Мои Письма

Катрис

Она сидела в одиночестве довольно давно. Буквы и цифры то сливались, то рябили, а в какой-то момент стали совершенно неразличимы. Так Катрис и поняла, что наступил вечер. Прислушалась к шуму — тихо. Видимо, работники уже разбежались, а посетителей сегодня не пускали — понедельник. По понедельникам галерея не работала. Хотя и в другие дни, когда двери были радушно открыты, людей особо не водилось с некоторых пор. Осталось полагаться только на выставки.

Катрис тяжело вздохнула, перебирая бумаги. Что же делать? Где взять деньги? Хоть самой картины пиши, на художников никакой надежды. Половина уже сбежала к этому идиоту, а вторая проводила время не за работой, а в шумной компании с друзьями-собутыльниками. Катрис ударила ладонью по столу. Вот если бы все делали так, как она скажет! Говорит, нужна картина к выставке — вот и картина. Сейчас же хоть намекнешь, что пора бы поторапливаться, так сразу начинают тянуть песню про отсутствие вдохновения и тяжёлую судьбу художника. Ох! Дать бы им по голове разок, чтобы мозги на место встали, но нельзя. Так и последних художников растеряет.

Если к выставке Кира не приготовит ничего нового, то вероятность, что хоть кого-то купят исчезнет. Старые работы, которые опять пришлось выставлять, не привлекут должного внимания без новой, основной. «Девочку» продавать нельзя, тогда вообще загнуться без основы.

Катрис застонала, а затем, хорошенько похлопав себя по щекам, решила, что ночь в галерее — это даже романтично.

Письмо 1. К писателю.

Есть ли что-то страшнее неизвестности? Наверно, у каждого найдется мешок больших и маленьких страхов за спиной, но спроси его, незнакомца, идущего по своим делам, есть ли что-то страшнее завтра, он ответит — нет. Неизвестность приводит нас в самые темные уголки сознания и выдумок, сподвигает на великие поступки.

Нет, опять занесло не туда.

Тебе придется меня простить. На самом деле, мне хотелось рассказать совершенно о другом, но начинать письма с подобного неприлично.

Когда я рисую картины в просторной студии, залитой холодными утренними лучами, неизвестность исчезает. По началу кажется, что она за дверью. Что нарисовать? Какие использовать краски? Но на самом деле, все уже давно решено. Все решила бессонница и прекрасный туман, окутывающий город. Холодный пол, на котором я стою босиком и милый продавец булочек, сказавший, что у меня красивые глаза. Вчерашний дождь, из-за которого вся одежда промокла насквозь.

Прости за долгое вступление! Я не могла не поделиться страхами. Ты же знаешь, насколько я впечатлительна.

Как продвигается роман? Все только и говорят о твоей новой книге, иногда спрашивают меня, но я верно молчу, храня секреты. Надеюсь, ты назовешь одну из героинь в мою честь. Или хотя бы чью-то собаку. Но обязательно сделай эту собаку счастливой.

Надвигается выставка, и нервы на пределе. Катрис постоянно звонит, но я не беру трубку. Нужна новая картина, а пальцы даже не могут удержать кисть. Боже, как она злится! Прошлым вечером поджидала у квартиры. Увидев ее, я резко повернула назад и еще час бродила по закоулкам, лишь бы случайно не столкнуться. Но все равно пожелай удачи, ведь скоро придется биться с ней и ее отвратительной и неуемной верой в мой талант.

…

Катрис все-таки дотянула до меня длинные пальцы и пришлось объясняться, где картина. Лгунья из меня плохая, ведь вся та маленькая, абсолютно невинная, по моему мнению, ложь вылетела из головы. Я начала говорить о том, что работа почти готова и та птица, что получается, впечатлит гостей Катрис. К сожалению, ее память не так плоха, как моя, и она прекрасно помнила, что в прошлый раз впечатлять должна была не птица, а пейзаж. Стоит ли упоминать, что, по ее мнению, мои небылицы подобны поеданию детей? Пришлось идти в галерею, для вдохновения, как сказала она.

