Младенец

Белизна заката медленно оседала на лезвие топора, лежавшего на коленях у Коэна. Повозка, вырезанная из белого дерева Ласэтариэля, скрипела, будто жалуясь на тяжесть груза — не только тел эльфийских воинов в сияющих, но потертых доспехах, но и тяжести, что висела на душе у каждого. Коэн, бородатый, шрамированный увалень в потрескавшейся коже, был здесь чужим. Эльфы молчали, их прекрасные лица были обращены на запад, где угасал день. Он же смотрел на восток, в свою память.

Мысли Коэна тонули не в путях стратегии или славе грядущей битвы, а в вязком болоте прошлого. Он вспоминал свою деревню, затерянную в дымных предгорьях. Вспоминал соседей — Гарта и Мэйру. Глупые, как пробка, оба. Вечные долги, заложенная то корова, то единственный плуг. А потом, едва появлялись гроши, — пирушки до петухов, пьяные вопли, гнусные песни. Скотина полуголодная, мычит в запущенном хлеву. Жили они так. Чертовски глупо, грязно, бестолково. Но жили.

И был у них младенец.

Когда Коэн видел его впервые — это было маленькое, багровое, сморщенное создание, туго спелёнутое в грубую ткань. Лежал в зыбке, пахнущей кислым молоком и дымом костра. Прошло несколько лет. Потом он стал ребенком. Пухлые щеки, взгляд исподлобья, уже тогда в нем проскальзывала капризная спесь. Родители, сами не видевшие в жизни дальше своего забора, души в нем не чаяли. «Он у нас не простой, — хвастала Мэйра, — взгляд у него умный». Коэн отплевывался — обычный сопляк.

А потом подрос паренек. Вырос в долговязого, жилистого юнца с холодными глазами. Чванливый. Родители, продав последнюю козу, купили ему дорогущую серебряную пряжку на ремень. Он носил ее, словно корону. Коэн видел, как парень, похаживая, заигрывал с девками, кидал им медяки, а те краснели и хихикали. Глупый щенок, возомнивший себя волком в овечьем загоне. Тот самый младенец, этот паренек… его имя теперь было Хам. Тот, кто поднял знамя мятежа против Короля-Солнца. Тот, чья голова теперь стоила целое графство.

Повозка резко остановилась. Впереди, в долине, замерцали огни. Не дружеские огни деревень, а холодные, стальные отсветы тысяч костров лагеря антимонархистов. Сегодня. Последняя битва.

***

Утро вскрыло небо, похожее на старую холстину — серое, низкое, обреченное. Строй эльфийских копий блестел мертвым светом. Коэн стоял в первых рядах, его топор, «Горлорез», казался единственной честной вещью в этом театральном действе. Партизан среди великого народа. один из немногих людей по эту сторону. Битва началась не с крика, а с шепота — шепота тысяч стрел, взмывших в небо.

Эльфы сомкнули щиты, приняв на себя первый удар тяжелой конницы. Металл скрипел, кости хрустели. Коэн видел, как капитан эльфов, Аэлис, та самая, что смотрела на него без презрения, махнула рукой. Это был сигнал. Его час.

Коэн рванулся вперед, как прорвавшаяся сквозь плотину вода — грубая, неудержимая сила. Его топор пел свою простую песню, находя шеи, ключицы, шлемы. Он был воплощенной бойней, анахронизмом в этой выверенной эльфийской тактике. Обезьяна, что дерется не хуже белых повелителей. А после его нашел всадник. Не ополченец, а рыцарь в черной, полированной броне, на могучем дестриэ. Копье рыцаря, словно жало скорпиона, метнулось в грудь Коэна. Он успел отбить древко топором, но лезвие проехало по его левой руке, выше локтя.

Боль была ослепительной и белой. Коэн увидел, как его собственная рука, еще сжимающая ремень щита, беспомощно полетела в грязь. Кровь хлынула горячим потоком. Мир поплыл. Рыцарь, молодой, с красивым, надменным лицом, виднеющимся в прорези шлема, занес булаву для добивающего удара.

Рядом возникла Аэлис. Ее пальцы, тонкие и холодные, впились в его окровавленный культяпок. Что-то зеленое и жгучее, как крапива, потекло по его жилам. Перед глазами заплесали листья, навроде звезд — сверкающие, холодные. Боль сменилась невыносимым зудом. Он с ужасом и омерзением наблюдал, как из раны, будто спелый стручок, лопаясь плотью и сухожилиями, начала отрастать новая рука. Бледная, гладкая, как у дамы, но его. Партизан снова был целым.

Рыцарь замер на мгновение, шокированный эльфийской магией. Этого мгновения хватило. Коэн, с ревом, идущим из самых глубин его бытия, рванулся вперед. Его новая рука схватила древко копья, а правая, все еще держащая «Горлорез», описала короткую дугу. Удар пришелся в шею, ниже шлема. Сталь вошла в плоть с мокрым хрустом.

Рыцарь рухнул с коня. Его шлем откатился. Тут Коэн увидел лицо. Холодные глаза, которые он когда-то видел капризными и злыми у ребенка. Те самые. Обычные. Человеческие. Теперь — стекленеющие. Младенец из дымной избы. Паренек с серебряной пряжкой. Хам, предводитель мятежа. Все образы — один человек. Он лежал в грязи, и его кровь сливалась с кровью, что когда-то текла в жилах его глупых, пьяных, живых родителей, уже лежащих под землей.

***

Победа. Король вернулся на свой опаловый трон. Коэн, теперь владелец тех самых земель, где родился и вырос, стоял на балконе своей новой, прочной усадьбы. Рядом с ним была Аэлис. Ее белые волосы пахли лунным цветком, а взгляд то и дело задерживался на Коэне.

— Ты победил, — сказала она тихо. — Но в тот миг, когда ты отрубил ему голову, твое лицо исказилось не триумфом. А чем-то вроде спокойствия.

Коэн смотрел на свои руки. На левую — новую, странную, почти чужую. На правую — старую, в шрамах, когда-то державшую топор.

— Я вспоминал младенца, — прохрипел он. — Всю дорогу на битву я думал о нем. О том, как он лежал в зыбке. Как учился ходить, спотыкаясь о порог. Как ему подарили ту дурацкую пряжку. — Мужчина горовил громко, но слова казались неосязаемыми — видел перед собой это глупое, живое лицо. А потом я увидел его же — мертвое. И они были одним целым. Младенец и… враг. Предатель.

Аэлис положила свою изящную руку на его могучую, новую кисть. Эльфийское прикосновение было прохладным.

— Предатели не растут на деревьях, муж мой, — сказала она безжалостно и умно. — Их выращивают в колыбелях.

Коэн молчал. Внизу, в долине, догорали костры последней войны. А в его памяти, навеки сплавленные воедино, лежали в зыбке и в грязи два лика одного человека. И тишина после битвы была гуще и страшнее любого боя.