Мои проблемы говорят со мной разными голосами

Я являюсь наследницей древней, но потерявшей свою влиятельность, семьи. У нас свой фамильный дом, достаточно большой, чтобы в нем могли проживать представители сразу трех поколений, а значит имеет комнаты как минимум для нескольких детей, их родителей, и родителей их родителей. Таких, спальных, комнат насчитывалось двенадцать. Было две кухни на первом этаже, находящиеся на разных сторонах дома и были соседними помещениями для двух лестниц, пронизывающих дом снизу и до верху.

Дом имел три входа. Два черных, с балконов рядом с кухнями, и один парадный, с фасада здания. Войдя в парадный, вас поприветствовал бы огромный портрет человека, построившего этот дом, Мардреда Тенеткаина. Изображен он был почти перед смертью. Мрачный взгляд, как бы спрашивающий гостя о том, что он забыл в этом месте, редкие седые волосы, свисающие по бокам головы, бледная кожа, большой лоб и острые скулы.

От его портрета шли три коридора. Два вели до кухонь, а третий вел в большую комнату, недавно ставшую гостевой или подобием второй столовой. Каждый коридор имел и боковые двери, ведущие в многочисленные спальни, а также ванную.

В гостевой висел портрет поменьше, портрет жены Мардреда, Элайзы. Изображена она была уже приветливо, в свои лучшие годы. Манящий взгляд, черные длинные прямые волосы, ярко синие глаза. Одета она была в роскошные фиолетовые одежды с золотым шитьем. Вокруг её шеи легко был намотан черный шарф.

Уже через неделю наступит очень важный день - мое четырнадцатилетие. В этот день я получу семейную реликвию и получу право входа в тайную комнату. Это помещение - личный кабинет, который можно запирать на ключ с любой стороны. Право входа в него определяется этим самым ключом от кабинета, который переходит из рук в руки. Местоположение кабинета знают лишь носители ключа, что обеспечивает полную приватность, находясь там.

Воздух в доме Тенеткаинов сгущался с каждым днем, словно старые стены впитывали мои переживания. Приближение моего четырнадцатилетия ощущалось не как праздник, а как надвигающаяся буря. И первый удар грома грянул именно сейчас.

Я пошла в библиотеку, моё излюбленное место. Пускай мне и говорили, что древние фалианты мне не по возрасту, мне было слишком интересно читать про древность и мистику. Любую древность, но только не страшную и не про клан. Мои корни всё меньше и меньше меня заботили, когда меня увлекал поток сознания в отдаленные дали чудесных миров и древних артефактов.

— Почему наследница такой благородной семьи ведет себя как затворница?

В полумраке коридора, где пыль танцевала в луче света из высокого окна, стоял он. Высокий, костлявый, с огромным лбом и острыми скулами. Его седые волосы по прежнему жидкими прядями свисали по вискам. Он смотрел на меня. Не на портрете — нет. Он стоял в трех шагах от меня и его мрачные, пронзительные глаза буквально впивались в меня, полные немого укора.

— Бесполезная девчонка, — прозвучал его ледяной, безжизненный голос. — Ты позоришь мое имя. Ты думаешь, я возводил эти стены, заключал союзы, создавал наследие для того, чтобы оно досталось такой слабой, никчемной наследнице?

Легендарный основатель нашего рода, Мардред Тенеткаин, чей портрет я видела каждый день с младенчества, стоял передо мной. Не масло на холсте, а плоть — вернее, её призрачный, полупрозрачный варрант. От него исходил леденящий холод, и воздух затрепетал.

Моё сердце заколотилось где-то в горле, перекрывая дыхание. Я отшатнулась, прижавшись спиной к резным книжным полкам и почувствовала дрожь во всем теле.
— Я... я сплю? — прошептала я, уже не слыша своего голоса
— Ты бодрствуешь в своём позоре, — его голос был похож на скрежет. Он сделал шаг вперёд, и я почувствовала, как холод проникает сквозь мою кожу. — Ты прячешься в книгах, в чужих мирах, пока твой собственный мир рушится. Где твоя гордость? Твоя сила? Ты — последний цветок на этом древнем дереве, и ты вянешь, даже не распустившись.

Он поднял руку, и я зажмурилась, ожидая ледяного прикосновения. Но его не последовало. Я медленно открыла глаза и смогла наконец отдышаться. Коридор был пуст. Лишь пылинки всё так же кружили в солнечном луче, будто ничего и не произошло.