День был дождливый и ветреный, как и все осенние дни, вгоняющие в тоску. Но именно в это время я чувствую умиротворение и спокойствие. Наконец, то, что у меня на душе совпадает с душой природы. Так вот, денек был премерзкий. До места недалеко, но мы поехали на такси. Катрис никогда не рисковала укладкой.

В галерее оказалось прохладно, картины охватывал сумрак, придавая больше загадочности и красоты, чем было на самом деле. На секунду взгляд столкнулся с собственной работой, и даже показалось, что она неплоха.

— Теперь я тебя не отпущу, — сказала Катрис, переступив порог. — По крайней мере до тех пор, пока ты не придешь в себя и не почувствуешь готовность работать.

Ее слова удивили, ведь я была совершенно в себе, а готовность работать не чувствовала никогда.

— Я в порядке, — голос отразился от стен, но она даже не взглянула.

Возможно, Катрис в чем-то да права. Это место одновременно придавало уверенности и приводило в уныние. Все лучшие художники города выставляли работы именно здесь. Пейзажи, абстракция или мои любимые портреты, галерея собирала всех вне зависимости от личности, лишь бы работы были хороши. Стены выкрашены в светло-серый цвет, потолок подпирают колонны, но они никогда не казались вычурными. Зал — холодный и отстраненный, как и картины. Темные цвета, плачущие глаза, отчаяние. Галерея знала, как встретить гостей. Большинство моих работ весит на втором этаже, более теплом, мягком и деликатном. Здесь лишь «Девочка».

— Многие художники впадают в депрессию осенью, — голос Катрис оказался слишком звучным и звонким, разрезающим толстую и холодную отчужденность стен. За шесть лет так и не привыкла к первому этажу.

Я закатила глаза. Не знаю, увидела Катрис или нет, но силой загнав наверх, она ушла, бросив напоследок:

— Никаких плачущих и убогих. Больше любви и тепла — вот, что люди хотят видеть.

В этом сомнений не возникало — люди хотят видеть радость. Я тоже, но откуда же ее взять?

Второй этаж создавал совершенно иное настроение. Одни стены теплого кофейного цвета, другие — темно-зеленые. Картины будто жались друг к другу, пытаясь прикоснуться, в то время как внизу они держали почтительное, безразличное расстояние. Четыре мои работы, одна за другой весели в центре, весело смотря на входящих. Я надеюсь, что они весело смотрели, такова была задумка. Точнее то, что я озвучила Катрис.

На первой — несколько маленьких детей, играющих во дворе и настолько поглощенных своими важными делами, что заметить вдалеке строгие и напуганные глаза мам у них не получалось. На второй — цветущая сирень, которую видно из окна моей спальни. Даже сейчас помню ее дурманящий запах, заставлявший застыть на месте и ненасытно глотать воздух. На третей мама, помнишь я рассказывала о ней? Добрые глаза и легкая улыбка — тогда она приезжала в гости на пару дней. Четвертая — портрет одной знакомой. Не понимаю, к чему Катрис нужна пятая? Для красивого числа? К тому же они были написаны так давно, Катрис достала их из закромов.

Каждая из них возвращает в прошлое, которое хочется забыть. Что же должно произойти, чтобы написать пятую? Задумавшись, я даже не заметила, как молодой парень оказался рядом.

— Красивые картины, — сказал он, и я вздрогнула от неожиданности. Мне всегда было неловко обсуждать собственные работы.

— Вам так кажется?

— Да, — он подошел ближе. — Особенно вот эта хороша, — он указал на портрет знакомой. — Такие красивые синие глаза.

На самом деле эта знакомая была ужасно надменна и, к сожалению, настолько же красива. Она меня раздражала и могла довести до истерики, но смотреть на нее с закрытым ртом было одно удовольствие.

— Вам не кажется, что не хватает пятой? — совершенно не зная, что ответить, я перевела тему. Неужели действительно не хватает еще одного полотна?

— Да, еще одна дополнила бы … — на секунду он замешкался, — коллекцию. Еще такая тематика.

— Неужели? — я посмотрела на него увереннее. — Разве у этой коллекции есть общая тематика? Мне кажется, они абсолютно разные.

