Могильцы

В забытой богом деревне Могильцы, заросшей крапивой и чертополохом, стоял дом. Не древний, не покосившийся - обычная пятистенка с резными наличниками, но что-то в нём было не так.

Старухи шептались, что земля здесь нечистая - когда-то давно на этом месте хоронили без креста, и теперь оно не отпускает.

Первыми в дом въехали Горшковы - городские, наивные. Купили за бесценок, смеялись над деревенскими суевериями.

А потом началось.

Сначала пропала кошка. Нашли ее в печи - задушенную, но без следов рук. Будто сама залезла и задохнулась.

Потом заболела дочка. Каждую ночь она будила родителей криками:

-Папа, там бабка стоит! В углу!

Но в углу никого не было.

Отец, рационалист до мозга костей, смеялся, пока однажды ночью не услышал скрип. Не сверху, не с улицы - из-под пола.

Он спустился в подпол.

И не вернулся.

Утром мать с дочкой нашли его в самом дальнем углу подполья. Он сидел, обхватив колени, лицо в тени.

- Вань?.. - позвала жена.

Он медленно поднял голову.

Глаз не было.

Только чёрные дыры, будто их выжгли изнутри.

А рядом с ним, в темноте, что-то шевельнулось.

И засмеялось.

Через неделю нашли и мать с дочкой. В том же углу.

В той же позе.

С такими же пустыми глазницами.

Их похоронили, дом заколотили.

После Горшковых дом стоял пустым три года. Пока не пришёл дед Степан - последний из рода староверов, что жили когда-то в Могильцах. Он перекрестил порог, плюнул через левое плечо и сказал:

- Здесь моё.

Соседи переглядывались. Они-то знали.

Первые дни всё было тихо. Потом старик начал бормотать - сначала себе под нос, потом вслух, будто спорил с кем-то.

-Они шепчут, - признался он как-то утром куме Матрёне. - Из стен. Из-под половиц.

- Да брось ты, - отмахнулась та, - ветер в щелях гуляет.

Но в ту же ночь полдеревни проснулось от крика. Не от человеческого - скрипучего, будто ржавые петли скрипят. Выбежали на улицу. В доме деда Степана горел свет.

А в окне что-то шевелилось.

Не он.

Что-то выше.

Тёмное.

Наутро старика не вышли за водой. Соседи постучали — дверь была заперта изнутри. Но оттуда доносился голос.

Не один.

Много.

- Степан-а-ан... - звали его разными голосами. Женскими. Детскими. Горшковых.

Взломали дверь.

В избе пахло гарью и чем-то кислым. Стены были исцарапаны - будто по ним карабкались.

А в печи...

В печи сидел дед Степан.

Запертый изнутри.

Его втиснули в топку - кости переломаны, будто сложили, как дрова. Лицо - застыло в ужасе. А рот...

Рот был забит пеплом.

Сгоревшими фотографиями Горшковых.

С тех пор в доме никто не селился.

Дом в Могильцах снова ждал своих жертв.

На этот раз - молодую пару из города. Анна и Максим. Она - художница, мечтавшая о “деревенском вдохновении”, он - айтишник, уверенный, что все страшилки просто гнилые доски и сквозняки.

Купили дом за копейки. Смеялись над предупреждениями старух.

Первая ночь.

Анна проснулась от стука.

Не просто “где-то” - ровно за изголовьем кровати.

Тук. Тук. Тук.

Медленно. Намеренно.

-Макс, - шепотом тряхнула она мужа.

Тот ворчал:

- Мышь. Или ветер.

Скр-р-р-реб.

Как будто кто-то водил ногтями по внутренности стены.

Максим встал, стукнул кулаком в бревно.

-Заткнись!

Тишина.

Анна заметила:

- Макс… Стена теплая.

Он приложил ладонь. Дерево действительно было теплым. Как живое.

В ту же секунду - УДАР ИЗНУТРИ.

Всё бревно дрогнуло.

Они отпрянули.

Анна уже хотела бежать, но Максим рассмеялся (слишком громко, слишком нервно):

- Контракция древесины! Ночью остывает, вот и…

Скр-р-р-р-р-р-р!