Дрожь в моих руках не утихала даже спустя час. Я сидела на подоконнике в своей комнате, вцепившись пальцами в подол платья, и безуспешно пыталась убедить себя, что это была галлюцинация. Усталость. Переутомление от чтения, не больше, я же не псих? Но леденящий холод, проникший до самых костей, и тот безжизненный, скрежещущий голос были слишком реальны. «Ты позоришь мое имя». Эти слова звенели в тишине, громче любого звука в этом огромном старом доме.

Семья заметила мою подавленность. За ужином мать ласково потрепала меня по плечу.
— Не волнуйся о церемонии, дорогая, — сказала она, разливая суп. — Все пройдет прекрасно. Мы сделаем всё необходимое. Твой отец и дедушка очень тобой гордятся.

Гордятся? Их гордость висела на мне тяжелым, невидимым грузом. Я лишь кивнула, с трудом проглатывая куски хлеба, которые казались мне несъедобной упругой ватой.

На следующее утро проблема пришла с самой неожиданной стороны. Моя лучшая и, по правде говоря, единственная подруга, Лилия, прислала письмо. Конверт был изысканным, пахнущим духами, но слова внутри были для меня острыми как лезвие.

«Моя дорогая, — писала она, — я с огромным сожалением должна сообщить, что не смогу присутствовать на твоем дне рождения и не увижу тебя ещё несколько дней после. Родители внезапно решили взять меня с собой в светский вояж по южным поместьям. Это ужасно скучно, но я не могу ослушаться. Надеюсь, ты не будешь скучать в одиночестве в своем огромном доме. Искренне твоя, Лилия».

Я перечитала письмо трижды. Каждое слово отдавалось жгучим стыдом. Она бросила меня. Одна. В этот самый важный день. Она всегда так делала — ее дружба была удобной, пока не появлялось что-то более интересное. Так будет со всеми? И теперь я должна была встречать свое четырнадцатилетие в окружении лишь семьи и этих… давящих портретов.

Сжав письмо в комок, я почти бегом в слезах бросилась в гостиную — ту самую, где висел портрет Элайзы. Мне нужно было куда-то деться, спрятаться от этого унижения и тихой ярости. Я рухнула в глубокое кресло у камина, в котором холодными днями полыхал огонь, а сейчас там не было ничего, только холод камней.

И тогда я почувствовала его. Не леденящий мороз Мардреда, а иной — тонкий, пронизывающий, словно морозный узор на стекле. И запах — увядших фиалок и старой пудры.

— Бедное дитя, — прозвучал голос. Он был тихим, мелодичным и бесконечно печальным. — Оставлена. Опять одна.

Я медленно подняла голову. Перед портретом Элайзы стояла и она сама. Ее полупрозрачная фигура колыхалась в воздухе, словно дым. Глаза, такие же, как на картине, смотрели на меня с бездонной, всепоглощающей жалостью. Черный шарф обвивался вокруг ее шеи, но теперь я видела, что его концы неестественно вытягивались и закручивались, словно живые.

— Все они уходят, — прошептала она, и ее голосок зазвенел, как разбитый хрусталь. — Муж погружен в свои дела, дети вырастают и улетают из гнезда. Остается лишь пустота. Вечная, леденящая пустота этих залов. Ты думаешь, что больно сейчас? Это лишь начало. Тебя покинут все. И ты останешься здесь. Совсем одна. Навеки.

Она плыла ко мне, не касаясь пола, а ее руки, бледные и изящные, тянулись, чтобы обнять, но не с тем теплом, которое я бы хотела почувствовать, а с холодом вечного одиночества.

— Нет! — вырвалось у меня. Я отпрянула, сердце бешено колотилось уже не только от страха, но и от какого-то щемящего, чужого отчаяния, которое она во мне вызывала. — Я не одна! У меня есть семья!

— Семья? — она звонко рассмеялась, и в этом смехе не было ни капли радости, скорее ещё большая жалось и насмешка. — Они видят в тебе наследницу. Продолжение рода. Они не видят тебя. Как не видели и меня, мою дочь, её дочь. Лишь красивую картинку в золотой раме. И когда картинка надоест, ты останешься в тишине со своим страхом. Как я.

Ее образ начал таять, растворяясь в воздухе, наполняя комнату ароматом грусти и забвения. Я осталась сидеть в кресле, обхватив себя руками, пытаясь согреться, но холод одиночества, которым она меня покрыла, сидел глубоко внутри. Я всё больше думала о камине.

