от волнения запинаясь, – а как насчет восстановления стертых файлов, то есть обратного впадения в реальность? Процесс можно поправить?

– Я предполагаю, что в мироздании имеется что-то вроде корзины для удаленных файлов, как в операционных системах компьютеров, поэтому удаленные файлы могут быть восстановлены, но… только тем, кто их удалил, то есть имеющим разрешенный доступ. Корзина – спасение для человека, информацию о котором кто-то удаляет из Книги Бытия.

– Кто же удаляет файлы в мусорную корзину? Неужели Демиург?

– Демиург, разумеется… хотя не обязательно он. Инициатором может оказаться человек.

– Ты утверждаешь, Сереженька, что один человек может стереть файлы о другом человеке из Книги Бытия?

Теперь Николай Борисович остро ощущал, чего не хватает в окружающем мире: его, его самого! Окружающий мир становился все бледнее и бледнее, а самого профессора оставалось все меньше и меньше по той причине, что какой-то анонимный негодяй стирал, словно ластиком, информацию о нем. Это открытие настолько захватило воображение Николая Борисовича, что он опять перестал понимать своего аспиранта, который по-прежнему не замечал подавленного состояния профессора, а продолжал увлеченно беседовать с самим собой, на самые разные темы, угощался кофе и выслушивал неловкие замечания Николая Борисовича, с головой погрузившегося в тяжелую задумчивость…

Наконец-то Сереженька распрощался. Профессор захлопнул дверь, мысля об одном: насколько обоснованы его подозрения? Попытался уверить себя, что удаление файлов из информационной базы мироздания не чей-то злой умысел, а просто неудачное стечение обстоятельств, несчастливый день, который когда-нибудь завершится, и все: кафедра, преподавательская работа, Муська – при воспоминании о внучке на глазах Николай Борисович выступили слезы обиды, – возвратится на накатанную колею? Разве это не очевидно, что все происходящее с профессором с того злосчастного момента, когда он оступился, не более чем досадные мелкие случайности, а спровоцированные рассказом Сереженьки подозрения – результат старческой мнительности? Да-да, мнительности, и ничего более… Желая опровергнуть свое постепенное исчезновение из жизни и одновременно ужасаясь возможному подтверждению, Николай Борисович поднял телефонную трубку, чтобы набрать номер кафедры, до которой с утра не мог дозвониться. В трубке раздался сплошной длинный гудок: телефонная линия была исправна.

– Вот я и говорю… – произнесла Эльвира куда-то в сторону.

– Эльвира! – сказал в трубку Николай Борисович.

– Николай Борисович?

Профессор расслабился, и его обремененное предчувствиями лицо разгладилось.

– Ничего срочного нет?

– Ничего, Николай Борисович.

– Замечательно.

– Красную юбку я не возьму, она для меня слишком ярковата.

– Что, простите?

– Нет, это я не вам.

От подобной невоспитанности, совершенно для Эльвиры несвойственной, профессор впал в секундное замешательство.

– Нет ли окончательных известий по поводу гранта? – спросил Николай Борисович после паузы.

– Какого гранта, Николай Борисович?

– По линии Международного Института Интерполяции. Вам же в ректорате шепнули, что приказ на подписи у ректора.

– Мне? Вы что-то напутали, Николай Борисович. Я вам ничего такого не говорила.

И связь во второй раз оборвалась.

3.

В странном, растворяющемся с каждой минутой мире Николай Борисович миновал раздевалку своего учебного заведения – при этом обе престарелые гардеробщицы в тот момент, когда профессор проходил мимо, повернулись спиной, – поднялся по широким каменным ступеням на третий этаж и отворил знакомую дверь.

– Здравствуйте! – поздоровалась Эльвира.

Эльвира поздоровалась, однако у Николая Борисовича создалось впечатление, будто она приветствует не своего непосредственного начальника, а стороннего преподавателя, который по неизвестной причине заглянул в дверной проем вслед за Николаем Борисовичем: заглянул и тут же исчез, будто нырнул и вынырнул.

– Доброе утро, – ответил Николай Борисович.