Теперь царапины шли сверху вниз. Будто кто-то сползал по стене.

Прямо за их головами.

Они выбежали в другую комнату. Заперлись.

Утром Анна проснулась одна.

Максима не было.

Дверь была открыта.

Она вышла во двор - и закричала.

Он лежал у порога.

Вывернутый.

Руки, ноги, шея - будто его пропустили через узкую щель.

Кости сломаны.

Глаза - вылезли из орбит.

А рот…

Рот был раскрыт, как будто-то он хотел что-то сказать.

Позже милиция записала “несчастный случай”.

Молодой парень - Колька-сирота - въехал в дом в конце октября, когда деревня уже хоронила первых замерзших стариков. Ему было некуда идти - детдом, потом улица, потом случайный грузовик, который и закинул его в Могильцы.

Бабка-соседка, Марфа, сидя на завалинке, шепеляво пересказала ему все истории - и Горшковых, и деда Степана, и ту пару, что не дожила до утра.

- Уйдешь к утру, - бубнила она, крестя дверь.- Все уходят.

Но Колька только усмехнулся - он уже ночевал в домах пострашнее.

Первая ночь.

Тишина. Слишком тихо - ни сверчков, ни ветра. Будто дом затаился.

Колька развел костер прямо на полу (дров нет, жжет старые письма Горшковых). Пламя лижет стены, и тени пляшут, сливаясь с царапинами на бревнах.

Вдруг - стук.

Не в стену. В пол.

Прямо под ним.

- Вылезай, гнида, - хрипит Колька, хватает кочергу.

Тишина.

Потом...

Шёпот.

Не один голос. Много.

- Останься...

- С нами...

- Тепло...

Колька в ярости бьет кочергой по полу.

- Заткнитесь и так идти некуда.

И он лег спать.

Колька проснулся оттого, что по его лицу ползла муха. Тяжелая, вялая, будто сытая. Он смахнул ее, сел на кровати.

Утро. Тишина.

Ни шёпота. Ни стука.

Как будто дом сдался.

Вышел на крыльцо. Бабка Марфа уже сидела на завалинке, жевала черствый калач. Увидела его - глаза округлились.

- Жив?

- А то, - крякнул Колька, закуривая.

Марфа присмотрелась.

Марфа прищурила свои мутные глаза, вытерла губы краем платка и ткнула костлявым пальцем в грудь Кольке:

- Ну даешь, паря...

Колька усмехнулся, затянулся, выпустил дым колечком - оно зависло в морозном воздухе, как призрак.

- Да ладно тебе, бабка. Дом как дом.

- Дом-то как дом, - прошипела Марфа, - да только ты-то уже не Колька.

Парень замер. Сигарета задрожала в его пальцах.

- Чё несёшь?

Бабка не отвечала. Ее взгляд уперся куда-то за его плечо - в тёмный проём двери.

- Они тебя выбрали...

- Кто - “они”?

- Кто в стенах. Кто в подполье. Кто в печи.

Колька резко обернулся.

В дверном проёме - ничего.

Только холодный ветерок шевелит занавеску.

Но...

На пороге - мокрый след.

Маленький.

Будто ребёнок стоял там и смотрел на них.

- Ты их пустил, - качнула головой Марфа.- Ночью.

-Я никого не пущал!

- А кто тогда с тобой разговаривал?

Колька вдруг вспомнил.

Темноту.

Шёпот.

Чьи-то пальцы на своём плече...

Холодные.

Липкие.

Как утопленник.

- Они теперь с тобой, - бабка перекрестилась. - До гроба.

Колька швырнул бычок, раздавил его каблуком.

- Чушь собачья!

Но вечером, когда он лёг спать, стена за его кроватью была тёплой.

Несколько дней прошли тихо.

Слишком тихо.

Колька просыпался, ел тушенку с хлебом, курил на крыльце, глядел на хмурое небо. Ни шёпота, ни стука. Даже бабка Марфа перестала косо поглядывать - только бормотала себе под нос, крестила дверь его дома.

На третий день он нашёл в подполье старую икону - лик почти стерся, но глаза святых следили за ним отовсюду. Выбросил её в печь.

