Мох и Ладан

Вот и всё.

Под подошвами хрустят листья. С шелестом проносится сквозь кроны ветер, принося из чащи запах древесных смол, густой дух влажной земли. Арто наконец чувствует себя чем-то большим, чем комок воспалённых нервов. У него появляется тело. Мускулы, разогретые ходьбой. Щекочущие волосы на затылке. Кончики пальцев, на которых танцует холодный воздух.

Это знак: путь выбран верно, осталось лишь отыскать место.

Уже некоторое время Арто ощущает, что его поддерживают и ведут.

Впервые это случилось, когда он решил раздать свои вещи. Ему они всё равно уже не были нужны, а люди искренне радовались, получая подарки. Приходилось, конечно, выдумывать причины для такой щедрости: в нормальном мире не приняты подарки просто так. Арто говорил, что переезжает в Лапландию. Ему верили, поздравляли, жали руки, а он ощущал наплывающее со спины тепло, которое растекалось по плечам и успокаивало привыкший к нескончаемой боли и тревоге мозг.

С тех пор это состояние посещает его каждый день. Эфемерные объятия, приходящие из тех областей бытия, откуда в небо вырывается огонь северного сияния и откуда летит зелёная комета Атлас, грозящая затопить потусторонним светом объятый полусном предзимья Муми-дол.

Пусть муми-тролли пьют чай в уютных кухнях и глядят на облака в ожидании первого снега. Пусть тепло их окон разгоняет тьму и туман. Пусть всё будет так, как должно.

Арто пора уходить. Ему давно пора уйти, но он не знал, куда, и — боялся. А теперь, когда октябрь, застывший на излёте, вдруг проясняется нежным солнцем, когда вокруг так много бронзы, когда пространство стекловидно и прозрачно во все стороны до самого горизонта и дальше — страха нет. Страх, боль от любой мысли, отвращение к будущему, ненависть к себе и своей неспособности просто быть — остались там, где Арто сутками лежал в постели, разлагаясь на плесень и липкое, как патока, чёрное, как лакрица, уныние, нараставшее на потолке сталактитом, который был направлен прямо в голову.

В те дни не было ничего, кроме головы — огромной, неподъемной, переполненной мучительной тоской по несбывшемуся и ощущением безвозвратности чего-то важного, что нельзя было описать. Казалось, жизнь осталась там, где Арто был непоседливым светловолосым мальчишкой, любившим лягушек, а семья и школьные друзья, составлявшие для него весь мир — просто были.

Теперь уже ничего не имеет значения. Старые смыслы рассохлись и развеялись прахом, а в новых Арто не испытывает потребности. Он стоит в конце своего пути, где остаётся лишь распахнуть последнюю дверь и освободиться — теперь уже по-настоящему.

Ремень сумки почти не ощутим на плече — в ней только самое необходимое, что понадобится прямо сейчас. Кроме этого, Арто взял с собой только кулон в виде трикветра на шнурке, который не снимает с шеи уже несколько лет, после смерти матери и старшего брата. Символ связи между прошлым, настоящим и будущим, отлитый в серебре.

После нескольких часов поездки, только ступив на изрытую кривыми мшистыми корнями почву леса, протянувшегося между двумя озерами, Арто чувствует, что это место ждало его. Лес принимает его, как вернувшегося домой сына, тянет к нему ветви, оглаживает плечи прохладной и хрусткой листвой, облетающей от прикосновения, цепляет сучьями за одежду, ведя по тропе, которую нельзя увидеть, но можно почувствовать по нарастающему в груди теплу.

Лес обнимает Арто. Арто останавливается, чтобы прикоснуться ладонями к коре. От сырости одежда становится тяжелой, а кончики волос завиваются. От сырости хочется спать — но нужно найти постель.

Где-то здесь она уже приготовлена — из густого, усеянного дождевыми каплями мха, глубокая зелень которого кажется нереальной среди обесцветившихся, впадающих в сон берез и лиственниц, иссиня-черной хвои и бурого подзола.

