Мои одностраничные откровения

Папа и мама

Они в разводе. Папа на какое-то время предпочел другую женщину. А мама не простила. В результате папа остался с той, другой. А мама одна. Так и прошла вся их не слишком-то счастливая жизнь.

Говорят, развод сильно ранит детскую психику. Не помню. Помню только то, что запечатлелись родители в моей памяти порознь. И очень по-разному. Конечно, могу, если постараться, и напрячь нервные клетки, воспроизвести их образы в последовательности течения времени. Ведь было же им и тридцать, и пятьдесят, и шестьдесят лет. Было. Естественно, было. Но запомнились они мне сорокалетними. Ну или около того. Не суть. Папа на низко рокочущем мотоцикле «Иж» везет меня за город.

Может, за грибами. А может так, посидеть возле озера. На мотоцикле между водителем и пассажиром прочная стальная ручка. Можно держаться за нее. А можно и за папу. Я всегда сжимаю ручку. Двухколесный транспорт жутковато кренится на поворотах, и мне кажется, что я помешаю выравнивать равновесие, если повисну всей тяжестью на отце. У него широкая спина. И надо приноровиться, на каком расстоянии от нее лучше всего находится мне. Когда мотоцикл разгоняется по трассе до безумных восьмидесяти пяти километров, воздух, обтекая водителя, уплотняется неимоверно, так, что тяжело вдохнуть. Еще на мне кургузый шлем без козырька. У папы такой же. Но с пристегнутым пластиковым козырьком. У него шлем смотрится если не круто, то достойно. А тот, что на мне – нелепо. Ну, да и наплевать! Вообще говоря, шлемы имеют разных владельцев. Тот, что на отце – его. Второй – нет. Он, наверное, мой. При разводе бабушки не отдали его папе. Как и еще часть вещей, в быту женщинам абсолютно бесполезных, но… Видимо, это было дело принципа.

Мама запомнилась иначе. Шнурами, протянутыми из угла в угол комнаты накануне Нового Года. На белой веревке развешен серебряный дождик, картонные рыбки, блестящая чешуя которых пестрит яркими сочными мазками, бумажные гирлянды, желтого и оранжевого цвета, раздвигающиеся гармошкой, и простенькие детские цЕпочки, сработанные моими руками в школе на уроках труда. И жаровенки. Они врезались в память глубже всего. Жестяные золотистые жаровенки, покачивающиеся на нитке под потолком, приходящие в круговое движение от малейшего движения воздуха. Я не знаю, как они правильно назывались. Правильно, то есть по прейскуранту в магазине игрушек. Возможно, «звездочки». Но для мамы, всю жизнь проработавшей у плиты, они, без всякого сомнения, были жаровенками. Каковыми остались по сию пору и для меня.

Украшение дома, к слову, происходило не просто так, абы как и когда. Все двигалось и исполнялось в строгом соответствии с предварительно утвержденным советом бабушек планом. Двадцать девятого вечером – уборка дома. Тридцатого, – украшение оного и предварительная продуктовая заготовка. Тридцать первого, – установка елки и собственно праздник. И обязательно, – домашняя выпечка. Хворост, крупный, хрустящий, почему-то напоминал мне в начале краба, выбирающегося из бурлящей воды на берег. А посыпанный ванилином, на большом блюде устроившись рядом с товарищами, становился похож на заснеженный лабиринт, ведущий к пряничному домику. Еще были рогалики. Мы их так называли. Мармелад или варенье, завернутые в тесто, вкуснее всего было съесть горячим. Пышки, которые позже диетологи признали страсть как вредными. Пироги, про которые скромно промолчали. И колбаска, в которой кукурузные палочки, оказавшись в плену у расплавленных ирисок, жалобно лопались на зубах, сетуя на судьбу.

Но я увлекся описанием кулинарии. Я ж не о еде, которая, должен признать, поглощалась в праздники в невероятных количествах. Я о маме. Которая, чтобы не потеряться в мельтешении дней, предпочитала свободе четкий график.

В пятницу всегда наступал час уборки. И не просто подместись. Мытье полов являлось неотъемлемой частью ритуала. По субботам кухню наполняли клубы пара и запах отбеливателя.. Именовался он, если не ошибаюсь, рангалит. Вонял изрядно. Белое белье часто прокипячивалось, а не просто вяло жомкалось в стиралке «Волна». Полоскание – отдельная песня. В конце улицы был небольшой пруд. Именно «был», ныне пересох, как и его соседи, друзья по несчастью. Так вот на этот пруд я помогал носить тазы с бельем. Таз упирался острым металлическим краем в бедро. И сто метров «туда» проходились нормально. Зато «оттуда», с тяжелым мокрым бельем, – это был марафон, а не спринт. Причем стометровка преодолевалась вне зависимости от погоды и сезона. Мамины руки зимой, после проруби, еще долго оставались раздутыми и багровыми. Не знаю, как она это делала. У меня пальцы немеют уже после десяти секунд под струей холодной воды из крана.