Все ли художники умеют врать? Совершенно точно да — нельзя верить ни одному, особенно, когда они говорят о своих работах. Картины были связаны, но я никому не говорила об этом, даже Катрис. Только с тобой я могу поделиться, что полотна были нарисованы в самый запутанный год моей жизни.

Детей я увидела, когда возвращалась в квартиру — только переехала в город и еще с трудом находила дорогу домой. Случайно забрела в чужой двор и увидела их. Я остановилась и долго смотрела, а затем, наконец, вспомнив, как дойти до квартиры, побежала за карандашами с бумагой и вернулась. Я рисовала до тех пор, пока матери не взяли детей за маленькие ладошки и не увели. Кажется, они убежали далеко от дома, ничего не сказав.

Вернувшись к себе, я заплакала. Переезд всегда дается тяжело, дом остался так далеко, что перестал казаться реальным. Он и домом-то быть перестал. Того места, где выросла маленькая девочка Кира больше не существовало, оно, лишь захлопнулась дверь, изменило черты, постарело и перестало меня узнавать, будто страдало деменцией. Именно в тот день я поняла, что мой дом — не детство, не чужая квартира, в которой я оказалась случайно, нет. Он где-то в будущем и мне только предстоит его найти.

Знакомая сама себя называла Мари. Она курила до одури крепкие сигареты, пила вино во время обеда и рассуждала о смысле жизни свысока. А еще вела уроки у начинающих художников, которые толком не знали, как правильно точить карандаши. Пока Катрис искала мне квартиру, пришлось жить у нее.

— Вот как ты думаешь, зачем мы все пришли в этот мир? — И еще до того, как я успевала открыть рот, она продолжала. — Я считаю, чтобы наслаждаться им. Проживать каждый момент, впитывать в себя все эти…эмоции и чувства, и новые опыты.

Именно на этом моменте я понимала, что волосы пропахли дымом, чай остыл, а подобные мысли приходили в голову, когда я была в средней школе. Об этом я, конечно, умалчивала, как порядочная соседка.

Мама приехала на мой день рождения. Тогда я прожила в городе уже больше года, Катрис удалось найти приличное место, и мама не упала в обморок от встречи с Мари.

— И как тебе тут? — спросила она пока мы под руку шагали в центре. — Мне, например, как-то неуютно. Людей столько. И что-то они ходят туда-сюда.

— Нравится, — я даже почти не врала. — Ночью очень красиво, горят огни, будто в фильме. Людей и правда много.

В тот день мы прошлись по всем приятным местам, которые я успела найти, вкусно поели, выпили сладкого кофе и сходили в театр на постановку, которую обе не поняли. А за день до отъезда пришли в галерею. К сожалению, не было никаких новых открытий, поэтому покрасоваться в дорогих вечерних платьях, как я представляла, не получилось. Мы переступили порог в кроссовках, я показала картины, она сказала, что ее дочь талантлива. А затем, совершенно невзначай, она спросила, почему я никогда не рисовала ее. Вскоре был готов портрет.

Я не смогла его отдать. Даже не сказала, что сделала. Утром, в день отъезда, собрав вещи, я проводила ее на вокзал.

— Когда ты приедешь в следующий раз? — я пыталась перекричать подходящий поезд.

— Ох, не знаю. У меня же работа, да и дорога тяжело дается. Лучше бы ты приехала.

— Нет, — я замотала головой, убирая с лица волосы.

— Тебе пора отпустить то, что произошло, — строго сказала она. — Ладно, не будем об этом.

Так мы и расстались. Она до сих пор не знает о портрете, висящем на втором «счастливом» этаже галереи.

Сирень распустилась на следующий день после ее отъезда. Моя вторая весна в одиночестве.

И все это было так давно, что добавить новое полотно, еще не покрытое пылью, казалось кощунством.

— Так какая же картина должна быть пятой? — голос прозвучал слишком высоко.

— Ну, не знаю, — замялся парень. — Может быть, еще один портрет?

— Например, ваш? — Неловкость и стеснение растворились в воздухе. Он начал меня раздражать.