Той ночью я не сомкнула глаз. Слова Мардреда и Элайзы сплелись в голове в ядовитый клубок, который душил меня изнутри. «Позоришь мое имя» перекликалось с «останешься совсем одна», и мои пальцы непроизвольно сжали одеяло, пытаясь найти хоть какую-то опору в этом пошатнувшемся мире.

Третий день после явления Мардреда стал днем учебы и памяти. Мой отец и дед отвели меня в кабинет отца — комнату, пахнущую старым деревом и воском. На столе лежали генеалогические древа, старые свитки с законами, гербы наши союзных семей — всё, что я так старательно игнорировала все эти годы.

— Завтрак прошел, пора и за ум браться, — сухо произнес дед, указывая мне на стул. — Четырнадцать лет — возраст, когда ты должна перестать быть ребенком. Твое происхождение накладывает обязанности. Всё это время ты отвертывалась, пришло время наверстать упущенное.

Они обрушили на меня лавину имен, дат, титулов и сложных, запутанных историй наших предков. Я должна была запомнить, кто кому кем приходится, какие договоры были нарушены, какие семьи были нашими заклятыми врагами, а с какими нас связывали узы. Каждое правило, каждая традиция казались мне абсурдными и ненужными в современном мире.

— Почему я должна это помнить? — наконец сорвалось у меня, голос дрожал от усталости и подавленного протеста. — Эти люди давно умерли! Их распри никому не интересны! Мы живем в другом веке!

Мой отец сурово посмотрел на меня.
— Потому что ты — Тенеткаин. Твоя кровь — это история. Игнорировать ее — значит плевать на могилы тех, кто дал тебе всё это. — Он обвел рукой кабинет, а жестом, казалось, и весь дом, и все его наследие.

Напряжение достигло пика. Голова раскалывалась, я чувствовала себя загнанной в угол их ожиданиями и грузом прошлого, которое не желало отпускать. Я вскочила со стула, отступая к двери.

— Я не хочу этого! Я не просила быть Тенеткаин! И портрет мой осуждающе висеть не будет!

Я выбежала в коридор, зажав уши ладонями, пытаясь заглушить их голоса и голоса всех этих мертвых предков, смотрящих на меня с портретов. Я металась, не находя места, и в конце концов спустилась в винный погреб — самое тихое и забытое место в доме, где пахло древним вином и дубовыми бочками.

И там я ощутила новый холод. Не леденящий, как у Мардреда, и не пронизывающе-тоскливый, как у Элайзы. Этот был тяжелым, спертым, как воздух в склепе. Пахло прелыми пергаментами, гнилыми фруктами и тлением.

Из теней между стеллажами с бутылками и бочками выплыла новая фигура. Плотный мужчина в разодранном и запыленном камзоле, с перекошенным от безумия лицом. Его волосы были всклокочены, а в глазах горел огонь фанатичной одержимости. В его полупрозрачных руках он сжимал старую, истлевшую, голубоватую, почти невидимую призрачную книгу.

— Не хочешь? — его удивленно-яростный голос был хриплым шепотом, словно страницы, перебираемые ветром. — Отрекаешься? От наследия? От знаний?! — он недоумевающе наклонил голову

Он ринулся ко мне, проходя сквозь стеллаж за стеллажом, и я закричала, прижимаясь к холодной стене.
— Я… я не отрекаюсь! Это просто слишком сложно!

— Сложно?! — он захохотал — Я отдал рассудок, чтобы расшифровать эти тексты! Я пожертвовал состоянием, чтобы заполучить эти свитки! Я положил всю свою жизнь на алтарь знаний нашего рода! А ты, глупая девчонка, смеешь называть это «сложно»?!

Он метнул в меня свою призрачную книгу. Та прошла сквозь меня, и в голове мгновенно вспыхнули образы — безумные схемы, нечитаемые символы, головоломные уравнения, которые я не могла понять. Головная боль стала невыносимой.

— Знание — это долг! — гремел его голос — Ты — сосуд! Сосуд, который должен быть наполнен мудростью предков! Ты обязана помнить! Должна знать! Должна продолжать! Не уважать прошлое — величайшее предательство!

Давление в висках стало таким сильным, что я почувствовала, как темнеет в глазах. Когда я пришла в себя, я лежала на холодном каменном полу погреба одна. Эхо его безумного голоса все еще звенело в ушах, смешиваясь со словами отца и деда. «Ты обязана помнить».