Этот образ проступает в сознании так ясно, что сомнений не остается: таков новый знак. Арто следует за зелёным цветом, углубляясь в лес, пока образ оставленного далеко за спиной Эспоо с его бетонными улицами и непробиваемым функционализмом не исчезает из мыслей окончательно. Город, работа, обязанности и долженствования, человеческое общество со всем его шумом и суетой — все уродства и условности перстного мира растворяются вместе с зыбкими тенями в сумраке зарослей.

И это тоже знак: всё правильно.

Если следовать внутреннему зову, ничего не бывает зря.

Если верить внутреннему взору, дорога ясна даже там, где её не увидеть глазами.

Меж двух старых, причудливо искривленных деревьев Арто находит мшистое ложе и с благодарностью опускается на колени. Его брюки тотчас пропитываются влагой, а лицо окутывает свежий землисто-древесный аромат. Пальцы уже подрагивают от холода. Арто ложится на спину и наблюдает, как по ту сторону зубчатых прорезей в кронах медленно движутся обрывки тумана, переносящие в себе золотисто-белое солнечное сияние.

Завтра уже ноябрь.

В городе наверняка празднуют Хэллоуин.

Прежде, чем открыть сумку и закончить всё, Арто опускает веки и позволяет себе немного побыть в собственном теле, таком знакомом и таком новом сейчас.

Жизнь прожита — может быть, недолгая, может быть, несчастливая — но она была. Пора возвращаться домой.

Но в последнюю минуту, сквозь сырость и звенящую прохладу, проникает сладость. Тягучая и душная, она сочится между деревьев — вьющаяся нить горячего церковного благоухания, одним касанием обострившая в Арто все чувства и заставившая сердцебиение ускориться.

Ладан. Отчётливо.

Поднявшись, он озирается, сбитый с толку. Аромат почти осязаемо течёт по воздуху — это богоявление? Ангел сходит с небес, обливая Арто небесными благовониями, чтобы увести его душу в тихий и вечно пасмурный Рай?

Но когда сердце успокаивается, в шорохах леса становится слышно постукивание и чирканье спички.

Держась за сумку, Арто шагает в сторону звуков.

Так долго идти, пробираться в самую чащу — только для того, чтобы наткнуться на другого человека. От мысли об этом становится тошно, а ладони покрываются липким потом: все на юге знают, зачем люди приходят в этот лес. Когда-то здесь даже ходили полицейские патрули, выискивая таких, как Арто, но с тех пор посещения стали редки, и власти расслабились, решив, что буря миновала и финского “моря деревьев” не случится.

Но места, помеченные смертью, всегда будут притягивать тех, кого мало что держит в материальном мире.

Арто останавливается над неглубоким оврагом, на дне которого корни, полностью обнажаясь, образуют плотную сеть. Там, как на дне огромной плетеной корзины, сидит на коленях девушка в длинном плаще. Седая прядь в тёмной смоле её волос сверкает в пятнах света, просеянного через сито крон, и с этим посеребренным локоном странным образом перекликаются вьющиеся вокруг струи сладкого и пряного дыма.

Девушка размалывает что-то в каменной ступке. Перед ней на покрытых мхом корнях стоят три плоские бронзовые чаши — в двух что-то тлеет, третья же пуста. Рядом расстелена черная ткань с вышитым в центре трикветром. Поверх неё лежат флаконы, кисеты, баночки и — поблескивает лезвием короткий изогнутый нож.

Арто останавливается. Его замерший взгляд заставляет девушку отвлечься от работы и обернуться — так, будто она ждала его.

Зелёные глаза. Зажатая в зубах спичка. Оценивающий прищур, в котором нет ни испуга, ни растерянности. Всё, что она делает — это кивает в знак приветствия и по-кошачьи медленно мигает.

— С праздником тебя.

Арто покрывается мурашками — такими колючими, что волоски на руках встают дыбом.

— С каким?

— День последней жатвы, начало зимы. Самайн, большой праздник, — терпеливо объясняет девушка, открывая один из кисетов и подсыпая в ступу щепотку трав. — В саббаты знающим принято собираться вместе и зажигать костры, возносить мясо и хлеб на алтари. Но духи звали меня сюда с полнолуния. Видимо, давно к ним никто не заглядывал.