Парень поднял брови в удивлении и как-то глупо, по-детски улыбнулся.

— Я, конечно, хотел сказать между строк, но вы меня раскусили. Нарисуете?

И он стоял, пялясь на меня, как идиот, представляешь? Естественно, так я ему и сказала, а он, почему-то расстроился и ушел. Возможно, я была немного грубовата, но разве можно так нагло прерывать одиночество и поток самобичевания? Пусть сначала заставит меня страдать, а уж потом поговорим о картинах.

В общем, день шел неудачно. Вдохновение — это, конечно, не вымысел, но оно безусловно переоценено. Без долгой и упорной работы ты ничего не добьешься. Конечно, если ты не гений. А я гением не была, поэтому приходилось работать.

Я посмотрела на картины других художников, хоть и видела их миллион раз. Думала, что хоть какая-то сносная идея придет на ум, но в голову лез лишь тот наглец и разъяренная Катрис.

У меня не было схемы работы, проверенного метода, который применялся из раза в раз, но за то время, что рисование существует в моей жизни, два факта четко осели в голове: хорошую картину можно написать, если пережить сильные негативные эмоции или же если полностью очистить голову. Ни мыслей, ни эмоций. Удивительный парадокс — либо ты в середине бушующего шторма, либо качаешься на волнах в штиль. В моем случае третьего не давно. Будь то мелкие проблемы, вроде капающего крана или одно крохотное дело, которое нужно выполнить, при таких обстоятельствах ни одной хорошей работы из-под кисти не выйдет. Все они становились блеклыми, поверхностными и неинтересными. И так как в тот момент сильные эмоции не переливались через край, капая из глаз, пришлось выбрать второй вариант.

Я села на пуфик напротив одной из картин, прикрыла веки и представила, что качаюсь по волнам будто лодка без рыболовов. Ни солнца, ни облаков. Лишь слабый ветер в вакууме мыслей. Не существует ничего, кроме воды и прохладного воздуха, касающегося щек, ресниц, волос. Ни звука, ни птиц. Только лодка, на дне которой лежу я, покачиваясь из стороны в сторону.

Подол золотистого платья. Тонкая рука держащая ткань. Что за ткань? Не пойму, вижу лишь цвет, но точно знаю, что под ней есть подкладка, женщине было бы неприятно, если бы парча касалась тела. Да, женщина! Точно. Она, наверное…

Оглушающий шум прервал поток. Такой, что нужно было заткнуть уши, чтобы не сойти с ума. Пожарная тревога? Или сигнализация?

Я быстро спустилась вниз, и увидела Катрис. Она пыталась что-то спросить у охранника, но, очевидно, они друг друга совершенно не слышали. Увидев меня, махнула в сторону выхода, и вместе мы выскочили наружу.

Знаешь, мне всегда было интересно, как ты придумываешь истории. Нужен ведь зачин, захватывающие повороты сюжета, конфликт. Но, мне кажется, это не самое сложное. Многие начинают историю, но вот закончить ее удается не каждому. А закончить хорошо могут лишь единицы. Ты как раз из таких. Так вот, мне всегда было интересно, как ты это делаешь. Знаешь ли, чем все закончится, когда пишешь первое предложение пролога? Или книжные герои, совсем как мы, сами строят свою судьбу? Прописал бы ты такой сюжетный поворот как сигнализация? Или устроил бы поджег?

Не знаю, чем закончится моя история, но жаль, что ее пишешь не ты.

— Да, сигнализация, — Катрис звонила в фирму, которая охраняла галерею. — Вы можете выключить ее? Я себя не слышу, не то, что вас. Да, код два-четыре-три-восемь. Хорошо, жду.

Через минуту невыносимое завывание прекратилось.

— Они сказали, не входить, — Катрис убрала телефон в карман. — Концерт может опять начаться. Нужно подождать, чтобы все проверили. Видимо, кто-то вломился в одну из комнат на сигнализации. Или просто крыса какая-нибудь в подвал забралась.

Так втроем мы и простояли под холодным ветром, забирающимся под пальто, пока они не приехали.