Вдруг мне стало очень тепло. Рядом со мной полукругом выстроились пять новых призраков. Мужчина с длинными синими мантиями, ярко-золотыми глазами и меховым воротником.

Девушка с длинными рыжими кудрявыми волосами, роскошным красным платьем и увешанная янтарными украшениями.

Молодой человек со светлыми волосами волосами в белых одеждах с золотыми узорами.

Существо в белой мантии с белым балахоном.

С самого края, прислонившись к стене (давая понять своим видом, что она не причем), стояла худая женщина с длинным черным платьем и широкой черной шляпой. Она не поднимала на меня взгляд и накручивала на палец разноцветные волосы.

— Здравствуй! — проговорила девушка в красном — Мы - пять учителей. — она сияла заботой и радостью.

— Да, — отрезал призрак в синем — Она призрак социальных успехов, я - холодного расчета.

— Ах да, как мы могли забыть представиться, совсем не изысканно... — сказал молодой человек в золотом — Я - учитель сияющей уверенности, гордости и изыска. Вон в белом мудрость, а в черном мечта.

— Если тебе понадобится помощь в чем-то, просто мысленно позови одного из нас и он тебе поможет! — сухо, в самую душу сказал Мудрость.

— Ну... — начала было застенчиво Мечта — как и все кто был до тебя...

И все пятеро испарились разноцветным туманом.

Тепло, исходившее от пятерых новых призраков, было обманчивым. Оно не согревало, а лишь подчеркивало ледяной холод погреба, въевшийся в кости. Я медленно поднялась с каменного пола, чувствуя, как в висках пульсирует эхо безумия Призрака Знаний. Слова «учителей» висели в спертом воздухе сладким, но ядовитым обещанием. Просто позвать? Звучало слишком просто, чтобы быть правдой.

Я почти бегом покинула погреб, поднимаясь по узкой лестнице обратно в мир живых. Но ощущение, что за мной наблюдают, не покидало. Каждый портрет в коридорах теперь виделся не просто изображением, а запертой дверью, за которой томится чья-то неупокоенная тень.

Вечером я укрылась в маленькой музыкальной гостиной, где стояло заброшенное фортепиано. Я не умела играть, но мне нравилось прикасаться к холодным клавишам, представляя, какой звук мог бы из них родиться. Я надеялась, что здесь, в комнате, не отмеченной портретами предков, меня оставят в покое.

Я ошиблась.

Воздух затрепетал, запахло лавандой и замшей. Из тени за инструментом возникла женская фигура. Она была одета по моде столетней давности — пышное платье с турнюром, высокий воротник, украшенный кружевом. Ее лицо было удивительно живым, а глаза сияли неестественным, лихорадочным блеском.

— Ах, дитя мое, — ее голос был быстрым, порывистым, словно инструмент, играющий на износ. — Сидишь тут в тишине? Ужасная скука! Мир полон огней, музыки, восхищенных взглядов! Ты должна сиять! Должна быть центром всего!

Она закружилась по комнате, ее полупрозрачное платье не колыхнуло ни пылинки.
— Ты — жемчужина рода Тенеткаинов! Выставь себя напоказ! Заставь их говорить! Заставь их желать тебя! Власть — это не только титулы и свитки, дитя мое. Это внимание. Это обожание. Это умение затмить всех в радиусе мили!

Она наклонилась ко мне, и ее шепот стал пронзительным, как игла.
— Одно неверное движение, одна не та улыбка, одно платье не того оттенка — и ты никто. Они будут смеяться у тебя за спиной. Ты должна быть идеальной. Всегда. Иначе всё это… — она обвела рукой комнату, — всё это бессмысленно.

Она исчезла так же внезапно, как появилась, оставив после себя головокружение и навязчивый звон в ушах, будто от затихающей шарманки.

На следующее утро я пыталась прийти в себя, бродя по зимнему саду. Застекленная галерея была единственным местом, где пахло жизнью — влажной землей и спящими растениями. Я искала покоя, но нашла другого.

Он сидел на каменной скамье, точнее, его полупрозрачный силуэт растворялся в ней. Мужчина в простой, но качественной одежде, с усталым, невероятно печальным лицом.

— Они все говорят о долге, о славе, о наследии, — произнес он тихо, даже не глядя на меня. Его голос был плоским, лишенным эмоций. — Никто не говорит о цене. Никто не считает издержки.