Эльвира улыбнулась в пространство, но видит ли она Николая Борисовича, или информация о непосредственном начальнике уже стерлась из окружающего ее мира, оставалось неясным. Если и видит, то нечетко, будто Николай Борисович где-то далеко или неразличим в тумане – поэтому женщине приходилось прищуриваться и подносить ко лбу ладошку.

– Вас просили зайти в ректорат, – сообщила Эльвира.

– Замечательно.

На самом деле всеобстояло далеко не так замечательно, как бы Николаю Борисовичу хотелось. В этот момент в кармане его пиджака долгожданной трелью – той самой, настроенной на номер дочери, – залилась телефонная трубка. Дрожа от нетерпения и радости, что сейчас он помириться с дочерью, а уже сегодняшним вечером будет нянчить внучку, Николай Борисович нащупал трубку, но в трубке – о ужас! – прозвучал голос вовсе не дочери, а неизвестно откуда взявшегося нетрезвого мужика.

– Петюня!

– Кто, извините?

– Привет, родимый.

– Вы ошиблись.

Николай Борисович надавил сброс, ломая голову о неразрешимых загадках техники: каким образом ошибочный звонок залился мелодией, настроенной на телефонный номер Людмилы. Очередная насмешка судьбы, или что?

Пока интеллект боролся с экзистенциальными вопросами бытия, истощенное профессорское тело – ощущающее, как окружающий мир обесцвечивает его и обесцвечивается сам с каждым последующим мгновением, – послушно поспешил в ректорат.

Николая Борисовича не замечал никто из институтской толпы, хотя в толпе то и дело мелькали добрые знакомые и полузнакомые лица. Вот навстречу профессору по лестничному пролету пропрыгал со ступеньки на ступеньку Сереженька, и в голове Николая Борисовича родилось страшное предположение: не Сереженька ли стирает файлы из Книги Бытия? Все сходилось: именно Сережа ознакомил профессора с концепцией, что можно запросто стереть кого-то из бытия, но зачем в таком случае он это сделал? Чтобы насладиться болью Николая Борисовича от умирания? Но это непредставимо! Абсурд, нонсенс! Кому-кому, а Сереженьке профессор ничего плохого не делал, да у него и предварительная защита на носу, а замена куратора только отдалит защиту и вообще будет отрицательно воспринята на кафедре! Нет, кто угодно, только не он!

Николай Борисович продолжал двигаться в направлении Сереженьки, желая поздороваться со своим незаслуженно обвиненным и тут же реабилитированным аспирантом, может быть, даже приобнять его, перекинуться парой теплых словечек, но Сереженька – в тот самый миг, когда лицо Николая Борисовича озарилось приветственной улыбкой, – хлопнул себя по лбу, развернулся и стремительно сбежал вниз по лестнице, так и заметив профессора. Вероятно, непрерывно удаляемые профессорские файлы затронули и Сережино восприятие. Очень жаль, хотя непреднамеренное бегство Сереженьки доказывало полную его непричастность к удалению файлов Николая Борисовича из Книги Бытия.

4.

Только в кабинете ректора Николай Борисович – видя, что ректор Илья Леонидович, его старинный, с запоминающимся характером коллега, действительно воспринимает профессора без обидных информационных купюр и искажений, – впервые за последние два дня позволил себе расслабиться.

– Здравствуйте, Илья Леонидович.

– Николай Борисович, рад вас видеть. Пригласил вас зайти вот по какому обстоятельству. К сожалению, вынужден отклонить вашу заявку на грант по линии Международного Института Интерполяции. Заказчик пересмотрел тему.

– Вот как? Обидно.

Новость была огорчительной, но в этот момент Николай Борисович размышлял о том, почему восприятие одних людей затронуто, а других не затронуто. Разве возможно, чтобы информация отсутствовала для одних и присутствовала для других людей, когда файлы о человеке непрерывно стираются?

Минуточку, минуточку. Стертые файлы располагаются в корзине для удаленных файлов, и, если Илья Леонидович воспринимает стертые файлы, следовательно, он их и стирает. Следовательно, Илья Леонидович – тот самый злоумышленник, стирающий профессорские файлы из Книги Бытия, воспринимающий стираемые им же файлы только в силу того, что способен заглядывать в корзину для удаленных файлов.