— Так, что тут у вас происходит, хулиганы, — сказал взрослый мужчина с усами, тяжело выбираясь с переднего сидения.

Катрис быстро объяснила ситуацию, и они скрылись за дверью. Вернулись минут через сорок.

— Вот в чем дело, — начал тот же мужчина, видимо, он был главным. — Кто-то в подвале разбил все окна, и там… в общем, вам лучше самим посмотреть.

Стекло было повсюду. Не знаю, как им удалось, но подвал, который и так был не в лучшем состоянии, стал выглядеть апокалиптически. Раньше в нем хранились картины, но из-за сырости пришлось переместить полотна в один из кабинетов на верхнем этаже.

На полу валялись кирпичи, которыми и разбили окна, а на стенах баллончиками выведены непристойные надписи. Большинство из них включало имя «Катрис». Я взглянула не нее, ожидая увидеть ужас или хотя бы смятение, но она была спокойна. Руки сложены на груди, взгляд методично осматривает стены, будто уже придумывает, как все убрать.

— Кто-то залез к вам, — сказал рабочий. — В нескольких местах снесли датчики. Да еще, видите чего, писульки эти писали. Поэтому сигнализация и орала, не прекращая. Датчики сработали. Может, они бы и из подвала вышли, если бы не она. Может, вообще бы, вам это… того… картины порезали бы.

После этих слов по телу пробежала дрожь от мысли, что пришлось бы рисовать не одну, а пять картин к выставке.

Я представляла человека, который мог бы это сделать.

…

Когда Катрис заметила меня и предложила эксклюзивный контракт, она сразу рассказала о Гиппократе.

— Так, скажу сразу, чтобы потом не было непонимания между нами, — начала она деловито. Тогда мы, кажется, сидели в местном ресторане в моем родном городе. — У нас не я одна ищу талантливых художников и везу их в столицу. Есть еще один, — она прокашлялась, — человек.

— Что за человек? — спросила я, громко отхлебывая чай.

Ей это не понравилось.

— Ты можешь, — она замахала рукой, — так не делать?

— Хорошо, — я отхлебнула опять. Она закатила глаза.

— Намучаюсь же я с тобой. Ладно, потом разберемся. Его зовут Гиппократ, он тоже содержит галерею. Мой прямой конкурент. Конечно, в городе есть и другие выставочные залы, но там ничего стоящего нет, только отчаявшиеся пьянчуги. Так вот. Если мы подпишем контракт, ты сможешь выставляться только у меня три года, даже если этот…

— Гиппократ, — напомнила я.

— Да, Гиппократ, — Катрис начала обмахиваться меню и несколько мужчин из-за соседних столиков чуть не свернули шеи. — Даже если он предложит, ты не сможешь с ним работать. По крайней мере три года. А дальше, если нас обеих все будет устраивать, мы его переподпишем уже на пять лет. Если же нет, ты сможешь уйти к нему.

— А мои картины?

— Заберешь с собой, что останется. Я в отличие от других собственность художников никогда не присваивала.

— Гиппократ забирает картины? Разве так можно делать?

— Можно или не можно, разное случается. Особенно, если невнимательно читать договоры. Я про него тебе рассказывать не буду, подумаешь, что специально наговариваю. Мы, знаешь ли, не в лучших отношениях. Захочешь узнать подробнее — как-нибудь информацию раздобудешь. Просто предупреждаю, будь с ним осторожна, он точно захочет тебя к рукам прибрать, но я не дам.

Помню, что этот диалог вызвал противоречивые эмоции. Могу ли я сразу пойти к нему, не заключая контракт с Катрис? Зачем она тогда вообще рассказала о нем? Она не выглядела глупой женщиной, наоборот, во всем облике читалась уверенность, сила и ум, такие люди меня всегда восхищали. Именно поэтому я подписала контракт с ней. А еще потому, что она женщина, с мужчинами мне всегда было тяжело работать. Это решение оказалось одним из лучших в моей жизни.

…

— Ладно, понятно все, — стекло захрустело под каблуками Катрис. — Новые датчики установить сможете?

— Да сможем, конечно, только это будет стоить денег.