На четвертый день заметил:

Вода в ведре была тёплой.

На пятый день увидел на стене над кроватью - три царапины.

Свежие.

Как будто кто-то провел когтями вверх.

Но он не испугался.

Он привык.

Колька усмехнулся, провел пальцами по царапинам. Древесина была шершавой, но теплой - будто стена живая.

- Ну и что? - бросил он в пустоту. - В детдоме крысы по ночам ноги грызли. А тут хоть царапины ровные.

Тишина.

Но не та, пугающая - а спокойная, почти дружелюбная.

Как будто дом прислушивался.

Как будто он ему понравился.

Вечером Колька налил две кружки самогона - одну себе, другую поставил в угол.

- Ну, чокнемся? - хрипло рассмеялся.

Из темноты никто не ответил.

Но к утру кружка была пуста.

От соседей Колька узнал, что в двух верстах от деревни, за болотом, стоит старая церковь.

- Никольская, -пояснил мужик на лавке у магазина, хрипло сплевывая в снег. - Давно заброшена. С тех пор, как последний батюшка там удавился.

- Чего? - Колька приподнял бровь.

- Да так, говорят, что-то ему в исповеди нашептало. Что-то, чего нельзя было прощать.

Колька задумался.

Дом в Могильцах был ему почти родным теперь, но что, если...

Что, если ответы - там?

Дорога к церкви

На следующий день он пошел.

Болото чавкало под ногами, мертвые деревья тянули к нему голые ветви, будто хватали.

А потом она показалась - почерневшая от времени, с провалившейся крышей, с крестами, скрюченными, как пальцы мертвеца.

Дверь была приоткрыта.

Будто ждала.

Внутри

Воздух пах сыростью и ладаном, но чем-то еще - кислым, животным.

На стенах - фрески. Лики святых были стерты, но их глаза...

Их глаза следили за ним.

Вдруг - скрип.

Не сверху.

Из-под пола.

Как в доме.

Только громче.

Колька наклонился, приподнял половицу.

Там лежала книга.

Исповедная.

Открытая на последней странице.

Пальцы дрогнули, когда он взял ее.

Последняя запись:

“Батюшка, они в стенах. Они сказали, что скоро выйдут. Они сказали, что я им нужен. Они сказали…”

Дальше - кровь.

Засохшая, черная.

Колька вернулся затемно.

Ноги грязные по колено - болото не отпускало без следа. В горле стоял вкус ржавой воды, будто кто-то пытался его утопить, пока он продирался сквозь чащобу.

Дверь в избу была приоткрыта.

Он точно закрывал.

Внутри - темнота.

Густая, как смола.

И тишина.

Не та, что раньше.

А мертвая.

Будто дом затаил дыхание.

Колька шагнул внутрь, чиркнул спичкой - огонь дрогнул, зашипел, словно боялся гореть.

Свет упал на пол.

И он увидел.

Икону.

Ту самую.

Которую сжег.

Она лежала посреди комнаты. Лик теперь был четким.

Святая.

Но что-то не так.

Глаза - слишком широкие.

Рот - приоткрыт.

А из него…

Черные нити. Как паутина.

Тянущиеся к нему.

По полу. Уже почти касаются его сапог.

Вдруг - стук.

Не в стену.

Не в пол.

В потолок.

Сверху.

Как будто кто-то ползет по чердаку.

Тяжело. Медленно.

Останавливается прямо над ним.

Колька замер.

Черные нити шевелятся у его ног, как щупальца. Икона лежит лицом вверх - и теперь он видит:

Это не святая.

Это лицо бабки Марфы.

Ее рот растянут в неестественной улыбке, глаза выцвели, как у мертвой рыбы, а изо рта лезет что-то длинное, тонкое, как язык, но покрытое чёрными волосками.

Оно шепчет.

Её голосом.

- Коль-ка-а...

Потолок вдруг вздыбился - доски прогнулись, заскрипели, и на мгновение он увидел просвет в черноте.

Там было лицо.

То самое, что смотрело на него из исповедной книги.

Без глаз.

Без рта.

Только дыра посреди лба - чёрная, пульсирующая, как второе горло.

Из нее капало.