На губы девушки ложится тень усмешки.

— Люди так беспечны. Сделали пару скорбных постов в интернете и забыли. Их будни настолько однообразны и серы, что для них и трагедия — всего лишь ещё одно развлечение.

Она кладёт на чашу брикет угля, чиркает спичкой и поджигает его. В это время добавляет в ступу какие-то золотистые комочки из банки и вновь принимается молоть, двигая рукой уверенно и быстро.

Арто сглатывает.

Девушка вновь бросает на него взгляд.

— Ты нездорово выглядишь.

Это правда. В вымокшей одежде, с завивающимися от влажности волосами, недельной щетиной, запавшими глазами и пастозно-бледным лицом Арто, очевидно, выглядит не просто нездоровым — скорее всего, он напоминает психа или люмпена. Девушке стоило бы забеспокоиться при виде него, но она даже не думает отвлекаться от занятия.

— Присоединишься? У меня есть чай в термосе.

Арто не знает сам, зачем слезает на дно оврага и неловко усаживается на корнях, но внутреннее тепло никуда не уходит. Когда в его руках оказывается крышка термоса, согревающая ладони, под ребрами начинает искриться жар, поднимающийся румянцем по шее к ушам, кончики которых тотчас начинают гореть.

— Мелисса — для избавления от уныния и страхов, розмарин — для очищения, апельсиновая цедра — для жизненной энергии. Шалфей и зверобой — для обострения особого видения и для контакта с тонким миром, — перечисляет девушка, пока Арто делает первые глотки. — Вкус специфический, поэтому я добавила туда немного меда. В конце концов, у него такой же цвет, как у смолы ладана, поэтому его тоже можно считать средством для связи с духами…

— Кто ты? Ведьма?

— Конечно. А ты? Разве нет? — она указывает взглядом на его трикветр, и кулон начинает жечь Арто шею. — Я думала, ты тоже пришел, чтобы поговорить с духами. Самайн — праздник умирания. Цикл завершен, и мы должны вспомнить не только своих ушедших. Не только чествовать предков и ухаживать за могилами своей семьи. Но и заботиться о тех, у кого нет могилы. О тех, кого никто, кроме нас, не вспомнит. Они умирали в одиночестве, в наших силах хотя бы после смерти дать им понять, что с человечеством всё не так уж плохо.

Арто отводит взгляд и пытается смыть перехватившую горло судорогу ещё одним обжигающим глотком чая. Говорят, если чувствуешь боль — значит, ты жив. Сейчас Арто чувствует себя, пожалуй, даже слишком живым: диким роем на него набрасываются самые разные эмоции, но впервые его это не тяготит и не пугает. Он лишь чувствует неловкость за то, что не может ничего ответить, за то, что всё вокруг в одночасье становится для него мучительно ярким и чётким, при этом очертания вокруг расплываются из-за навернувшихся слез.

Девушка замечает это. Она берёт один из лежащих на ткани флаконов, наполненных прозрачными жидкостями, откупоривает его и роняет по капле на нагревшийся металл чаш. Вокруг мгновенно распространяется цитрусовая терпкость, от которой покалывает в ноздрях. Пространство оврага наполнено влажным и неподвижным воздухом, запахи в котором раскрываются стремительно и оседают, густея, как на дне закрытого сосуда.

— Бергамот — для восстановления гармонии.

— Ты… правда здесь только для того, чтобы позаботиться о мертвых? — слова даются тяжело, будто Арто разговаривает впервые. В общем-то, это правда: такую длинную фразу он произносит впервые за многие месяцы.

— Да, — ответ ведьмы звучит просто. — Кто-то же должен совершить ритуал, чтобы им там было поспокойнее. Учитывая, что даже церковь предпочитает делать вид, что их нет.

— Это очень… человечно.

— Наверное.

— Я — Арто. Как мне тебя называть? — он не знает, зачем задает этот вопрос, но чувствует, что это необходимо сейчас, чтобы едва состоявшийся диалог не прервался. Ему хочется цепляться за спокойный, чуть шершавый голос девушки, как за канат, протянутый над пропастью.