Он поднял на меня глаза. В них не было ни осуждения, ни жалости. Только холодная, чистая арифметика.
— Каждый союз — это сделка. Каждая дружба — инвестиция. Каждая традиция — статья расхода, обычно — твоего времени и свободы. Ты — актив, девочка. Самый ценный актив нашего Дома. И актив должен приносить дивиденды.

Он снова уставился вниз, отвернувшись.
— Твои слезы? Бесполезны. Эмоции? Нерентабельны. Твои желания? Учти их в долгосрочном плане, если они не мешают основной цели — сохранению и приумножению капитала семьи. Всё остальное — сентиментальный мусор.

Его слова не ранили, как это делали слова Мардреда, и не пугали, как видение Элайзы. Они замораживали изнутри. Они были правдой, от которой некуда было деться. Я была не человеком, а активом. Наследницей-статьей-расхода.

Я отвернулась и увидела ее. Ту самую, что стояла в погребе, прислонившись к стене. Худая женщина в черном платье и широкой шляпе. Она была здесь с самого начала, наблюдая, как ее «коллега» читает мне свой ледяной урок. Она не испарилась, как остальные.

Мы смотрели друг на друга. Затем она оттолкнулась от стены и сделала шаг в мою сторону. Она двигалась бесшумно, ее разноцветные волосы не шевелились.

— Надоели? — тихо спросила она. Ее голос был похож на шелест страниц старого дневника. — Они все такие. Вечно что-то доказывают. Вечно чему-то учат. Вечно требуют.

Она махнула рукой, и в воздухе на мгновение повисли и рассыпались призрачные краски — образы диковинных зверей, далеких замков, летающих кораблей.
— Я не буду тебя ничему учить. Мечтать — это не учиться. Мечтать — это просто быть. Иногда — чтобы сбежать. Иногда — чтобы найти то, что потерял. Даже они, — она кивнула в сторону, где исчез призрак, — не смогут отнять это у тебя. Пока ты можешь закрыть глаза и увидеть не эти стены, а что-то другое.

Она улыбнулась, и в ее улыбке была бездна такой же тоски, как у всех остальных, но без яда.
— Они называют это слабостью. Возможно. Но это твоя слабость. Последнее, что принадлежит только тебе.

И она растаяла, оставив после себя легкий запах акварельных красок и старой бумаги.

Последние сутки перед моим днем рождения тянулись очень долго. Каждый угол дома, каждая тень, казалось, шептали, напоминая о долге, одиночестве, безумии и холодном расчете. Я была подобна струне, натянутой до предела, готовая лопнуть от самого тихого звука. Я почти не спала, боясь снов, которые могли оказаться явью. Но не только снов, ещё я боялась тех, кто мог ко мне прийти.

И ОНИ пришли. Не поодиночке, как раньше, а все вместе, заполнив мою спальню безмолвным шествием. Они стояли полукругом у стены, напротив моей кровати: Мардред с его вечным укором, Элайза с жалостью, что хуже ненависти, безумный эрудит с его невидимой книгой, блистательная светская львица с требованием сиять в одном только взгляде, мужчина со двора с ледяной арифметикой души. И пять Учителей — Синий, Красная, Золотой, Белый и та, что в черном, — Мечта, наблюдающая (по своему обыкновению) отстраненно.

Воздух застыл, замешанный на запахах старой пыли, лаванды, тления, дорогих духов и акварелей.

Первым нарушил тишину Мардред. Его скрежещущий голос прозвучал чуть тише, но не стал мягче.
— Ты ненавидишь нас. Проклинаешь этот дом и свою кровь. Я читаю это в тебе, как читал в своих слабых потомках. Они ломались. Бежали. Кончали с собой в этом самом погребе.

Элайза кивнула, и черный шарф вокруг ее шеи заколыхался, как живой снова.
— О, да. Моя младшая дочь… она так и не смогла перенести тишину. Утопилась в пруду. Большая, очень большая ошибка. Ее комната всегда была самой холодной.

Безумный любитель книг засмеялся.
— Мой правнук! Глупец! Он сжег библиотеку, пытаясь уничтожить знание, которое не смог вместить! Сжег! Точнее пытался Предатель! Я смог сохранить все книги!

Светская львица язвительно улыбнулась.
— А мой племянник? Он пытался затмить всех на балу, проиграл в карты состояние трех поколений и застрелился. Такая неэлегантная кончина. Ни смей допускать такое для своих родных!