Что-то тёплое и липкое упало Кольке на щеку.

Он дотронулся - пальцы стали красными.

Не от крови.

От ржавчины.

Вдруг икона вздрогнула и перевернулась сама.

На обороте - надпись кривыми, детскими буквами:

“ТЫ УЖЕ ВНУТРИ”

Стены зашевелились.

Брёвна застонали, как живые, и вдруг - из щелей полезли пальцы.

Черные.

Слипшиеся.

Они цеплялись за него, тянули к стене, а потолок в это время разверзся — и оттуда спустилось ТО, что раньше было батюшкой.

Длинное.

Скрюченное.

В ржавой рясе, которая врастала в тело, как кожа.

Оно протянуло руку - кости хрустнули, пальцы вывернулись

Колька взревел - не крик, не вопль, а животный, рваный звук, вырвавшийся из самой глубины глотки.

Он рванулся к печи, впился пальцами в ржавую кочергу, выдрал ее из золы. Раскалённый металл шипел в его ладони, прожигая кожу, но он не чувствовал боли - только дикую, слепую ярость.

То, что было батюшкой, замерло на мгновение.

Потом рассмеялось.

Звук разрывал уши - как сотни крыс, гибнущих в огне, как скрип гробовых досок, как детский плач из-под земли.

- ТЫ МОЙ, - прохрипело Оно, и ряса вздыбилась, обнажая тело - не тело, а сплетение ржавых труб, костей и червей, кишащих в пустотах.

Колька замахнулся.

Кочерга вспыхнула алым светом, будто раскалилась добела.

Он ударил.

Металл вонзился в тощую грудь чудовища - и мир взорвался в визге.

Стены закричали.

Пол заходил волнами, доски вздымались, как палуба тонущего корабля.

Из щелей хлынула чёрная жижа - густая, как нефть, кишащая крошечными белыми зубами.

Она обвила его ноги, тянула вниз, а с потолка сползали руки - десятки рук, бледных, с синими ногтями, хватали за волосы, за плечи, за горло.

Колька бил, рвал, рычал, но их было слишком много.

Последнее, что он увидел - лицо бабки Марфы, выплывающее из тьмы.

Ее губы шевельнулись:

- Ну что, паря... Выдержал?

Потом тьма схлопнулась.

И наступила тишина.

На рассвете бабка Марфа пришла с клюкой, стукнула в дверь - а она сама и распахнулась, скрипнув, как крышка гроба.

В избе стоял запах - жженого мяса, ржавчины и чего-то сладковатого, как гниющие яблоки.

А у печки...

Лежал Колька.

Наполовину в ней.

Голова и плечи - снаружи, остальное - внутри. Как будто печь проглотила его по пояс, а потом передумала и выплюнула обратно.

Тело было холодным, но не мёртвым - грудь медленно поднималась, губы шевелились, будто он что-то беззвучно твердил.

Марфа подошла ближе, наклонилась.

- Колька?

Его глаза резко открылись.

Они были совершенно черными - без белка, без зрачков, как два куска обугленного стекла.

Марфа застыла, чувствуя, как холодный пот стекает по спине. Её дрожащие пальцы сжали нательный крест так, что медная распятка впилась в ладонь.

- Колька... сынок... - прошептала она, хотя уже понимала - это не Колька.

Существо медленно приподнялось, кость хрустнула, кожа натянулась, как гнилая холстина. Его губы растянулись в улыбке - слишком широкой, слишком зубастой.

- Бабушка... - прозвучало из его рта, но голос был другим - слишком глубоким, слишком... множественным, будто десятки ртов говорили в унисон.

Печь за его спиной вдруг затрещала, кирпичи раздвинулись, обнажив чёрную пустоту.

А в ней - шевеление.

Что-то большое.

Что-то голодное.

Марфа попятилась, но споткнулась о порог.

- Ты... его... выпустила... - прохрипело создание, принимая её испуг как молитву.

И тут Колька (или то, что от него осталось) рванулся вперёд - руки, длинные, с вывернутыми суставами, схватили её за плечи.

Последнее, что она увидела - собственное отражение в его чёрных глазах.

А потом - тьма.