Но на этом светлое дело стирки не заканчивалось. Затем следовало особое искусство – «развешивание». Среди соседок не было равной маме в образцовом размещении простыней, наволочек и прочего ситцево-хлопкового разнообразия по бечевкам. Это искусство было ожившим воплощением торжества начертательной геометрии в отдельно взятом хозяйстве. Зимой замерзшие колом пододеяльники жестяными листами стучали о стены. В прочие времена года белыми парусами трепетали на сильном ветру.

Я не помню, когда мама отдыхала. Она работала на двух. А порой, и на трех работах разом. Смена поваром у плиты, когда пот градом льется от мегаваттов промышленных жаровен в заводской столовой, а горы перечищенной картошки возвышаются в котлах подводными горными грядами, не сахар, как думают станочники, заглядывающие в чистенькую и уютную столовую на благословенные обеденные сорок две минуты. Уютной и чистой столовая, между прочим, становится не сама по себе. А благодаря труду моей мамы, остающейся прибираться здесь после основной работы. Зимой она идет еще в соседнее учреждение, где моет коридоры и кабинеты административного корпуса. В результате деньги в семье есть. А здоровья и свободного времени у мамы нет. Но она такую жизнь считает своей обязанностью, своим долгом. И не останавливается ни перед чем, чтобы этот долг был исполнен. Работникам в советское время положено два выходных. И отпуск. Выходные уходят летом на возделывание огорода. Колорадского жука еще и в помине нет, не завезен он к нам из райских кущ заграницы, а картофель, напротив, есть. И очень уважаем населением страны еще с войны. Второй хлеб картофель. С ним не пропадешь! Хоть и взрастает на нечерноземных, песчаных да глинистых землях с переменным успехом, но русский народ берет терпением и количеством труда, вложенным в сельское хозяйство.

Как и моя семья, живущая на окраине города. Через полкилометра уже пустырь, рассеченный жителями на прямоугольники и трапеции личных участков. Никто не охраняет их. Потому что никто не ворует. Не принято тырить картошку у соседа. Иногда солдаты из стройбата подкопают пару кустов на жареху, но им великодушно прощают. Я мысленно проклинаю эти пять участков за чертой города. Мне хочется бежать с приятелями на пруд, на стадион или поляну. Гонять в футбол, запускать воздушного змея, просто болтать сандалиями, сидя на сколоченной грубо дедом друга, лавочке.

А тут надо копать, полоть и окучивать. Огород еще и поливать. До того, кстати, натаскав воды с колонки. Которая на соседней улице. По осени выкапываем урожай. Забиваем подполье и выдыхаем. Не пропадем!

Отпуск. А вот отпуск все-же становился для мамы отдушиной. Маленькой жизнью, хотя бы частично проживаемой «для себя». Почему «частично»? Да потому, что каждое лето мы едем куда-то вместе. А с ребенком отдых (это я сейчас понимаю) совсем не то, что отдых налегке. Благодаря маме я посмотрел страну. Не всю, естественно. Страна у нас и сейчас большая. А уж раньше… Но все-таки. Киев. Ленинград. Ярославль. Несколько раз столица нашей родины, город-герой Москва. И снова город белых ночей. Причем в гостинице останавливались лишь дважды. Хотя родственников в этих городах не имелось. Мама как-то умудрялась найти жилье прямо в процессе. В поезде, разговорившись с проводницей, в автобусе с соседкой по креслу, расспросив работников вокзала и т.д. Нам везло. Нам попадались хорошие, милые люди, приветливые и общительные. Впрочем, в позднем СССР такие встречи совсем не были редкостью. Киев меня поразил фуникулером, нереально вкусными шашлыками, сотнями сортов сала на рынке, роскошнейшими цветочными клумбами, Днепром, и автоматами по продаже … пива!

Ленинград запечатлелся в памяти Авророй, разводными мостами и Петергофом, к которому, отдельное чудо, туристов доставляло быстроходное судно на подводных крыльях. Ракета!

Москва, конечно же, Красной площадью, ВДНХ, щедрым продуктовым изобилием и метро!!!

На море… На море мы так с мамой и не съездили. Не получилось. Но я никогда не жалел. По-ду-ма-ешь… Море. Чего я там не видал?

А потом… Потом жизнь сломалась. Сломалась именно на нас. Это я так думаю. На самом деле, поколению родителей пришлось вдвое тяжелее. Они, честные труженики, так в полной мере и не смогли приспособиться к «реформам». Да и здоровье их подвело… Особенно маму. Удары судьбы она встретила мужественно, как солдат, оказавшийся в окружении врагов и отстреливающийся до последнего патрона. Папа пережил маму совсем ненадолго. По нынешним меркам даже на пенсии побыть бы не успели. Ушли, на бумаге так и оставшись, супругами. Никто так и не решился развестись, сохраняя последнюю, ничего уже не скрепляющую, но все-таки живую, ниточку.