– Не расстраивайтесь, Николай Борисович, право слово, не расстраивайтесь. Возьмите лучше отпуск.

– Отпуск? – отвлекся от размышлений Николай Борисович.

– А то как-то вы бледно выглядите. А если в отпуск не хотите, мой вам совет – возьмите корзину, и айда в лес, по грибы.

– Вы сказали, корзину…

Николай Борисович помыслил, что его – как и предупреждал провидец Сереженька, – спасет только корзина для удаленных файлов, к которой доступ имеет один Илья Леонидович. Зачем же так измываться над человеком, упоминая спасительную корзину? И еще пронзительный намек на бледный профессорский вид, который в последнее время действительно бледный – с тех пор, как мироздание сморгнуло и принялось стремительно бледнеть по той причине, что профессор подвергается уничтожению.

«Чего добивается от меня Илья Леонидович?» – подумал Николай Борисович и, не в силах мучиться далее, произнес вслух:

– Чего вы добиваетесь от меня, Илья Леонидович?

– Простите?

– Мне все известно, – пошел на открытую конфронтацию Николай Борисович.

– Известно… что?

– Что вы, Илья Леонидович, регулярно стираете мои файлы из Книги Бытия.

– Какие файлы? Из какой книги? Ничего не понимаю.

– Зачем вы пытаетесь меня уничтожить? Хотите, чтобы я покинул кафедру?

– Пожалуй, если вы разговариваете со мной таким тоном, – хмурясь, отрезал ректор.

– Стоило ли уничтожать меня ради такой житейской мелочи? Я, если вам угодно, готов подписать заявление об увольнении…

– Как желаете.

– …в случае, если вы немедленно восстановите мои файлы. Иначе я не уйду из вашего кабинета.

– …который, тем не менее, настоятельно прошу вас покинуть.

– Восстановите файлы, Илья Леонидович! Зачем вам моя и без того незаметная уже, полностью обесцвеченная жизнь? Я в самом деле не понимаю, зачем.

Так прокричал Николай Борисович, вскакивая с кресла и протягивая руки к высокому ректорскому кадыку.

5.

В приемной за компьютерами располагались два референта женского пола. Внезапно из объемного ректорского кабинета до них донеслись звуки потасовки, сопровождаемые криками:

– Восстановите мои файлы, Илья Леонидович! Обещайте восстановить файлы.

– Как прикажете, Николай Борисович! – после чего последовал хрип. – Хорошо, обещаю!

– Поклянитесь матерью!

– Клянусь матерью, старый ты, свихнувшийся козел!

Референтки бросились на звук потасовки. При виде открывшейся им невероятной картины застыли в стойке и – подали голос. На истеричный женский визг из соседних кабинетов сбежалось несколько человек. Через короткое время, пока одна из женщин названивала куда полагается, пара плечистых администраторов вывели из ректорской приемной растрепанного Николая Борисовича, с синяком под глазом и заломленными за спину руками. Тем не менее профессор был абсолютно счастлив: мироздание прекратило бледнеть и теперь, возвращаясь к прежнему состоянию, стремительно набирало цвет. Значит, Илья Леонидович – даром что человек со сложным характером – сдержал данное старому знакомцу слово: стертые файлы на глазах восстанавливались.

– Вы меня видите? Видите меня? – радостно спрашивал Николай Борисович у заломивших ему руки мужчин.

Пока профессора вели по институтским коридорам к подъехавшей скорой, он обращался к каждому встречному, знакомому и незнакомому, мужчине и женщине, с вопросом, видят ли они его, и убеждался в том, что видят. В этот момент в кармане профессорского пиджака залилась – той самой долгожданной трелью – телефонная трубка. По причине заломленных рук Николай Борисович не смог до нее дотянуться, но этого и не требовалось. Профессор знал, был абсолютно уверен в том, что это Людмила, что Людмила его простила и теперь звонит помириться, пригласить в гости понянчить Муську, а может, сама Муська, прижимая под наблюдением матери тяжелую телефонную трубку к пухлой щечке, спрашивает трогательным детским голоском:

– Дедуля?