Безмолвный математик со двора поднял усталое лицо.
— С точки зрения рентабельности, они были убыточными активами. Их устранение позволило сохранить ресурсы семьи для более… перспективного наследника.

И тогда вперед вышла Учительница в красном — Учительница общительности. Ее радостный тон сменился на непривычно серьезный.
— Мы являемся тебе не для устрашения. Не только для него. Мы — испытание. Камень, о который разбивались твои предшественники. Твои собственные братья и сестры.

Я замерла, не понимая.
— Какие… братья и сестры? Я одна.

— Нет, — властно прозвучал голос Учителя Холодного Расчета — Учителя в синем. — Ты не одна. Ты — последняя. Единственная, кто выжил духовно и... ментально. Физический аспект вторичен.

Он обвел рукой призраков.
— Мы — наследие. Непрошеный дар, который является каждому наследнику Тенеткаинов в канун его четырнадцатилетия. Мы — сгустки памяти, амбиций, страхов и талантов этого рода. Мы приходим, чтобы проверить прочность сосуда. Твой старший брат, Картер, увидев Мардреда, впал в... и до сих пор не произнес ни слова. Он живет в лечебнице на севере.

Учитель в белом с золотом поправил манжет.
— Твоя сестра, Амелия, не вынесла тирании Совершенства, — он кивнул на светскую львицу, показывая её вину, но та стала выглядеть ещё довольней. — Она сбежала с первым встречным, пытаясь доказать, что она желанна. Ее нашли через месяц в канаве и без копейки, спасти не успели - сильное обморожение, мучительная холодная ночь.

Учитель Мудрости в белом балахоне покачал головой, и поправил капюшон.
— Они не смогли вместить нас. Не смогли принять груз и продолжить путь. Их разум оказался слишком хрупким. Они сломались под тяжестью нашего опыта. Очень жаль.

Я смотрела на них, и кусок за куском пазла складывался в ужасающую картину. Подавленность отца, грусть матери, их настойчивые попытки подготовить меня, оградить… Они знали. Они знали, что это происходит с каждым. И они потеряли многое, пытаясь вырастить наследника.

— Почему… почему вы не явились им всем сразу? — выдохнула я.

— Потому что так не работает, — тихо сказала Мечта, отойдя от стены. Ее разноцветные волосы мерцали в полумраке. — Мы приходим постепенно. Находим самые уязвимые места. Бьем точно в цель. Кто-то ломается при виде Основателя. Кого-то добьет Учитель Расчета. И так далее. Ты… ты приняла всех. Ты выслушала. Ты испугалась, ты ненавидела, это нормально, ты почти сломалась… но выстояла. Ты проглотила весь яд этого рода и осталась на ногах. Это очень по-взрослому.

Мардред сделал шаг вперед. Его мрачный взгляд уже не прожигал меня насквозь, а… оценивал с некоторой удовлетворенностью.
— Ты сильнее, чем я думал. Сильнее их всех. Ты не сбежала. Не сломалась. Ты продолжила идти. Именно такая воля нужна, чтобы нести наше имя. Именно такой стержень должен быть у того, кто войдет в Кабинет. Пускай это и глупая старая формальность. Мы все немного перегибаем, пытаясь добиться лучшего. Мы же люди...

Элайза печально улыбнулась.
— Ты научилась быть одной. Это самый важный урок. Потому что в конце пути, у руля этой семьи, всегда остаешься один. Но теперь ты знаешь, как с этим жить. Может, ты даже однажды станешь одной из нас. Кто знает...

Все они смотрели на меня. Все эти лики моего прошлого, моих кошмаров, моих страхов. И в их взглядах уже не было ни ненависти, ни насмешки, ни жалости. Было… признание.

— Завтра, — проговорил Учитель Расчета, — ты получишь ключ. Не потому, что тебе исполнилось четырнадцать. А потому, что ты его заслужила. Ты доказала, что являешься самым прочным активом за всю последнюю историю нашего Дома.

Они начали растворяться один за другим, оставляя после себя свои уникальные запахи и ощущения. Последней исчезла Мечта. Она кивнула мне и растаяла, оставив в воздухе легкое цветное облачко.

Я осталась одна. В тишине комнаты. Но тишина эта была теперь иной. Она не давила. Она была тишиной после битвы. Я легла на кровать и впервые за много дней уснула глубоким, безмятежным сном. Я была не одна. Я была целой армией. И завтра я должна была получить ключ от своего командного пункта.