— Честно сказать, я даже не думала, что вы все сделаете за мои красивые глаза. Хотя могли бы, — она подмигнула, и мужчина неловко переступил с ноги на ногу. Из-за усов показались розовые пятна на щеках. — Позовите уборщиц, у них сегодня много работы будет, — обратилась она к охраннику. — Кира, — карие глаза добрались до меня, — иди пиши. Пока есть где выставляться.

Поэтому мне пора заканчивать и приниматься за картину. Пожелай мне сил.

С любовью,

Кира.

Катрис

Дверь сама захлопнулась за Катрис, лишь она вошла в кабинет и тяжело опустилась за стол. Вот же детская выходка, иначе и не скажешь. Написал на заборе непристойности и радуется. К чему подобные зверства? Он и так медленно обходит ее в гонке за первенство. Нужно поискать спонсоров среди старых знакомых, но с большинством связь оборвала либо она сама, либо же слухи, пугающие высшее общество сильнее отсутствие икры на черном хлебе с маслом.

В дверь постучали.

— Входите, — устало отозвалась Катрис.

В дверной проем протиснулся немолодой мужчина уже с седеющими кудрявыми волосами чуть выше плеч. Большие синие круги под глазами давно обосновались на его лице, и Катрис не удивилась измученному виду и потрепанной одежде. А одет мужчина был неаккуратно, но дорого. На белом вороте рубашки красовалось пятно неопределённого цвета, и Катрис очень хотелось надеяться, что оно от акварели, но лишь мужчина приблизился и задышал в ее сторону, присев на стул напротив, стало понятно, что надежда эта безумна. На помятом пиджаке глубокого черного цвета, отсутствовала пара пуговиц, а галстук некрасиво свисал с красной шеи. Руки он положил на стол и нервно начал перебирать браслет, снятый с запястья длинными пальцами. Вот что в нем было самым красивым. Пальцы, как у пианиста.

— Давай, Давид. Говори, что хотел.

Катрис не питала иллюзий. Давид посещал ее лишь в крайних случаях, в остальное время предпочитая избегать настырную, громкую женщину, от которой болела голова. Так он ей и сказал однажды.

— Понимаешь, Катрис, — он начал стучать по столу, не поднимая глаза, а смотря то в сторону, то поверх. — Времена сейчас тяжелые, денег не хватает, а ты платишь копейки.

Она подняла брови, но глаза так и смотрели надменно. Немного наклонила голову, и открылась тонкая шея. Катрис походила на кошку, которую хочется погладить, но такая точно не дастся, а лишь оставит длинный красный след и досаду.

Давид занервничал сильнее.

— Я понимаю, что сейчас нам всем непросто, — он разорвал капкан рук и провел ладонью по волосам. — Но и ты должна понять, что в такой обстановке…

— К делу уже переходи, — прервала Катрис, недовольно сощурив глаза. — Распыляться тут не надо. И без тебя есть, чем заняться.

— Я бы хотел десятипроцентную прибавку к выплатам с выставок, — выпалил Давид.

— Вот оно что, — она опустилась грудью на стол и оказалась в нескольких сантиметрах от Давида.

Он хотел отодвинуться, но ее глаза, уже не глаза кошки, а удава-гипнотизера, не позволили и на секунду Давид забыл, как дышать.

— Я и так хорошо тебе плачу, разве нет? Беру самый низкий процент за продажу. Меньше ты нигде не найдешь.

— Это верно. Но Гиппократ предлагает условия получше.

— Вот как! — Катрис придвинулась еще ближе и, взяв в руку кончик галстука, начала наматывать на запястье. Удав был готов заглотить мышку, но Давид все не мог вспомнить, как двигаться. — И какие же условия он предлагает?

— Я не могу сказать, это же тайна, — забормотал он, и с большим трудом поднял руку, чтобы вырвать галстук, но Катрис не позволила.

Флиртующая улыбка исчезла с лица, оно сделалось суровым. Будто в миг ее черты заострились и из очаровательной мечты, кружащей головы мужчинам, она превратилась в сильную женщину с цепкими пальцами.