— Элин, — она пожимает плечами и, подняв с ткани кинжал, убирает его в незаметные ножны под плащом. — Извини за это лезвие. Атам вообще-то не используется для насилия, только для того, чтобы собирать растения или прорезать двери в пространстве… Но выглядит угрожающе.

— Ничего.

Некоторое время они пьют чай в тишине. После обмена именами Арто чувствует себя спокойнее, словно теперь есть что-то, что связывает его с ведьмой и её глубоким неподвижным покоем, который она носит с собой и на себе, как этот прорезающий пространство нож. Словно после этого и он, и она, и всё происходящее уже точно не могут оказаться фантазией или галлюцинацией. Что может быть обыкновеннее и приземленнее, чем называть друг другу свои имена?

— Что ты делал в лесу? — Элин смотрит прямо в лицо Арто.

— Я?.. — он шмыгает носом. — Искал клад.

Она изгибает брови.

— И как, нашёл?

— Нет…

— Что у тебя в сумке? Верёвка?

Отставив термос, Элин вдруг опускается на четвереньки и, ловко перебираясь по корням, подползает к Арто вплотную. Её быстрая ладонь, всё ещё в следах размолотых в пыль благовонных смесей, ложится на его вельветовую сумку. Арто стискивает зубы, а ведьма, схватив пальцами прядь волос у него на затылке, подтягивает его голову к себе и шепчет на ухо:

— Мы — не просто тело, испытывающее духовный опыт. Мы — духи в телесных оболочках, пришедшие в этот мир для того, чтобы получить земной опыт. На ущербной луне они приходят ко мне и шепчут о том, как хотели бы снова ощутить бег крови по венам, тепло солнечного света на коже. Как хотели бы снова любить: не кого-то, а всё.

Элин садится рядом, прижавшись плечом к плечу Арто, и без выражения смотрит в глубь леса.

— Почему ты это делаешь? — тихо спрашивает Арто. Трикветр становится ледяным и теперь жжёт шею инфернальным холодом. Это невозможно терпеть, и мужчина, сняв кулон, кладёт его на колено.

— Прошлое, настоящее, будущее. Жизнь, Смерть, Возрождение, — произносит Элин, указывая на лучики трикветра ногтем мизинца. — Люди дорожат жизнью, но не заботятся о живых и не ценят момента между Вчера и Завтра. Они не уважают жизнь. Люди почитают смерть и устраивают ей пиршества, но только потому, что боятся её: неизвестность приводит их в такой ужас, что они тысячелетиями выдумывают сказки о Рае и Аде, лишь бы успокоить себя. Они не уважают смерть. Люди называют себя венцом творения и уповают на прогресс, но забывают, что для истинного преобразования необходимо сбросить старую кожу. Они не знают, что такое возрождение.

Ведьма замолкает, взяв кулон в пальцы.

— Я ищу слияние. Трикветр реальности, в сердцевине которого будет Знание. Но найти это может только настоящий Человек, — её голос становится мягче. — А в чем выражается человечность? В заботе о других. И в Любви.

Она опускает руку в карман плаща и вынимает оттуда упаковку лакричных палочек.

— Пора перекусить.

— Можно и мне одну? — спрашивает Арто. Впервые за многие месяцы ему по-настоящему хочется есть, и от вида горько-сладких, с аптечным душком, конфет, которые он ненавидел в детстве, его рот наполняется слюной.

Ведьма протягивает мужчине упаковку.

Некоторое время они сидят бок о бок, старательно жуют и наблюдают за тем, как вьётся меж ветвей ароматный дым, поднимаясь всё выше и растворяясь в белёсой небесной мгле.

Осень уходит, уступая зиме. Впереди — месяцы сумрака и снега. И в этом нет ничего страшного.

— Хороший сегодня день, правда? — спрашивает Элин. Арто наконец замечает её тонкий подбородок, задиристый нос, круги под глазами и то, как тёмные кудри обрамляют её угловатое лицо. — Утром мне снились птицы.