— Какие, — повторила она громче, все еще держа галстук, — условия.

— Да, он предлагает меньший процент за продажу картин, но выплату за билеты! Плюсом всякие бонусы, и он обещал не настаивать на новых работах, как ты, — ответил Давид, нехотя.

— Какие бонусы? — Катрис разочарованно вздохнула и откинулась на спинку стула, отпуская галстук.

Давид, немного осмелев и расправив плечи, ответил уже громче:

— Например, если купят две картины одновременно. Или клиент несколько раз подряд купит одного и того же художника.

— Как мило. Чем-то даже напоминает продуктовый магазин с полупросроченными товарами.

Катрис больше не смотрела на Давида. Он был не первым, кто пришел с подобными заявлением, но каждый раз она удивлялась, насколько нужно быть глупыми, чтобы поверить кабальному договору.

— Знаешь, Давид, ты меня поражаешь, — она скривила губы в недовольстве. От той хитрой, соблазнительной кошки не осталась и следа. — Ты хоть договор прочитал?

— Ну я пролистал, — встряхнул он кудрями, уже готовясь играть в обиженного творца.

— Как пролистал? Обмахиваясь им, пока вы курили сигары и пили коньяк?

Он недовольно насупился и скрестил руки.

— Вообще-то нет. Я все прочел, и насколько могу судить, его условия действительно выгоднее твоих. И он сказал, что выплатит все неустойки за расторжения контракта раньше времени.

— Сам? Или вычтет из твоих продаж? Все, что интересует Гиппократа — это нажива. Я знаю, что он предлагает всего лишь сорок процентов за продажу, в то время как здесь я получаю сорок. Он наверняка томно прошептал, что большую часть ты будешь получать за выставки, посетителей и их билеты. Но вот что скажи мне, любезный друг. Сколько, по-твоему, стоит вход в галерею? Не так уж и много. Копейки на самом деле. Да даже если удвоить ту сумму, что берут сейчас. Сколько посетителей за день встречает галерея? Даже в сезон. Во-первых, с каждым годом обычных посетителей все меньше и меньше. Во-вторых, Гиппократ не покрывает расходы на фуршет и маркетинг, поэтому, если ты, мой нерасторопный работник, сам не озаботишься продвижением картины, никто и не узнает талантливого художника Давида. Ну и самое вкусное. Конечно, часть денег за билеты ты получать будешь, но разве он не упоминал, что будет брать плату за то, что картины просто хранятся в галерее в период между выставками. Хитро он придумал, да? В итоге, все, что ты мог бы заработать с билетов, уйдет ему же за аренду места. А бонусы? Когда ты последний раз смог продать две картины одновременно одному человеку? Безусловно, такие удачи случаются, но часто ли?

— Катрис, возможно, я погорячился, но и ты не ангел. Бывает так давишь, что хоть к конкурентам беги, — Давид попытался улыбнуться, но уголки губ нервно задергались. — Если бы ты смягчилась хоть немного…

Он не договорил.

— Ладно. Я постараюсь впредь так не напирать, но и взамен жду большей преданности, чем ты проявил сейчас. Хочешь, чтобы я не торопила — рисуй вовремя.

Давид хотел сказать что-то еще, но Катрис уже опустила взгляд на бумаги, и он, нетвердой походкой, придерживая галстук, вышел из кабинета.

Оказавшись уже третьим художником, который пришел к ней с подобными запросами, Давид не знал, как сильно тревожилась Катрис. Всех трех она смогла отговорить от безрассудства смены галериста, но пятеро других, тех кого Гиппократ все же смог переманить, не приходили с безумными требованиями. У некоторых заканчивался контракт, поэтому удержать их оказалось невозможным. За остальных он и правда выплатил компенсацию.

Стены галереи медленно пустели, и Катрис, бегущая со всех ног, никак не могла поспеть и исправить ситуацию. Неужели она и правда была так жестока, что художники только и ждали другого предложения? Или Гиппократ умело окутывал их своими сладкими речами, как однажды окутал ее?

Но ведь Катрис был молода и печальна. Теперь приходится расплачиваться за слабость.